Альтернативы русского авторитаризма: евразийство и большевизм

Евразийство

Сформулированная И. А. Ильиным концепция была в некоторой степени показательна для нередко преобладавшего авторитарного настроя правовых учений России в 20−30-х годах XX века. В этом отношении можно привести пример важнейшего направления политической мысли — евразийства, которое получило свое развитие в среде русской эмиграции. Это развившееся в среде русской эмиграции течение 20−30-х годов первым поставило целью осмыслить значение и закономерность произошедшего в России большевистского переворота. Идеологи евразийства исходили из рассмотрения России как особого, самобытного, «серединного» культурногеографического мира, отличного и от Европы, и от Азии, которому начертан свой исторический путь и своя миссия. Этот путь отличен от пути западной цивилизации, его забвение ведет к деструктивным последствиям в развитии русской культуры. С этой точки зрения, большевизм стал реакцией на проевропейскую культуру, которая насаждалась дворянством, правящим классом в России, но которая оставалась чуждой русскому народу.

Общим настроем русской эмиграции непосредственно после октябрьской революции 1917 года было отношение к революции как к трагедии, как к безусловному злу, ошибке русской истории, временному перерыву в нормальном развитии страны. Евразийцы поставили этот вопрос в совершенно другой плоскости, попытавшись интерпретировать большевизм как закономерность развития русского народа, который тем самым проявил естественную реакцию против чуждой ему западной культуры и попытался возвратить себе традиционный для России политический строй.

Представители этого направления считали, что существует особая культурно-историческая и географическая реальность — Евразия, «Великая степь», которая охватывает пространство, примерно совпадавшее с границами Российской империи. Но это не просто политико-географическая, но и культурная данность, которая включает в себя славян, а также сходных с ними по психологическому типу народы Евразии (прежде всего, тюркские и угрофинские племена), образуя единую евразийскую нацию. Отсюда вытекало отрицание европоцентризма и резко критическое отношение к Западу, враждебному евразийской культуре. В политикоправовом плане евразийцы пытались доказать теоретическую и практическую несостоятельность западной либеральной демократии и разработать концепцию государства и права, в которой были бы преодолены недостатки западных демократий.

Первым манифестом евразийства стала книга Николая Сергеевича Трубецкого (1890−1938 гг.) «Европа и человечество» (1920 г.), где этот известнейший филолог, после эмиграции — профессор Софийского университета в Болгарии, изложил свою критику европоцентризма и сформулировал концепцию самобытной евразийской культуры. Для Трубецкого Россия является культурной наследницей Византии, с одной стороны, и тюркских народов (половцев, скифов, монголо-татар), с другой. Эта своеобразная русско-евразийская культура, как симбиоз «туранского элемента» и славянства, ордынства и византизма, стоит на равных с культурой романо-германской и представляет собой иной цивилизационный вариант развития. Евразийская культура является самодостаточной и не нуждается в культурных контактах и, тем более, заимствованиях с Запада, и в то же время сохраняет независимость по отношению к восточным культурам (китайской, иранской и др.).

Для образования культуры важнейшим стимулом является наличие определенного «месторазвития» — географического и исторического пространства, которое обеспечивает единство, синхронность культурных процессов. На Западе таким месторазвитием было морское побережье, к которому имеют свободный доступ все ведущие европейские народы. Наличие такого доступа к морю задавало характеру европейцев дух авантюризма, открытости всему новому, учило самостоятельности, автономности суждений, что объясняется легкостью процессов миграции. Западу характерно стремление оформить свое пространство, отсюда стремление к усовершенствованию жизненных условий. Для евразийского месторазвития, наоборот, всегда было характерно отсутствие выхода к морю. Существование в Великой степи в окружении враждебных племен приучало к культурной замкнутости, трудностям миграций, покорности властям, от которых зависела защита от врага и поэтому само существование общества, а также к некритическому восприятию религиозных и политических принципов. Огромные географические пространства требуют непрекращающегося освоения, и поэтому здесь не уделяется внимания улучшению быта. Духовным выражением этих двух мировоззрений стало разное восприятие христианства — католичество на Западе, православие на Востоке. Эта постановка вопроса во многом напоминает славянофильство, но, в отличие от них, евразийцы не считали славянский национальный главным фактором культурноисторического развития России. В этом они, скорее, ближе к Данилевскому и его византизму, но с поправкой на роль «восточного элемента».

В 1921 году выходит в свет первый сборник статей евразийцев, «Исход к Востоку», где Трубецкой и его сторонники — Петр Николаевич Савицкий (1895−1968 гг.), прот. Георгий Флоровский (1893−1979 гг.) — в своих статьях развили это направление мысли. Эти статьи весьма гармонично дополняют друг друга, в результате чего выстраивается относительно целостная картина правового идеала сторонников этого подхода. Поэтому в дальнейшем мы будем говорить об общем правовом учении евразийцев, изложенном в «Исходе к Востоку».

Здесь, во-первых, ставится под сомнение общая линия развития русской культуры от норманнов, византийцев, отрицается значимость западных влияний на формирование восточнославянского менталитета. Так, по мнению евразийцев, российское государство отнюдь не является преемником Киевской Руси, а следует традициям империи Чингисхана. Киевская Русь распалась, потому что не осознала требования своего месторазвития — необходимости единения со степными народами (половцами, торками, печенегами и т. п.). В этом плане завоевание Руси татаро-монголами являлось для Руси позитивным фактором, который позволил привнести в культуру новые силы и новые элементы, соответствовавшие исторической задаче России — стать центром объединения Евразии. Политическое пространство Евразии получило свое оформление в XV веке, с образованием Великого Московского княжества.

Основным признаком политической евразийской культуры является принцип единовластия, связанный с долгом социального служения. Уклонение от основ этого общинного быта при Петре 1 и последовавший отсюда раскол российской культуры на дворянскую и народную указывал на конфликт западной и евразийской культур.

Вообще, народ евразийцы рассматривали не как сумму разрозненных индивидов, а как «симфоническую личность», как «многоединство», которое превосходит тех индивидов, из которых оно слагается. Народ здесь воспринимается не как случайный набор граждан, а как совокупность исторических поколений, носителей правящей идеи, «государственной константы». Из критики западного индивидуализма формируется и иное видение права. В европейской культуре в основе права лежат индивидуумы, правовой союз между которыми образует частное и договорное сообщество. Соотношения индивидуумов между собой, взаимный набор субъективных прав и обязанностей составляют содержание права таким, как его понимает Запад. Предельным выражением такой конструкции является теория «правового государства» и «прав человека».

Но, по мнению Трубецкого и его сторонников, этот путь юридической мысли и эволюции правовых институтов отражает лишь одну из возможных линий социального развития, основанную на атомарной индивидуалистической, рационалистической картине мира, которая естественна и логична для Запада, но совершенно чужда и неприемлема для Востока. Само понятие «права» связано со строго фиксируемой геополитической, географической реальностью — с Европой. Поэтому когда мы употребляем слово «право», мы входим в систему западного образа мышления, попадаем в философский контекст, чуждый евразийской логике.

Но что же противостоит концепции права в альтернативной евразийской модели? Это — концепция обязанности. Приводя в пример социальную историю России, евразийцы указывают на старый средневековый термин «тягловое государство», который обозначает государство, строящееся на принципах преобладания обязанностей. В наиболее чистой форме такая «тягловая система» вообще не знает и не признает никаких прав, но повсюду утверждает только обязанности. Это вытекает из основной установки традиционного общества, которая рассматривает индивидуума как часть целого — церкви, государства, народа, нации, общины. Личность в этом аспекте выполняет общественную функцию, люди служат целому, осуществляя роль, заданную целым и имея в качестве награды возможность нахождения сил и душевного покоя в этом целом, и одновременно — защиты от внешних и внутренних врагов.

Характерным для евразийства аргументативным приемом стало противопоставление идеалов политико-правового строя Европы (правовое государство) и России (государство правды). Для первого характерно материалистическое видение мира и поиск в праве гарантий материального благополучия, для второго — жертвенное, религиозное отношение к миру и понимание права как способа поиска правды, как формы служения индивида обществу. По мнению евразийцев, в основе государства лежит «идеяправительница» — некий культурный архетип поведения, который интуитивно распознается и признается народом. Поэтому в основе политической власти всегда лежит не воля отдельных лиц, а господствующие идеи. В этом смысле власть и на Востоке, и на Западе образуется в результате «правящего отбора» или сплочения лучших людей общества на основе единого политического мировоззрения. Просто западноевропейцы сплачиваются вокруг идей демократии, которые развила в себе западная культура, а русские люди создают иной тип политической культуры, где доминируют интересы социального целого. Евразийцы считали, что на смену демократии, республике и иным индивидуалистическим формам правления должна прийти новая форма — «идеократия», власть идеи, которую формулируют и воплощают представители «правящего отбора».

В духе своего времени евразийцы отвергают принципы либеральной демократии. Государство, по их мнению, должно быть не демократическим, а «демотическим». Демотическое государство построено на «народных основах», но не в смысле механистического западного «народного» суверенитета, а как «организованный» народный суверенитет, воплощающий государственную константу. Демотией является «органическая демократия», основанная на принципе «соучастия народа в своей собственной судьбе». Такое соучастие, в отличие от либеральной демократии, предполагает соучастие в судьбоносных социальных, государственных решении не только ныне живущих граждан, принадлежащих к конкретной территории и социальной системе, но некоего особого существа, народного духа, который складывается из мертвых, живых и еще не рожденных. В таком государстве политические партии старого парламентского типа должны быть заменены новыми, корпоративными организациями, построенными по профессиональному или территориальному принципу. Здесь заметны нотки философии солидаризма и корпоративизма, доминировавшие тогда в правовой идеологии правых политических сил Западной Европы.

Примечательно отношение евразийцев к большевизму — они отвергали советский строй только по содержанию (атеизм, интернационализм, материализм и т. п.), но признавали, что по форме он соответствует евразийской культуре больше, чем строй императорской России. Если отбросить марксистскую идеологию («очистить красную кожуру с редьки», по образному выражению Савицкого), которая составляет наносной элемент в русском коммунизме, то евразийцы считали политическую программу большевиков адекватной менталитету русского народа. С течением времени среди евразийцев стали происходить конфликты и расколы, особенно с середины 30-х, когда приход фашистских режимов к власти в Италии и Германии, пример сталинских репрессий в СССР послужили наглядным примером того, куда может завести идеократия и корпоративное устройство государства. К концу 30-х годов движение евразийцев сошло на нет. Нужно отметить, что оно оставило после себя интересное творческое наследие, и в 70-х годах XX века это наследие попытался развить замечательный советский этнограф Лев Николаевич Гумилев, автор концепции «этногенеза», называвший себя «последним евразийцем».

Среди авторов, которые относили себя к евразийскому движению, необходимо выделить известнейшего правоведа, автора своеобразной феноменологической концепции права Николая Николаевича Алексеева (1879−1964 гг.). После революции 1917 года Алексеев занимает антибольшевистскую позицию, эмигрирует в Германию, где участвует в белом движении. В 1918 году мыслитель возвращается, чтобы принять участие в освободительной армии Деникина. После поражения Деникина Алексеев уезжает из России, чтобы через год вновь вернуться в Крым, который пока оставался под властью белых. Но в 1920 году, с занятием Крыма красными войсками, Алексеев вновь вынужден покинуть Россию, на этот раз навсегда. В эмиграции ученый обосновывается сначала в Чехословакии, а затем в Югославии, преподает в Белградском университете. После начала Второй мировой войны Алексееву приходится покинуть и эту страну, перебраться в Швейцарию, где умирает в 1964 году.

Этот мыслитель является автором многочисленных работ по проблемам философии права, и что интересно, первые свои значимые работы он пишет именно в годы гражданской войны. Наиболее известным трудом Алексеева является книга «Основы философии права» (1924 г.). В качестве основного метода мыслитель берез метод феноменологической редукции — сведение всего многообразия правовых отношений к ряду безусловных связей и элементов, которые позволяют понять структуру правового общения, и отсюда понять и объяснить сам феномен права. В указанной работе феноменология права рассматривается как изучение явлений такими, какими они предстают наблюдению в своей элементарной структуре, в своей первоначальной фактической данности.

В качестве первичных элементов правовой структуры Алексеев указывает на три элемента: субъект (индивид или группа, которые способны распознавать и признавать правовые ценности), сами ценности (справедливость и т. п.), субъективные права и обязанности (через которые реализуются акты признания ценности). Нужно отметить, что для Алексеева именно восприятие ценности является ключевым моментом правового общения. От морали и религии право отличается по глубине такого восприятия — если в морали ценности переживаются через чувства, эмоции, то для права характерно преимущественно интеллектуальное восприятие — признание ценностей. Именно через взаимное признание ценностей происходит установление правовых связей между людьми.

В конце 20-х годов Алексеев сближается с евразийцами, участвует в нескольких сборниках, где публикует статьи, касающиеся преимущественно теории государства. Мыслитель разрабатывает концепцию «гарантийного государства», обеспечивающего осуществление некоторых постоянных целей и задач и в этом смысле противостоящее либеральному государству, ограничивающему свою деятельность защитой прав граждан. В частности, государство должно блюсти веру, защищать правду. Для этого государство, охраняя необходимую для экономической жизни сферу свободной инициативы и конкуренции, должно регулировать и контролировать ее с точки зрения интересов целого, тем самым осуществлять государственночастную систему хозяйствования. В основе такого государства лежит единая государственная идея, «идея-правительница», стабилизирующая общественное мнение и формирующая господствующую идеологию общества.

Вскоре, с усилением фашизма, к концу 30-х годов XX века Алексеев разочаровывается в своих симпатиях авторитарному государству. Основным выводом, который делает этот мыслитель — недопустимость вмешательства государства в сферу личной совести человека, в том числе и через навязывание веры, идеологии, мировоззрения (а это было частью программы евразийства). Эту новую, более близкую к либерализму позицию, мыслитель высказывает в одной из своих последних книг — «Идея государства» (1955 г.).

Марксизм или большевизм (было бы правильнее употреблять именно этот термин, поскольку марксистское учение толковалось в различных аспектах, порой противоположных ленинско-сталинскому прочтению Маркса) в силу исторических причин сыграл важнейшую роль в истории России XX столетия, и хотя бы по этой причине данная доктрина заслуживает внимания. Не говоря уже о том, что отечественное правоведение в течение 70-летнего советского периода было вынуждено подстраиваться под марксистско-ленинскую идеологию. Здесь перед теоретиками было богатство альтернатив для выбора, поскольку в работах Маркса можно найти самые разнообразные правовые идеи, из которых можно сделать разнообразные выводы. Что и показали первые годы перестройки, когда либерально настроенные теоретики права, все еще оставаясь в заданной системе идеологических координат, пытались противопоставить молодого Маркса с его гуманистическими идеями Марксу зрелого периода, эпохи Коммунистического манифеста и сильно выраженных авторитарных тенденций в философских взглядах. То же самое касается Владимира Ильича Ленина (1870−1924 гг.), у которого была другая слабость — неумение научно обосновывать свою позицию. Отсюда и разнобой во мнениях, которые варьировались у этого мыслителя в зависимости от политической конъюнктуры текущего дня.

Если говорить о развитии официальной советской или марксистско-ленинской теории права, то в этом развитии можно выделить несколько этапов. Так, в течение некоторого периода после Октябрьской революции 1917 года марксистско-ленинская теория права базировалась на идеях психологической школы права, находя при этом опору в учении Маркса о классовом сознании. Затем в 30-е годы стал доминировать этатистский позитивизм, где развивалось командное видение права как веления государства, что совпадало с точкой зрения Ленина на право как на орудие классового господства. Уже в годы оттепели на свет начали появляться теории, пытавшиеся объяснить право в том числе и через призму социологического подхода, в терминах правоотношения, правосознания и иных «невластных» элементов регулирования. Исходя из разных способов видения права, в течение длительного периода времени формировалось советское право, которое регулировало фактические правоотношения. К концу советского периода истории марксистско-ленинская правовая теория, несмотря на эти различные прочтения, приняла фиксированную, окостеневшую форму этатистского позитивизма, которая так или иначе господствует в современных российских представлениях о праве.

В более или менее законченном виде марксистско-ленинский подход к праву сформировался лишь в 30-х годах XX века. До этого существовало множество самых различных доктрин советского права, от психологической (учеников Л.И. Петражицкого) вплоть до идей о марксизме как о богоискательстве (нарком просвещения Луначарский). Можно вспомнить и о легальном марксизме или «ревизионизме» (в тердгинологии Ленина), основным программным лозунгом которого было установление социальной справедливости без переворотов, путем парламентской и иных законных, легальных способов борьбы. Это направление после революции 1917 года было разгромлено большевиками, но осталось сильным политическим движением в Европе, в частности — в Германии.

Это разнообразие марксистских правовых концепций и не удивительно, ведь у Маркса в его работах можно найти лишь отрывочные упоминания о праве и его роли в жизни. Маркс, прежде всего, был экономистом и его интерес был сосредоточен на изучении экономических процессов и их закономерностей. В этом аспекте право, как и другие социальные институты, рассматривалось как закономерный результат развития экономики (в рамках диалектики базис — надстройка), без которого любые производственные отношения оказались бы ущербными. Уже позднее, углубившись в социально-исторические предсказания, Маркс стал говорить о необходимости освобождения производственных сил от влияния надстройки — в его терминологии, от фетишей и идолов, которые маскировали истинное положение дел, а именно классовое господство одних классов над другими, что и составляло, по мнению «позднего» Маркса, сущность общественной жизни. К этой надстройке относилось и право, которое, по мере политических завоеваний трудящихся, должно было отмереть вместе с государством как ненужный инструмент в бесклассовом социалистическом обществе. Именно в этой второй версии марксистские идеи о праве и попали в российскую политическую полемику конца XIX века, когда они были взяты на вооружение социал-демократами (большевиками и меньшевиками).

Этими элементарными идеями, по большей части, и исчерпывались юридические представления революционных марксистов перед революцией: право — это орудие господствующего класса буржуазии, его можно использовать для достижения своих целей и во вред буржуазии, но никакого уважения праву оказывать не должно, поскольку оно аморально как средство угнетения трудящихся. Большевики были уверены, что пролетарской революцией будут разрушены и право, и государство, а на их основе быстро будет построено справедливое социалистическое общество, которому праву уже будет не нужно. До 1917 года эта идеология могла использоваться в революционной борьбе, привлекая к себе верой в чудесное одномоментное переустройство жизни. В этом отношении большевизм, как метко подчеркивал Бердяев, был сродни христианской вере в пришествие Мессии, чем привлекал малообразованных крестьян и другие слои населения, которые видели в нем раскрытие традиционных правовых ценностей. Но после захвата большевиками власти для ее удержания нужно было перестраивать и правовую идеологию.

Именно в тот период появляется знаменитая работа В. И. Ленина «Государство и революция» (1918 г.) — основной политико-правовой манифест большевиков, которому предшествовали «Апрельские тезисы» (1917 г.). Для обоснования захвата и удержания власти Ленин берет из работ Маркса концепцию диктатуры пролетариата. У Маркса диктатура пролетариата провозглашалась временной формой, необходимой лишь для разрушения государственной власти. Ленин, наоборот, этой идеологией надеялся укрепить власть, но власть партии, а не государства. Его мыслью было создание в обществе некоего синдиката, который бы осуществлял полный тотальный контроль за всем обществом, в том числе и за остатками государственной машины. Этим синдикатом была призвана стать система советов, руководимая и направляемая партией.

В целом для представлений Ленина той эпохи был характерен некий сумбур, путаница, фактически связанная с принципиальной несогласуемостью теоретических идей Маркса и практических целей большевиков. Поэтому в «Государстве и революции» можно прочитать, что все управление делами государства можно свести к ряду простых и несложных приемов. Любой человек, независимо от образования, профессии, умственного уровня, способен участвовать в осуществлении функций государственного служащего, и в этом смысле «любая кухарка способна управлять государством». Поэтому люди на народных сходах (советах) могут выбирать своих представителей, которым должна будет передана власть. Разумеется, речь шла только о передовых классах — рабочих-пролетариях и, с некоторыми оговорками, — крестьянах и солдатах. Здесь можно увидеть что-то близкое анархическому идеалу устройства общества или политическим проектам народников, но под непременным контролем партии.

Основной предпосылкой этого подхода была классовая теория государства, заимствованная Лениным из учения Маркса. Эта теория предполагала три основных аспекта, через которые проявляется классовая природа государства. Во-первых, государство провозглашается «продуктом и проявлением непримиримости классовых противоречий». Из этого следует, что государство, равно как и право, возникает только в связи с классовой борьбой, для подавления господствующим классом угнетенных классов. По мере затихания классовой борьбы государство как орудие классового господства должно отмирать. Во-вторых, классовость государства проявляется в принципе комплектования высших правящих слоев — в том, что ключевые должности всегда занимают представители господствующего класса. Отсюда следовало, что первостепенной задачей революции было устранение правящего класса, замена его на представителей другого, прогрессивного класса (пролетариат) — «переход власти из рук одного класса в руки другого класса». И, в-третьих, основной функцией государственной власти считалась защита и проведение в жизнь интересов господствующего класса. Ленин предпочитает не говорить о таких функциях государства, которые являются общеполезными (дороги, оборона, финансы и т. п.), считая эти функции идеологическим прикрытием фактического господства, а саму такую общеполезную деятельность «нетипичной для государства».

Основными вопросами для спора между последователями Ленина и классическими марксистами стали вопросы о времени и условиях совершения социальной революции. Здесь имелось два основных противоречия. Первое заключалось в том, что, по теории Маркса, революция должна стать проявлением общественной закономерности — перерастания производственными отношениями тех общественных форм (политической надстройки), которые были призваны обслуживать эти отношения. Это означало, что пролетарская революция должна произойти после того, как исчерпает себя капиталистический строй, в обществе разовьются новые отношения, которые потребуют новых социально-политических форм. В этой перспективе проявляется известная диалектика базиса и надстройки, где мировоззрение определяется, прежде всего, экономикой. Ясно, что исчерпание капитализма раньше должно было произойти в наиболее развитых странах с большой удельной долей рабочего класса (Англия, Германия), а к таким странам Россия начала XX века никак не относилась, являясь преимущественно аграрной страной, на что Бакунин неоднократно указывал Марксу в их известной полемике.

С этими идеями о постепенной эволюции существующих порядков Ленин, разумеется, согласиться не мог. По его мнению, партия, как «честь и совесть эпохи», как «авангард пролетариата», не может пассивно ждать, пока в обществе сформируются предпосылки для революции — партия должна сама создать эти предпосылки через революционный переворот. Путем такого переворота будут освобождены от гнета эксплуатируемые классы, их жизненные условия будут улучшены за счет экспроприации класса капиталистов. В ходе борьбы с капиталистами рабочий класс сплотится вокруг партии, осознает свои исторические потребности, откажется от частнособственнического эгоизма, и тем самым будут созданы предпосылки для перехода к социалистическому строю. Такой довольно наивной логикой, которая очень напоминает заговорщицкую теорию Ткачева, Ленин пытался оправдать революционный переворот в России.

Другим предметом дискуссий среди марксистов стал масштаб революции. Правоверные марксисты ратовали за мировую пролетарскую революцию, как это буквально следовало из учения Маркса — революция либо будет всемирной, либо ее не будет, в этом как раз смысл создания Коммунистического интернационала и других международных революционных организаций. Среди ленинского окружения было много тех, кто считал точно также, рассдгатривая российскую революцию лишь как часть мировой (в частности, Лев Троцкий).

Но сам Ленин придерживался другой, более реалистичной точки зрения. Грубо говоря, она сводилась к тоАу, что Маркс описывал капитализА^ второй половины XIX века, а в начале XX века сущность капитализма изменилась — из промышленного он стал финансовым. Поэтому рабочий класс не во всех странах играет ключевую роль, а борьба за средства производства еще не гарантирует успеха политического, поскольку проАшшленность подчинена финансовому капиталу. В этой ситуации лишь отстающие в развитии страны, где переход от промышленного к финансовому капитализму еще не произошел (здесь имеется в виду Россия), способны совершить социальную революцию. А в остальных странах до поры сохранится капиталистический строй. Задача страны, в которой победит социализм, создать условия для борьбы с остальным капиталистическим миром, помочь рабочему классу этих стран в их сопротивлении буржуазии.

Еще одним важным вопросом был вопрос об отношении победившего пролетариата к буржуазной государственной машине — либо перестроить и использовать ее для построения социализма, либо сразу разрушить и на ее основе построить свой принципиально новый тип государства. С позиций своей теории Ленин склонялся ко второму варианту, считая ошибкой всех предшествующих революций то, что они пытались усовершенствовать государство, вместо того, чтобы разрушить его. Хотя жизнь заставила большевиков пойти именно первым путем, который преимущественно сводился к замене лиц, но не системы — замене прежних нелояльных большевикам чиновников из эксплуататорских классов на верных идее революции граждан.

От чего большевики действительно сознательно отказались, так это от существовавших (так или иначе) в дореволюционной России «буржуазных» принципов правового государства — разделения властей, гарантий правового равенства и свобод граждан, идеи неприкосновенность собственности, представительных учреждений. Все это объявлялось вредной для дела революции буржуазной пропагандой, отвлекающей рабочий класс от верного пути. Никоим образом не скрывая здесь своей позиции, Ленин признает, что пролетарская революция происходит не для защиты и гарантирования свободы людей — наоборот, ее цель в насильственном подавлении своих противников: представителей эксплуататорских классов и их приспешников. Основное средство совершения революции и защиты ее завоеваний — это «революционный террор», необходимый для торжества социальной справедливости, единственным критерием для которого было революционное правосознание.

Основным путем для осуществления революционных преобразований, по мнению Ленина, должна была стать диктатура пролетариата. Если для Маркса эта стадия должна быть кратковременной, необходимой лишь для слома государственной машины, то Ленин считал, что диктатура пролетариата должна существовать до полной победы социализма во всем мире. Иными словами, существовать неопределенно длительный срок. Диктатуру пролетариата Ленин определял как «ничем не ограниченную, не стесненную никакими законами и опирающуюся непосредственно на насилие власть». Так, власть в принципе должна быть внеправовой. Речь тем более не идет о создании каких-либо гарантий свободы граждан, единственная гарантия правильности выбранного пути и счастья новых советских людей — в правильном революционном правосознании правящих элит.

По идее Ленина, власть должна существовать в двух измерениях — выборная система советов, формально заменяющая государственный аппарат, и партийная система, фактически осуществляющая высшую политическую власть в обществе. Первичные советы — это органы непосредственной демократии, где население само решает все жизненно важные вопросы управления, судопроизводства, законодательствования. Эти первичные советы должны делегировать своих представителей в вышестоящие советы и так далее, в результате чего образуется система «демократического централизма», заменяющая собой прежнюю государственную систему. Но эта система должна находиться под жестким контролем партии — особенно ясно это стало в 1917 году, когда на выборах в Учредительное собрание большевики потерпели сокрушительное поражение от эсеров. Дальнейшее развитие событий показало, что эсеры пользуются подавляющей поддержкой крестьянства. В течение 1918 года оппозиционные движения, а вместе с ними выборные советы были разогнаны, а Ленин и его соратники стали с особой осторожностью относиться к непосредственной демократии в рамках советов, введя институт комиссаров (уполномоченных партии, которые осуществляли фактическую власть на местах). Так была создана параллельная система власти партии. Ситуацию Ленин резюмировал в формуле «диктатура осуществляется организованным в советы пролетариатом, которым руководит партия большевиков».

Это двоевластие юридически существовало в течение всего советского периода истории России. Хотя фактически, после разгона в 1918 году советов и устранения своих политических противников, полнота государственной власти принадлежала партийным структурам, которые юридически в аппарат государства не входили и существовали параллельно. Вместе с тем, после фактического краха идеи демократического централизма и с окончанием гражданской войны вновь встал вопрос об отношении новых властей к праву. Стало ясно, что быстрой мировой революции не получится, и что в рамках переходного периода социалистическое государство будет существовать неопределенно долго. Ясно было и то, что революционное правосознание не может быть надежным критерием для организации государственной власти, необходимо было введение формальных правил действия властного аппарата.

В этой связи позиция большевиков по отношению к праву и государству кардинально изменилась — все более отчетливо стал происходить возврат к прежней правовой системе. Здесь можно вспомнить НЭП (новую экономическую политику), которая не могла существовать без соответствующего гражданско-правового регулирования на «буржуазных» частноправовых принципах. Вокруг этого процесса возврата к прежнему правовому регулированию разгорелось немало споров, в середине 20-х годов были сформулированы интересные юридические теории. Мы возьмем в качестве примера наиболее интересную и показательную из них, где была предпринята попытка экономического анализа права с позиций марксизма.

Автором этой теории является Евгений Брониславович Пашуканис (1891−1937 гг.), один из лидеров советского правоведения в 20-х годах. Ему принадлежит заслуга создания меновой теории права, которая получила широкую известность и на Западе. Основные положения этой теории изложены в работе «Общая теория права и марксизм» (1924 г.). В ней мыслитель утверждает, что право всегда связано с экономическими отношениями и вне этих отношений немыслимо. Право как таковое — это необходимая форма товарообмена, в которой согласовываются противоречивые интересы двух участников обмена (покупателя и продавца, заемщика и кредитора, и т. п.).

Подобно другим марксистам, Пашуканис считал, что право, как элемент идеологической надстройки, задано людям как объективная закономерность, оно существует независимо от уровня правосознания, от качества законов, от существующей политической системы. Буквально трактуя марксистскую диалектику базиса-надстройки, правовед говорил о том, что люди вступают в правовые отношения не по своему выбору, а потому что к этому их вынуждают базисные производственные отношения. Правовое отношение возникает тогда, когда происходит обмен товаром между двумя лицами, чьи имущественные интересы противопоставлены друг другу. Отношения между этими лицами автоматически воспроизводят существующие в данном обществе закономерности; экономический интерес является содержанием, а право — формой этих отношений. Нужно отметить, что ученый говорил не об общей обусловленности права экономикой (этот распространенный среди марксистов тезис воспринимался как самоочевидный), а именно о предопределенности права меновыми отношениями, где право является гарантом эквивалентности рыночного обмена. Отсюда и название — «меновая» теория права.

Форма, согласно диалектической философии Маркса, всегда обусловлена содержанием, поэтому Пашуканис указывает на то, что форма товарообмена остается и при социалистическом строе той же самой, что и при буржуазном, где были развиты самые сложные и утонченные товарно-меновые связи. Узловым принципом в товарообмене является принцип эквивалентного обмена, согласно которому правомочию одной стороны соответствует равноценная обязанность другой стороны. Фактически речь идет о справедливости в товарно-меновых отношениях, которая означает факт согласованности интересов. Если же общество становится бесклассовым, то пропадает и противостояние интересов, а право исчезает, «выветривается», поскольку больше нет поддерживающих его отношений. Регулирование приобретает технический характер, становится организационно-административным, а не правовым.

Основной правовой формой, согласно меновой теории права, является договор, где согласуется разнонаправленная воля участников обмена. Практически все право, по Пашуканису, сводится к частному праву, которое регулирует товарный обмен. Публичного права как такового не существует, поскольку оно непосредственно не связано с товарным производством. Публично-правовые отношения поэтому являются не правовыми, а организационными. В этом аспекте важным моментом меновой теории являлось отрицание значения закона для правовой сферы — так как для Пашуканиса право является автоматическим отражением товарноменовых отношений, то для права безразлично, облечены ли те или иные нормы в форму закона или нет. Закон — это всего лишь совокупность норм, «безжизненная абстракция», которая никогда не соответствует действительным правоотношениям. Установленный государством закон представляет собой лишь «симптом, по которому можно с некоторой долей вероятности судить о возникновении в ближайшем будущем правовых отношений». Более того, мыслитель считал, что правовое регулирование становится тем более эффективным, чем слабее и незначительнее становится роль закона. А любого рода конституционные гарантии прав личности являются фикцией, которая может найти свое закрепление в законе, но которая неспособна повлиять на фактическое содержание правоотношений.

К сожалению, мыслитель на себе испытал неудобства отсутствия правовых гарантий личной свободы, что всегда неизбежно приводит государственную власть к возможности террора по отношению к гражданам. В целом концепция Пашуканиса ценна как попытка довести до логического конца марксистские представления о праве как о надстройке, полностью подчиненной экономическому базису. В этом автор меновой теории права был гораздо последовательнее Ленина, Сталина и других классиков марксизма-ленинизма, которые были вынуждены исказить сущность правовых взглядов Маркса применительно к потребностям послереволюционного государственного строительства в Советской России. Здесь надстройка в виде партийной идеологии полностью доминировала над экономическим базисом.

Вместе с тем, такая постановка вопроса заключала в себе скрытый вызов складывающейся официальной идеологии. Никакого нового права пролетарская революция создать не может и вынуждена использовать старое буржуазное право до тех пор, пока не установится социалистический строй и пока право не отомрет вместе с государством. Отмирание категорий буржуазного права не означает их замены неким новым пролетарским правом — новое советское право Пашуканис называл «неподлинным» правом, которое всего лишь повторяет принципы права буржуазного. Эти идеи, еще хоть как-то приемлемые для советской власти в годы НЭПа, впоследствии вступили в противоречие со сталинской идеологией, и в результате идеи этого ученого были заклеймены как контрреволюционные, а сам Пашуканис в 1937 году объявлен врагом народа и расстрелян.