История и логика развития мнемотехники

Мнемотехника в европейской культуре

Попытаемся проиллюстрировать развитие европейской психотехники на примере развития мнемотехники. Излагая одну из древнейших теорий памяти, Сократ рассказывает: «Так вот, чтобы понять меня, вообрази, что в наших душах есть восковая дощечка; у кого-то она побольше, у кого-то поменьше, у одного — из более чистого воска, у другого — из более грязного или из более жесткого, а у некоторых он помягче, но есть у кого и в меру… Скажем теперь, что это дар матери муз, Мнемосины, и, подкладывая его под наши ощущения и мысли, мы делаем в нем оттиск того, что хотим запомнить из виденного, слышанного или самими нами придуманного, как бы оставляя на нем отпечатки перстней. И то, что застывает в этом воске, мы помним и знаем, пока сохраняется изображение этого, когда же оно стирается или нет уже места для новых отпечатков, тогда мы забываем и больше уже не знаем… Если в чьей-то душе воск глубок, обилен, податлив и достаточно размят, то проникающее сюда через ощущения отпечатывается в этом, как говорил Гомер, сердце души, а „сердце“ (сеаг) у Гомера звучит почти так же, как воск (ceros), и возникающие у таких людей знаки бывают чистыми, довольно глубокими и тем самым долговечными. Как раз эти люди лучше всего поддаются обучению, и у них же наилучшая память, они не смешивают знаки ощущений и всегда имеют истинное мнение. Ведь отпечатки их четки, свободно расположены, и они быстро распределяют их соответственно существующему (так это называют), и этих людей зовут мудрецами… Когда же это сердце, которое воспел наш мудрый поэт, космато или когда оно грязно и не из чистого воска и либо слишком рыхло, либо твердо, то у кого оно рыхлое, те хоть и понятливы, но оказываются забывчивыми, те же, у кого твердое, — наоборот; у кого же воск негладкий, шершаво-каменистый, смешанный с землей и навозом, у тех получаются неясные отпечатки. Неясны они и у тех, у кого жесткие восковые дощечки, ибо в них нет глубины, и у тех, у кого они чересчур мягки, ибо отпечатки, растекаясь, становятся неразборчивыми. Если же ко всему тому у кого-то есть еще и маленькая душонка, то, тесно наползая один на другой, они становятся еще того неразборчивее» (Хрестоматия по обшей психологии. Психология памяти / Под ред. Ю. Б. Гиппенрейтер, В. Я. Романова. — М., 1979.-С.6−7).

В основе этой теории лежит и определенная психотехника. Согласно этой психотехнике, в частности, для того чтобы улучшить память, нужно очистить душу. И чем чище и мягче будет душа человека, тем лучше будет его память. И не только память, но и сам человек в целом, полагали древние. Феномен памяти с их точки зрения занимает фундаментальное место в нашей психике. И, как мы скоро увидим, эта точка зрения близка современной психологии. Современные психотехники также строятся на определенном понимании феномена памяти. Но когда мы открываем учебники психологии Нового времени, рассказывающие о памяти, то уже видим здесь не учение о душе, а учение об ассоциации душевных или даже телесных проявлений.

Из житейского опыта, вероятно, каждому известно, что такое ассоциация. В психологии ассоциацией называют некоторый психический процесс, в результате которого одни представления вызывают в нашем сознании появление других представлений. Но эти представления не случайны, а вполне определенны. Так, на слово «отец» может возникнуть первая ассоциация — «мать». Ассоциацией называют также некоторую связь между психическими явлениями, которая как раз и проявляется таким образом, что актуализация одного представления автоматически влечет за собой появление другого представления, мысли и пр.

Если мы расслабимся, дадим волю ассоциациям и предоставим им возможность течь свободно, то заметим целые цепочки ассоциаций, и тогда наше сознание будет представать как некоторый непрерывный поток ассоциаций. Каждое впечатление сразу же порождает новое, каждая мысль продуцирует новую, которая вновь является стимулом для последующей ассоциации. Ассоциации вызывают также и внешние впечатления. Я вижу человека, читающего газету, и вспоминаю, что я сам хотел купить газету, но почемуто забыл. Или, встречая фотографию незнакомого человека, я думаю: «Это мне напоминает знакомое лицо». И я вспоминаю своего знакомого, который похож на этого человека. Говорят, что возникла ассоциация по сходству. Сходство может быть по смыслу, по форме, по звуку или какое-то еще. Но могут быть ассоциации по контрасту (противоположности, различию), по смежности (тесному соседству) в пространстве и во времени. Прибавляют иногда сюда еще причинно-следственные и эмоциональные отношения.

Если я силюсь что-то вспомнить, то пробуждается мысль и влечет за собой цепь ассоциаций. И, наблюдая за собой, мы можем заметить, что чем в более широкую сеть ассоциаций включено нужное нам представление, тем легче его припомнить, поскольку больше ассоциативных путей (ключей) для его извлечения.

Специальная теория, которая как раз и объясняет динамику психических процессов принципом ассоциации, называется ассоцианизмом. Здесь, следовательно, речь идет об ассоциации (связывании элементов психики) как объяснительном принципе, задающем тип и способ понимания причинности. Считается, что впервые эти постулаты были сформулированы Аристотелем, который объяснял спонтанное возникновение образов, их возникновение без видимой причины принципом такой их связности, которая становится связью причинной.

Но нас интересует ассоциация как психотехнический принцип, как психотехническая схема организации и развития сознания. Более того, как мы увидим далее, в основе теории психики всегда лежит психотехническая схема управления психикой, ее организации, воспроизводства и развития. В этом смысле ассоциации встречаются гораздо раньше, чем их систематизировал Аристотель.

Ассоциацию как схему психотехнической деятельности можно увидеть уже в самых древних системах магии. Магический принцип изображения врага (более или менее сходного с оригиналом) и затем поражения этого изображения строится как раз на ассоциативной связи по сходству врага и его изображения. И изображение, и оперирование с ним выполняет здесь именно психотехническую функцию удержания и стабилизации ассоциативных процессов, организации работы психики в определенном направлении, т. е. изображение является искусственным средством, психотехническим орудием, направленным на специфическую организацию работы собственного сознания.

Другой принцип построения магических орудий состоит в смежности оригинала и его изображения, здесь стараются завладеть частью тела человека, предметами, с которыми он соприкасался, и пр. И они становятся такими же средствами для организации своей психики, для введения ее под «власть ассоциативных идей» (3. Фрейд).

3. Фрейд сводит ассоциативный принцип смежности к более первичному — соприкосновению и находит в древней магии использование двух ассоциативных принципов, сходства и соприкосновения. Затем он приходит к мысли, что ассоциации по сходству и смежности совпадают в принципе соприкосновения, ассоциации по смежности в прямом смысле, а ассоциации по сходству — в переносном. В этом действительно есть значительная доля истины, поскольку для первобытного сознания не должно быть четкого различия между смыслом и его пространственным или временным выражением. Другой возможный термин для такого архаического принципа — сопричастность. Соприкосновение, сопричастность или просто связность мира. Связанность в какое-то целое.

И теперь вспоминается другое значение слова «ассоциация» — соединение людей. Не является ли это значение первичным? И именно через его проекцию вовне мы получаем ассоциацию в смысле сопричастности явлений в мире? Для ребенка первичной ассоциацией является связь с матерью, только на основе этой связи, через ее проекцию связываются и различаются явления мира. Итак, исконный психотехнический смысл принципа ассоциации лежит в сфере первичных психических отношений человека (ив психотехнических их преобразованиях) и его психосоциальных отношениях. Эта тема более подробно будет рассмотрена в последующих главах.

Но далее нужно заметить, что психотехнический принцип ассоциативной связи генетически не первичен, но должен появляться как реакция на разрыв какого-то единства, и это единство, память о нем и задает характер развития этой связи, ассоциации. В развитии ребенка это ситуация рождения как ситуация потери первичного внутриутробного единства. И эта потеря порождает ассоциацию с матерью и пробуждает первичное сознание.

Рассмотрим теперь зарубки на дереве, на жезлах, узелки на память и пр. Разве не являются они искусственными средствами закрепления ассоциативных связей, разве не видим мы здесь построение настоящих мнемотехнических механизмов? Механизмов, которые опираются на внешние средства для организации работы сознания, аналогичных технике концентрации внимания на молитву средневекового монаха, когда он, перебирая четки или бусинки, организует извне контроль за своим сознанием, направляет с помощью тела деятельность своего ума.

Символизация удовлетворительных состояний сознания для архаического человека стала мощным средством самоорганизации и воспроизводства состояний сознания. Спроецировав состояние в объект, его можно всегда восстановить, возвратившись к этому объекту. Идентификация с таким объектом даст энергетический заряд, массовые организованные энергетические выбросы аккумулируют психическую энергию. Сюда же следует прибавить массовое взаимное заряжение индивидов и индукцию энергетического потенциала и пр. Все эти знаки «на память», культовые сооружения, изображения духов, богов, предков не только объективируют значимые состояния сознания и позволяют их воспроизводить и даже усиливать (опираясь на оперирование с символическими объектами), но и позволяют извне организовать культурное поведение. Те же объекты напоминают и о табуированных, запретных, негативных состояниях сознания и в совокупности организуют пространство культурно-значимого поведения. Символические структуры мифов и обрядов — это тоже семиотические машины для восстановления и развития сознания.

Если вернуться к ранее упоминавшейся аналогии, связанной с развитием ребенка, то сходными символическими объектами для младенца и последующих возрастов являются объекты, замещающие образ матери, переходные объекты (от частей одежды до плюшевых игрушек) (Д. В. Винникотт). На них проецируются чувства к матери, а они в свою очередь символизируют мать и могут ее замещать, т. е. создают чувство безопасности, аналогичное тому, которое возникает в присутствии матери. Но это тоже мнемотехнические средства, знаки матери в память о себе, знаки ее присутствия. Точнее символы, которые обозначают некоторое состояние сознания, состояние безопасности и присутствия материнского внимания и любви. Но они также замещают реальную мать, и, оперируя ими, ребенок может оперировать с отношением матери к себе.

Но ведь и в нашей культуре существуют памятники, культовые сооружения, и в определенном смысле функция культурной среды состоит, в частности, в том, чтобы нам о чем-то систематически напоминать. Так, устройство церкви как раз и рассчитано на то, чтобы, когда мы заходим в нее, ввести нас в необходимое состояние. Правда, это устройство срабатывает только в том случае, если человек глубоко верует, если внутри него существуют соответствующие образы, символы и отзывающиеся состояния. Тогда в церкви посредством ее психотехнической структуры внутреннее содержание веры экстериоризируется, оживляется.

Наша одежда также является психотехническим средством, не случайно архаический человек строго ее регламентировал. Даже по этимологии слова одежда (наряд) связывается с обрядом, мощнейшим психотехническим действием. Но и сегодня одежда — важный знак и для самого человека, и для других. Определенным образом одеваясь, субъект невольно идентифицируется с образом, который явно или неявно задает его костюм, идентифицируется с той или иной символической ролью. Также и для другого человека, социального окружения одежда несет некую информацию, к примеру, о социальном статусе и пр. Более того, нацеленное на реализацию какой-либо задачи (например, на произведение определенного впечатления на других) одевание является настоящим психотехническим действием.

Конечно же, мы многим отличаемся от архаических людей. В частности и тем, что древний человек больше ценил память, а для современного — важнее интеллект.

А теперь давайте вообразим себе следующую проблемную ситуацию в жизни древнего человека. Допустим, он занимается охраной своего селения от нападения врагов и ему почудилось, что враг приближается. Один из способов его дальнейшего действия состоит в том, что он влезает на дерево и осматривает местность. Это действие по типу обходного пути, опосредования, использования находящихся рядом подходящих объектов и превращение их в средства достижения своей цели. Нужно поставить такой объект посередине между собой и своей целью так, чтобы образовалась полезная организация. Использование средств исходит из более ранних форм медиации, т. е. использования посредников (стоящих посередине) в мифологическом мышлении. Таким посредником между ним и миром для современного человека становится ум. В нашем случае в дереве нужно усмотреть возможность (посредством влезания на него) усиления своей зрительной способности. Или другая ситуация — использование рычага для того, чтобы сдвинуть камень с места. Это тоже обходной путь, использование внешних средств, поиск закономерных отношений между вещами. Я не могу сдвинуть прямо камень и ищу другие, опосредованные пути, ищу помощи в отношениях вещей. Это очень знакомый нам путь мышления и связанный с ним путь техники и объективации человека.

Но в вышеназванной проблемной ситуации архаический человек может поступать и совершенно противоположным образом. Вместо того чтобы лезть на дерево, он сосредоточится на прислушивании и при помощи этого усилит свой обычный слух; а вместо того чтобы использовать рычаг, станет призывать своего духахранителя и попросит у него помощи, например силы. Нечто подобное совершаем и мы, когда идем к какому-нибудь памятному месту, чтобы оживить бывшее состояние сознания. Здесь запускается определенное течение ассоциаций, приводящее к нужному состоянию, и само это место (и не только оно, но и его атрибуты) специфическим образом фиксирует это состояние.

Еще сложнее ритуал и аксессуары у шамана во время камлания. Для того чтобы в него вселился дух-помощник, на шамане должен быть костюм шамана со всеми сопутствующими деталями, изображениями духов и миров, где они обитают. Должен определенным образом звучать бубен (на котором тоже изображен тот мир, в который отправляется шаман), задавая ритм танца шамана. И зрители тоже должны быть, и не безучастными, но участвующими в ритуальном действии, помогать действию и поддерживать шамана. И неистовая пляска, заканчивающаяся экстатическим состоянием шамана, и комментирование о происходящем с ним — все это только средства достижения преображения, вселения в тело шамана духа-покровителя.

Мы уже говорили о магии как одной из простейших психотехник, направленных, в частности, на овладение своим состоянием и его усиление (амплификацию). Такое вычленение состояний сознания и обозначение, фиксация их вовне позволяют комбинировать состояния сознания и создавать новые через оперирование символами. В этом и состоит одна из первичных и важнейших функций языка. Знак останавливает поток сознания, фиксирует его в данном нужном состоянии.

Но затем развитие языка идет в сторону его рационализации. Пиктографическое письмо сменяет звуковой анализ языка и его воспроизводство в материальных знаках (описание, анализ и воспроизводство материи языка). С появлением письма, затем азбуки в культуре появляется мощнейшее орудие точного запоминания, рефлексии и мышления, одновременно производящее важнейшую трансформацию сознания. Далее идет грамматический анализ, логический анализ речевых конструкций, все более вычленяются в сознании рефлексивные элементы мышления. Вместе с этим сознание экстериоризируется, и это фиксируется в мыслительных формах и языке. Тогда язык объективируется, превращается в сред— ство описания мира как объекта, противостоящего субъекту, затем язык вместе с деятельностью субъекта по преобразованию мира собственно включается в мир, становится его элементом. В фиксированных логических формах омертвляется сознание (точнее, определенная его проекция и рационализация). Теперь начинается эпоха психотехники, опирающейся на интеллект и его развитие.

Правда, остаются искусство, формы религиозной жизни, оживляющие символические образы сознания и культивирующие средства для их выражения в соответствующих культурных состояниях и являющиеся компенсацией рационализации сознания (а одновременно и его индикатором), остается рефлексия художественных средств, но уже нет, как в эпоху архаических обрядов, средств для введения, например, в «творческое состояние». Они по крайней мере очень индивидуальны, своими состояниями уже очень трудно управлять, хотя умом своим человек управляет прекрасно. Это состояние объективации и рационализации европейского человека началось уже во времена Платона, который жалуется на вред письменности (она ослабляет память, ограничивает сознание и пр.), хотя сам он активно писал. И в таком развитии есть действительно нечто неотвратимое.

Но так или иначе, мы всегда ощущаем непосредственную связь нашей психики с языком, что позволяет говорить о семиотической природе психики. И история языковых форм и речевых жанров (миф, молитва, разнообразные религиозные, художественные тексты, пословицы, притчи, поговорки, даже остроты и анекдоты) является в значительной мере также и историей психотехники. И интерес современной психологии как к языку, так и к управлению состояниями сознания глубоко обусловлен ситуацией в культуре.

Понятие ассоциации, будущий основной объяснительный принцип сильнейшей новоевропейской теории психики и сознания, появляется впервые в истории как психотехническое понятие, как психотехническое правило или принцип. Мы знаем по диалогам Платона, что в его время софисты активно использовали принцип ассоциации для эффективного запоминания. Но ни у Сократа, ни у Платона мы не находим теории ассоциации, тем более в виде теории души. У Платона существовала теория сознания, порождения знания как воспоминания души о ее пребывании в мире идей, но эта теория явно более ранняя и с теорией ассоциации прямо не связанная. У Платона мы находим скорее описание факта существования ассоциации (когда он говорит, что одна вешь, например лира, приводит к припоминанию другой вещи, например владельца лиры, связанной с ней) или описание мнемотехники, но не более того.

Только у Аристотеля речь заходит об особых типах психических реальностей, которые он называет фантазиями. Они являются чемто средним между ощущением и мышлением, соединяются по определенным правилам, которые затем были названы законами ассоциаций (по сходству, смежности и по контрасту), т. е. эти образы, согласно Аристотелю, порождаются не случайно, не спонтанно, а имеют причину в другом, ассоциируются с первым представлением, которое и вызывает данный образ. И субстрат этой деятельности Аристотель склоняется связать скорее с телом, чем с душой. То есть теория ассоциаций Аристотеля не является теорией души, а объясняет только частное явление душевной жизни.

В древнеримскую эпоху пышным цветом расцветают мнемотехнические системы, но никакой теории ассоциаций мы не находим. Стоики, помимо обсуждения этических проблем, рассуждали о способах переработки чувственных образов в абстрактные понятия при помощи операций аналогии, композиции, отрицания, противопоставления, воображения, и только наряду с ними обсуждалась проблема ассоциации, т. е. речь идет скорее о происхождении понятий и устройстве мыслительной деятельности. И конечно, эти исследования, рассуждения оказывают влияние на мнемотехнику, но она остается прежде всего техникой, искусством запоминания, но не строится на базе теории ассоциации. В это время техники запоминания становятся вес более изощренными, появляются мнемотехнические системы, позволяющие механизировать запоминание больших массивов информации. Другое направление развития мнемотехники приводит к логическому анализу и проходит через все Средние века от схоластики до первых логических машин Р.Луллия.

И в эпоху Возрождения тоже, казалось бы, не было теории ассоциации как базовой теории психики, но вот Леонардо да Винчи (кстати, скептически относившийся к поклонению Платону или Аристотелю и вообще к античности) изобретает мнемотехнику — технику запоминания человеческих образов. Для этого он предлагает следующую принципиальную схему: необходимо расчленить фигуру на части (или формы), составив таким образом нечто наподобие карты элементов (форм) человеческого тела. Получаются как бы пустые ячейки, куда затем заносится стандартизированная заранее возможная информация. Например, из стандартного набора размеров роста выбирается соответствующий данному человеку и записывается в соответствующую ячейку, то же о голове (круглая, овальная и пр.), о глазах, носе (длина, ширина, вздернутость и т. д.). Другими словами, вводится расчлененная схема человеческого тела и ее заполнение реальными размерами тела данного человека. Таким образом, здесь мы имеем уже очень сложную мыслительную конструкцию человеческого тела, составленную на основе его досконального анатомического анализа. Следовательно, это уже не просто запоминание, но и очень тонкий анализ. У Леонардо да Винчи вместо схоластического слова и логической фигуры инструментом познания выступает измеримая линия и визуальная форма, а схоластику заменяет «божественная наука живописи» как философия природы.

Интересно, что Леонардо да Винчи использовал для обучения своих учеников воображению и другую, совершенно противоположную технику. Он предлагал смотреть на обычные пятна на старых стенах и строить, опираясь на эти пятна, воображаемые картины. На современном языке это можно назвать техникой проективного воображения. Для Леонардо да Винчи и для Ренессанса вообще изображение и воображение существовали еще в гармоническом равновесии. Для современного человека такое психотехническое состояние является труднодостижимым идеалом. Два направления психотехники Леонардо да Винчи дают начало двум современным направлениям психологии, в частности двум направлениям психодиагностики — объективной и проективной. Интересно, что было время, когда они свободно сосуществовали и гармонично дополняли друг друга. Для нас же сегодня это — задача.

Интересно, что мнемотехники особенно быстро появляются в определенных ситуациях культуры. Например, они быстро разрастаются в Новое время, когда начинают появляться науки, ускоренно наращиваются знания, религия рационализируется, символы членятся и анализируются, в эпоху культа разума, приоритета знания перед верой и разложения мира на элементы. Именно в такой ситуации появляется потребность собрать снова мир в пределах одного разума. Но то же самое мы встречаем и в эпоху Сократа, в эпоху древнегреческого просвещения, когда идет распад полисной системы, появляются науки, области знания начинают все сильнее детализироваться. Причем знание становится ценностью. Эти знания нужно собрать в одном сознании (ведь они получаются разными людьми), чтобы быть знающим, иметь возможность оперировать ими. И тут появляются софисты. Аналогичную ситуацию можно увидеть и в поздней древнеримской культурной ситуации. Это специфическая психотехническая реакция отдельного индивида на начинающееся и углубляющееся разделение труда. Появляются различные сферы знания и люди, к ним приставленные, общего же знания о мире уже нет. Человек, с одной стороны, начинает чувствовать себя включенным в работу некоторой сложной социальной системы, производящей знания, а с другой, — задумываясь о целом, автоматически выбрасывается за борт этой машины в ситуацию рефлексии и созерцания извне функционирования этого механизма.

В наше время эта ситуация проявляется еще ярче. Появились различные механические коды, случайные или бессмысленные номинации, которые можно запомнить только механически. Например, номер телес}юна, набор цифр, что-то кодирующий, и т. п.

И наверное, именно на подобную ситуацию в своей культуре реагирует Платон в мифе (объясняя, что такое любовь) о пралюдях гермафродитах, которых затем в наказание боги рассекли на две части так, что из каждого гермафродита появились мужчина и женщина, которые с тех пор должны интуитивно (на основе чувства этого первичного родства) искать друг друга. Эта же идея звучит у Эмпедокла, когда он говорит о любви и вражде как движущих силах космоса. Здесь просматривается ощущение распада мифоэпического античного целого, расчленение его на элементы, но также и ощущение скрытого родства между этими элементами, их стремления друг к другу.

В учениях Парменида о мнении людей и истинном знании, Платона — о знании и воспоминании, также в речи Сократа о природе любви в платоновском «Пире» просматривается осознание того, что непосредственное сознание, первичная цельность самосознания членится и рационализируется, подвергается рациональной переработке, понимание того, что многое люди уже не помнят, действуя автоматически (к примеру, мы теперь уже не помним первичный символический смысл новогодней елки).

Но даже эти рационально обработанные элементы связаны на уровне их первичного смысла, на уровне общего смыслового поля, на том уровне сознания, где они не различимы. В этом смысле ассоциация означает соединение расчлененного, разорванного интеллектом. И здесь возможен путь, во-первых, сознавания и восстановления первичной цельности и непосредственности сознательного опыта, а во-вторых, путь мнемотехники, ведущий к временному, связанному с частной целью соединению разрозненных элементов опыта. Но для устойчивого собирания элементов опыта, его рефлексии и воспроизводства этого недостаточно. Здесь уже возможности мнемотехники ограничиваются, и она развивается в мыслительные техники, в собирание мира на уровне мышления.

И вот появляется фигура Дж. Локка, который говорит: да, мир построен из элементов или (что аналогично) наше сознание состоит из элементов. И есть два самых простых элемента нашего со;

знания: идея удовольствия и идея боли, из которых происходят все остальные идеи нашего сознания. Итак, задача состоит в том, чтобы вывести из простых идей сложные. Как? Через их комбинации, соединения (ассоциации). А простые идеи — это простые ощущения (их идеи в сознании), усложнение которых происходит за счет связей, ассоциаций с другими ощущениями и рефлексии (как направленности человека в свой внутренний мир и изображения того, что там происходит). Теперь основное понятие — ум, а сознание превращается просто в наблюдение за тем, что происходит в уме. Ум же, начиная с позднего Средневековья, начинает занимать ведущее положение в Европе. Теперь он настолько возрос, что к нему появился интерес как к предмету наблюдения, появился интроспективный взгляд и интроспективная психология.