Писатели грани веков

Творчество Н. М. Карамзина и карамзинистов с присущими ему сильными и слабыми сторонами функционально не заканчивает литературу XVIII в., аскорее начинает собой ХЕХ в. Это как бы проросшие в предыдущую эпоху ростки тех тенденций, которые разовьются в начале следующего столетия. Сильные стороны таких тенденций достигнут полного расцвета и зрелости в пушкинскую эпоху.

Хотя издания учебного характера (со свойственной им механической периодизацией литературы «по векам») заканчиваются там, где завершилось столетие, данная наша книга, преследующая исследовательские цели, не может механически перенять такой подход. Державинская эпоха как целостное функционально-художественное явление, как период в развитии системы русских литературных стилей, отнюдь не закончилась автоматически в 1800 г. Достаточно напомнить, что сам Державин написал свое последнее произведение («Река времен в своем стремленьи…») в 1816 г. Сдругой стороны, есть целый ряд писателей, продолжавших в начале XIX в. свою творческую работу, но личностно-художественно сформировавшихся в конце предыдущего столетия, — то есть «полномочных представителей» именно этой эпохи, «людей XVIII столетия». Их творчество по традиции обычно не изучают в рамках курса литературы XVIII в. При этом им в силу разных привходящих обстоятельств, как правило, не оказывается достойного места и в курсе литературы начала следующего столетия. Носреди них есть весьма крупные художники. Было бы неверным обойти здесь их молчанием. Это, прежде всего, С. С. Бобров, С. А. Ширинский-Шихматов, а также еще несколько менее значительных авторов, объединявшихся в начале XIX в. в рамках так называемой «Беседы любителей русского слова* (формальным главой которой был А. С. Шишков, но крупнейшим поэтическим авторитетом, на который ориентировались ее участники, — именно Г. Р. Державин).

Семен Сергеевич Бобров (1765 (или 1763] — 1810), сын ярославского священника, поэт и публицист. После своей ранней смерти он был искусственно «забыт», причем ему создали ложную репутацию автора темных сумбурных стихов, аналогичную посмертной репутации В. К. Тредиаковского. Тем не менее именно Бобров при жизни мог с полным правом претендовать на славу одного из крупнейших русских поэтов своего времени. Художественный уровень его произведений — это уровень поэзии Петрова, Богдановича, Жуковского, Батюшкова и т. д. (если только не выше!).

Г. Р. Державин «необыкновенно уважал Боброва»^[1].

«Щастлива страна, которая имеет таких Поэтов!» — говорилось о Боброве в «Журнале российской словесности» в 1805 г. Подобных оценок его таланта делалось в критике немало. С особой силой и убежденностью писал о том, что Бобров — это надежда русской поэзии, крупный критик 1800-х гг. Иван Иванович Мартынов в журнале «Северный вестник».

Среди поэтических произведений С. С. Боброва выделяются философская поэма в двух частях «Древняя ночь вселенной», поэма «Таврида», оды «На взятие Очакова», «Конец войны при Дунае», «Мир со шведами», «Последняя дань сердца графу Румянцеву-Задунайскому», «Всерадостное сретение их Императорских величеств по торжественном их короновании в Москве» и др., стихотворения «Плачущая Нимфа», «Могила Овидия», «Размышление о создании мира», «Обузданный Юпитер, или Громовый отвод», «Вечеринка», «Стансы на учреждение корабельных и штурманских училищ при Адмиралтействе 798 года», «Торжественный день столетия от основания града Св. Петра. Мая 16 дня 1803» и др.

Стихи Боброва были собраны и опубликованы автором в четырехтомном собрании сочинений, имевшем, как это иногда делалось писателями того времени, свое название: «Рассвет полночи, или Созерцание славы, торжества и мудрости порфироносных, браноносных и мирных гениев России» (1804). Среди вошедших сюда произведений гражданско-философские и духовно-философские оды, многочисленные стихотворные раздумья о тайнах природы и научных открытиях, стихи-отклики на злободневные темы и т. п.

Прямой последователь Державина легко может быть угадан в Боброве. Этому способствуют, помимо вышеперечисленных черт проблематики и сюжетики его стихов, также, к примеру, особенности речевой образности бобровских произведений, возрожденная ранее именно Державиным «барочная» ассонансная рифмовка или же, наконец, особая манера обоих поэтов выстраивать звукообраз:

Лето паляще летит;

Молния в туче немеет;

Осень на буре висит;

Риза туманна сизеет.

Желание любителю Отечества

или:

О естьли бы лдеобратилось В лернат перун перо сие!

О естьли б в молнию лрелилось Горяще чувствие мое!

Честь победителю за Дунаем при Мачине кн. Н. В. Репнину

Такая тяга к «корнесловию» в державинском духе весьма характерна для Боброва в самых разных его стихах. Ср. еще: «Минули те лшкуты мрачны» («Мир со шведами»); «Печальна Волга кровь давно крутя врагов, / Уже снесла ее в Хвалынску зыбь валов» («Образ Зиждительного Духа»); «Олершися на лень вязовый, / Зрит мрачный вид судов суровый» («Плачущая Нимфа»), и др. Нелишне напомнить, что русские футуристы начала XX в. (Маяковский, Хлебников и др.) впоследствии будут ошибочно считать подобные приемы своим литературным первооткрытием, гордо и громко заявляя об этом в своих «манифестах».

Как и другие русские художники того времени, Бобров поэтически боготворил Петра I, развивая в своем творчестве его образ как просвещенного монарха-реформатора. Вот, например, какие образы возникают под его пером при созерцании домика Петра Великого:

Се храмина, чертог законов, Отколе боголепный глас Решил судьбину миллионов;

Отколе не единый раз Пылал перун — сопутник славы, Карал вражду и внутрь и вне;

Отколь престолам, царствам, — мне, —.

Векам — твердилися уставы.

Торжественный день столетия от основания града Св. Петра

Ода С. С. Боброва «Конец войны при Дунае» вслед за Державиным повествует о штурме Измаила Суворовым:

Нет тучи; — зрелище преходит;

Над бурным Бельтом гром молчит;

Сквозь тучи мир дугу выводит, И дождь железный не шумит. —.

Дождь не шумит, — а гром внимаю! —.

Где ж гром? — подвигся он к Дунаю.

О естьли б я перуном мог Изобразить перуны южны, Щиты Срацинские недужны, И раздробленный лунный рог! —.

Расступишься ль, Дунай смущенный.

Чтоб Россы по твоим волнам Прошли мечами ополченны, Пожать мечами лавры там!

Се ружей ржуща роща мчится! —.

Измаил дрогнет; твердь мрачится.

На огненных мечей столпах Дрожащий свет перуна блещет, И вторократно он трепещет, Отсверкивая на стенах.

Бросается в глаза зримая яркая словесная образность поэта. «Раздробленный лунный рог», как это понятно, обыгрывает исламскую религиозную символику. Ринувшаяся на приступ, выставив штыки, русская пехота вызывает к жизни блестящий поэтический троп: «Се ружей ржуща роща мчится!».

Литературными врагами Боброва в 1800-е гг. стали последователи Карамзина (К. Н. Батюшков, В. А. Жуковский, В. Л. Пушкин, П. А. Вяземский и др.). Боролись они с его присутствием в литературе, прямо сказать, не стесняясь в средствах.

Разумеется, огульно-отрицательная и переходящая в откровенное заушательство оценка карамзинистами этого яркого талантливого поэта была в какой-то мере спровоцирована и самим Бобровым, который активно полемизировал с «очистителями языка», подобно многим современникам, считая их произведения источником чужеродных западнических тенденций в русской словесности.

«Очистители языка» воплотились в его памфлете «Происшествие в царстве теней» в пародийно заостренный собирательный образ Галлорусса. Карамзинисты были глубоко задеты этим памфлетом. Насколько он их раздражил, свидетельствует, например, известная сатирическая поэма Батюшкова «Видение на брегах Леты», в значительной мере представляющая собой стихотворный ответ на прозаический памфлет Боброва. Бобров выведен там в весьма оттлакивающем облике (под именем пьяницы Бибриса). Его вышеприведенная ярко метафорическая строка «Се ружей ржуща роща мчится» из оды на взятие Измаила «Конец войны при Дунае» приведена в «Видении на брегах Леты» (в нарочито искаженном виде — «Где роща ржуща ружий ржот») как образец пиитической «темноты» и просто бессмыслицы (причем искаженная строка еще и снабжена ядовитым примечанием Батюшкова: «Этот стих взят из сочинений Боброва, я ничего не хочу присваивать»^[2].

Помимо Боброва, по ходу развития сюжета данной батюшковской поэмы в Лете топится еще ряд писателей, связанных с литературным сообществом «Беседа любителей русского слова». Пощажен — за свои огромные общественные заслуги — лишь глава «Беседы» выдающийся деятель 1812 года адмирал А. С. Шишков, выведенный в поэме под именем Славенофила. (Кстати, наделе сам Бобров организационно входил не в «Беседу», а в так называемое «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств». Батюшков преследует и казнит в нем, так сказать, славянофила подуху, единомышленника непосредственных сторонников Шишкова.).

Уже после неожиданной ранней смерти Боброва в 1810-е гг. разгорелась острая борьба «Беседы любителей русского слова» с карамзинистским обществом «Арзамас»^[3]. Обстоятельства этой борьбы двух литературных группировок разные писавшие о ней советские авторы часто переводят в некий политический план и изображают как противостояние «крепостников и реакционеров» («беседчики») и вольнодумцев-прогрессистов («арзамасцы»). На самом деле в «Беседу» помимо иных писателей входили такие авторы, как И. А. Крылов, П. А. Катенин, а также А. С. Грибоедов и В. К. Кюхельбекер, коих не заподозришь в «реакционности». И споры между обеими литературными группировками не сводились к спорам о старине и новизне в литературном языке, а касались изобразительно-художественных возможностей «трудного слога» и «легкого слога».

Лицейский друг Пушкина Кюхельбекер записал в дневнике, что любит «прекрасный талант Пушкина», но для себя избирает иную дорогу: Пушкин «всегда выдавал себя (искренно или нет — это иное дело!) за приверженца школы так называемых очистителей языка, — а я вот уже 12 лет служу в дружине славян под знаменами Шишкова, Катенина, Грибоедова, Шихматова"'. А другой лицейский товарищ Кюхельбекера, поэтА. А. Дельвиг, сокрушенно писал ему: «Ах, Кюхельбекер! сколько перемен с тобою в два-три года. Так и быть! Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех! Напиши ему и Шихматову проклятие, но прежними стихами, а не новыми. Плюнь и дунь, и вытребуй от Плетнева старую тетрадь своих стихов, читай ее внимательнее и, по лучшим местам, учись слогу и обработке»^[4][5].

Литературная полемика вокруг проблем словесно-художественных изобразительных возможностей литературы проступает в этом «призыве» А. А. Дельвига весьма выразительно. Характерно упоминание им имени С. А. Ширинского-Шихматова. Кюхельбекер впоследствии отнюдь не «проклял» этого тесно связанного с Шишковым поэта. Наоборот, в том же дневнике он пишет: «У нас отличные два стихотворца — Шихматов и Пушкин»^[6]. Нетрудно понять, сколь высоко Сергей Шихматов оценивается им здесь как художник!

Князь Сергей Александрович Ширинский-Шихматов (1783−1837) бьш военным моряком. Как поэт он неразрывно связан с «Беседой любителей русского слова». Более того, это едва ли не лучший поэт данного сообщества (но он рано ушел из литературы, постригшись в монахи под именем Аникиты). Шихматов — академик Императорской Академии Наук.

Г. Р. Державин принимал участие в заседаниях «Беседы», атакже публиковался в ее «Чтениях» и предоставлял для ее заседаний свой петербургский дом, но сохранял по отношению к ней некоторую дистанцию. «Беседу любителей русского слова» одухотворяли колоритная личность и кипучая славянофильская деятельность адмирала Александра Семеновича Шишкова (1754—1841).

Важнейшие поэтические произведения Шихматова — поэма «Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия» (1807), эпическая поэма «Петр Великий» (1810) и мистико-религиозная поэма «Иисус в Ветхом и Новом Заветах, или Ночи у Креста» (1824).

М. А. Дмитриев в своих воспоминаниях «Мелочи из запаса моей памяти» рассказывает:

" Между поэтами Державинской беседы не должен быть забытым кн. Сергей Александрович Шихматов, бывший потом иноком под именем Аникиты. Его Песнь Сотворившему вся исполнена картин великолепных, представленных языком звучным, ясным и соответствующим высоте предмета. У нас многое хорошее или не пользовалось в свое время известностию, потому что не подходило под общий тон своего времени; под направление господствующего вкуса; или забыто теперь, и его надобно отыскивать в куче прошлого. И потому я нахожу особенное удовольствие воздавать справедливость всему, чему не была она воздана в свое время…

Князь Шихматов отличался, между прочим, богатыми рифмами и тем, что избегал рифм на глаголы. А. Ф. Воейков говорил очень забавно, что он «у кн. Шихматова крадет иногда рифмы; но что у такого богача не грех и украсть»; а Батюшков в своей пародии «Певца» Жуковского назвал его «Шихматов безглагольный», что значит просто: не употребляющий рифм на глаголы. В приведенном мною выше отрывке Батюшкова из «Видения на брегах Леты» стих «Они Пожарского поют» и следующий за ним относятся тоже к поэме кн. Шихматова, которой заглавие я упомянул перед этим, исчисляя его сочинения"^[7].

Мемуаристу С. П. Жихареву довелось оказаться участником первых собраний того писательского кружка, на основе которого впоследствии сформировалась «Беседа». В своем дневнике от 3 февраля 1807 г. он сделал следующую глубоко содержательную запись:

«А. С. Шишков приглашал князя Шихматова прочитать сочиненную им недавно поэму в трех песнях «Пожарский, Минин и Гермоген»; но он не имел ее с собою, а наизусть не помнил, и потому положили читать ее в будущую субботу у Гаврилы Романовича. Моряк Шихматов необыкновенно благообразный молодой человек, ростом мал и вовсе не красавец, но имеет такую кроткую и светлую физиономию, что, кажется, ни одно нечистое помышление никогда не забиралось к нему в голову. Признаюсь в грехе, я ему позавидовал: в эти годы снискать такое уважение и быть на пороге в академию… За ужином, обильным и вкусным, А. С. Хвостов с Кикиным начали шутя нападать на Шихматова за отвращение его от мифологии, доказывая, что это непобедимое в нем отвращение происходит от одного только упрямства, а что, верно, он сам чувствует и понимает, каким огромным пособием могла бы служить ему мифология в его сочинениях. «Избави меня Боже, — с жаром возразил Шихматов, — почитать пособием вашу мифологию и пачкать вдохновение этой бесовщиной, в которой, кроме постыдного заблуждения ума человеческого, я ничего не вижу. Пошлые и бесстыдные бабьи сказки — вот и вся мифология. Да и самая-то древняя история, до времен христианских — египетская, греческая и римская — сущие бредни, и я почитаю, что поэту-христианину неприлично заимствовать из нее уподобления не только лиц, но и самых происшествий, когда у нас есть история библейская, неоспоримо верная и сообразная с здравым рассудком. Славные понятия имели эти греки и римляне о Божестве и человечестве, чтоб перенимать нелепые их карикатуры на то и другое и усваивать их нашей словесности!».

Образ мыслей молодого поэта, может быть, и слишком односторонен, однако ж в словах его есть много и правды"^[8].

На следующей неделе в субботу в доме Державина чтение вышеназванной поэмы действительно состоялось, однако получилось так, что декламировал ее не сам автор, а председательствовавший А. С. Шишков. Вернувшись домой, Жихарев записал в дневнике: «Развернув тетрадь, князь приготовился было читать ее, но А. С. Шишков не дал ему разинуть рта, схватил тетрадь и сам начал чтение. Стихи хороши, звучны, сильны и богатство в рифмах изумительное: автор вовсе не употребляет в них глаголов, и оттого стихи его сжаты, может быть, даже и слишком сжаты, но это их не портит. Не постигаю, как мог он победить это затруднение, составляющее камень претыкания для большей части стихотворцев. Шишков читал творение своего любимца внятно, правильно и с необыкновенным одушевлением. Я от души любовался седовласым старцем, который так живо сочувствовал красоте стихов и передавал их с такою увлекательностью: судя по бледному лицу и серьезной его физиономии, нельзя было предполагать в нем такого теплого сочувствия к поэзии. Я запомнил множество прекрасных стихов…»^[9]

С.А. Шихматов в этом своем стихотворном произведении предстает перед читателем как талантливый сильный продолжатель русской одо-эпической традиции XVIII в.:

Порвите все свои закпепы, Развейте ужас, что я рек, О ветры, волн цари свирепы!

Пожарский с россами притек, И россы с ним непобедимы!

Уже там сильною рукой Готовит помощь Трубецкой;

Отвсюду смертью обстоимы, Враги еще возносят рог, Надежны на свою твердыню;

Вещают их уста гордыню, И сердце буйное: несть Бог.

Но се — как пруги ненасытны, Скопившись тучею густой, Летят на нивы беззащитны, Пленяясь жатвою златой, Пожрать надежду земледельцев —.

Бегут сарматы без числа, Из челюстей исхитить зла Москвы погибельных владельцев, Прибавить россам годы бед.

Примчались — разлились в долине, О нашей хвалятся кончине И строят знаменья побед.

Мечтающи полсвета вскоре Послышать в узах под собой, Столпившись, восшумев как море, Идут начать с Пожарским бой.

Заслуживает внимания то, что никакого перенасыщения текста «архаизмами» и церковно-славянизмами в данном произведении не обнаруживается (вопреки расхожим представлениям как о художественных устремлениях поэтов «Беседы» вообще и Шихматова в частности). «Россы», «се», «несть» и т. п. — обычное для поэзии обсуждаемой эпохи словоупотребление. Что до «безглагольной» рифмовки, она была несомненным новаторством автора.

О литературных и общеэстетических взглядах С. А. Шихматова можно узнать немало конкретного из его стихотворения «Приглашение друзей на вечернюю беседу» (1809):

Потом начнем судить, пристрастия отстав, Как складным делать слог, — и примем за устав Обычаю отнюдь не покоряться духом, Но искушать слова и разумом и слухом;

Вернее в дни сии держаться старины;

Хоть можно иногда, без смертныя вины, Легохонько сметать пыль с древности языка.

Беды в сем деле нет — да в том беда велика, Что мы, сметая пыль, сдираем красоту И любим без ума чужую нищету, Презрев несметные отцов своих богатства.

Поэт не против языковой новизны — он против того, чтобы под ее эгидой внедрялась в культуру «чужая нищета», «сдирающая красоту» и «несметные богатства» русского поэтического языка.

Острое противоборство «Беседы любителей русского слова» и «Арзамаса», как и собственное словесно-художественное творчество его конкретных участников, напоминают, что различные индивидуальные стили — не просто средство выражения, а средство «преобразования» мысли; причем по своей способности к такому преобразованию они заведомо не равны. Это обстоятельство отразилось, например, во взаимных отличиях стилей представителей «трудного слога» (державинская школа) и представителей «легкого» слога (карамзинистов). Первые ориентировались на особенности слога художников, у которых ассоциативные связи резко доминируют над причинно-следственными, логическими (прежде всего, Державина). «Ясность слога», за которую выступали вторые, склонялась все же к чисто логической проясненности. Это ограничивало семантические возможности индивидуальных художественных стилей последователей Карамзина. Вышеупомянутое противоборство, как мы уже оговаривались, несводимо к борьбе вокруг вопроса о «старом и новом слоге».

Державинская школа ориентировалась не только и не столько на старые слова и церковнославянизмы, сколько назвучащее слово — в частности, на особенности современной устно-разговорной речи со свойственным ей паратактическим развертыванием содержания, с ее эллипсисами, анаколуфами, инверсиями и т. п.; карамзинисты прививали русской поэзии «органический» синтаксис, характерный для книжно-письменной речи индоевропейских языков (особенно для сферы аргументированного рассуждения), отличающийся гипотактическим строем. Устно-разговорная ориентация в развертывании содержания резко повышала ассоциативность художественного мышления; делала тексты произведений компактными, но семантически «сгущенными», затрудненными для восприятия.

Книжно-письменная ориентация приводила к логизации соединения художественных идей; к сближению поэзии (в плане семантической организации) с прозой, и не только художественной (эволюция Карамзина в ученого-историка).

• [1] Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 561
• [2] См: «Видение на брегах Леты» в собрании стихотворений К. Н. Батюшкова.
• [3] См. об этом подробно: Минералов Ю. И. История русской литературы XIX в.(1800−1830-е годы).
• [4] ' Кюхельбекер В. К. Дневник// Русская старина. 1875. Т. 14. С. 83.
• [5] Русская старина. 1875. Т. 13. С. 360.
• [6] Кюхельбекер В. К. Дневник. С. 499.
• [7] Дмитриев М. А. Дневник. С. 283.
• [8] Жихарев С. П. Записки современника. С. 351—352.
• [9] Жихарев С. П. Там же. С. 358.