Введение. 
История и философия науки

К настоящему времени о науке написано очень много. Тем не менее эта тема нуждается в новом осмыслении. И не только потому, что систематизация и теоретическая рефлексия знаний о науке не ведут к появлению согласованного и принятого всем научным сообществом представления о науке, но и потому, что любая такая попытка может привести к появлению еще одной точки зрения на науку. Впрочем, как известно, дискуссируется сама эта установка — выйти на общепринятую концепцию науки. Возникает и такой вопрос: имеем ли мы еще дело с единым научным сообществом? Новое осмысление науки необходимо, прежде всего, в силу кризиса форм концептуализации науки, а затем — потому что существенно изменились требования общества к науке.

Как сегодня характеризуется наука? В качестве ее идеала до сих пор берется естествознание. «Наука, — пишет наш известный науковед, академик РАН В. С. Степин, — особый вид познавательной деятельности, нацеленный на выработку объективных, системно организованных и обоснованных знаний о мире»^[1]. Дальше из статьи В. Степина мы узнаем, что в науке не допускается соединение объективного и субъективного (как, например, в искусстве), что истинность научных знаний проверяется в особой практике («Такой практикой становится научный эксперимент. Часть знаний непосредственно проверяется в эксперименте. Остальные связываются между собой логическими связями, что обеспечивает перенос истинности с одного высказывания на другое. В итоге возникают присущие науке характеристики ее знаний — их системная организация, обоснованность и доказанность»^[2].) Сходная позиция и у российского науковеда Е. А. Мамчур. Под наукой она понимает прежде всего естественные науки. «Цель науки, — пишет Е. Мамчур, — достижение объективного истинного знания». «Но чем бы помешало представителю science studies признание того, что в конечном счете эта заявка у подлинного ученого имеет цель способствовать прогрессу научного исследования, цель которого — познание законов природы»^[3].

Другими словами, идеалом науки для В. Степина и Е. Мамчур выступают естественные науки (физика, химия и т. д.), где, действительно, эксперимент обеспечивает не только обоснованность научной концепции и теории, но и возможность дальнейшего использования научных знаний в технике. Но как в этом случае быть с другими типами наук — гуманитарными, социальными, философскими? Например, в гуманитарных науках соединение объективного и субъективного, а также отсутствие экспериментальной проверки — норма научной работы. Об этом, в частности, ясно писали В. Дильтей, М. Вебер, М. Бахтин. А вот что в своей книге пишет Е. Мамчур: «Вполне возможно, что некоторые психологические особенности познающего субъекта играют неустранимую роль в развитии научного знания и в связи с этим должны учитываться современной эпистемологией. Но в любом случае следует отдавать себе отчет в том, что призывы включить в исходную эпистемологическую абстракцию эмпирического субъекта как такового, не попытавшись подчинить его познавательную деятельность методологическим нормам и не вооружив его способами обосновывать любой предлагаемый им вклад в систему научного знания, грозят не только отдать науку на откуп персоналистскому релятивизму, но и вообще ее разрушить»^[4]. Позиция, как мы видим, с точки зрения указанной дилеммы не совсем ясная.

Стоит обратить внимание и на такой факт: некоторые объекты (микроили, напротив, макромира), которые в XIX в. уверенно проходили по «ведомству» естествознания, сегодня все чаще попадают в сферу действия гуманитарного познания. На примере анализа концепций «Вселенная» и «Метагалактика» это блестяще показал в ряде статей Вадим Казютинский.

Во-первых, относительно объектов космологии не срабатывают традиционные критерии обоснованности научного знания — эксперимент и эмпирическая проверка.

Во-вторых, космологам при построении своих теорий приходится руководствоваться не объективными критериями, а ценностями и индивидуальными предпочтениями, как в гуманитарной науке.

В-третьих, Вселенная и Метагалактика, по сути, не могут быть отнесены к физической реальности, а космология — к естествознанию^[5]. С точки зрения различения идеалов естественной и гуманитарной науки в пределах Солнечной системы мы имеем дело с физической реальностью (поскольку можем даже ставить прямые решающие эксперименты — полеты на околоземную орбиту, на Луну, Марс и дальше), а за ее пределами (Галактика, Метагалактика и Вселенная) — только с гуманитарной реальностью; в последнем случае говорить о проверке истинности научного знания практикой и экспериментами не приходится.

Сходные трудности, как известно, обсуждаются в квантовой механике. «Первая, — пишет Е. Мамчур, — связана с проблемой независимости самой микрореальности или ее описания от сознания наблюдателя. Вопрос ставится так: что описывает квантовая механика — микромир или микромир плюс сознание наблюдателя?.. Его ставили Э. Шредингер, Жд. А. Уилер, Ю. Винер, А. Шимони и др. Часть физиков (Е. Мамчур присоединяется к ним. — В. Р.) при этом отрицали такую возможность (Шредингер), часть относилась к идее положительно. Вторая трактовка связана с тем, что квантовая механика (во всяком случае в ее стандартной интерпретации) в отличие от классической не открывает явления, которые существуют до любого акта измерения или описания, а некоторым образом создает их и только их и описывает, не „добираясь“ до самой реальности»^[6]. Например, «идея кварков оказалась очень эвристичной и полезной. На ее основе удалось не только систематизировать сильно действующие частицы, но и предсказать существование новых. Оставался, однако, один неудобный момент: кварки оказались принципиально „не наблюдаемы“. Что сделали физики? Они не стали на этом основании отказываться от идеи кварка, а продолжали работать с нею… Была создана специальная теория „конфайнмента“ (заточения), объясняющая невозможность наблюдать кварки в свободном состоянии»^[7].

Интересно, что, когда Галилей столкнулся с подобной же проблемой — не смог прямым наблюдением подтвердить, что тела в пустоте падают с одинаковой скоростью, он все же обхитрил природу. Галилей доказал, что скатывание тел на наклонной плоскости есть частный случай падения и если выбрать определенное соотношение катетов наклонной плоскости, а также отполировать ее поверхность и поверхность скатывающегося тела, то в этом случае падение тела будет приближаться к падению в пустоте (последнее и было подтверждено им на опыте, который одновременно являлся первым экспериментом). Если, действительно, явления микромира существуют вместе с сознанием и наблюдаемы не в природе, а только в виртуальной реальности теории, то опять мы скорее имеем дело с гуманитарным знанием.

А вот еще одна проблема — проведение демаркации между наукой и ненаукой. Не секрет, что в настоящее время идеологи ряда практик, которых раньше не относили к науке, таких, например, как эзотерика, уфология, так называемые «народные науки» (народная медицина, народная метеорология, «органическая агрикультура» Р. Штейнера и др.), «оккультные науки» (алхимия, астрология, хиромантия, физиогномика и т. д.), претендуют на научный статус. Михаэль Лайтман выпустил в свет несколько прекрасно изданных книг, где излагается его эзотерическое учение. В него входит и «Наука Каббала» (М., 2002). В предисловии автор пишет следующее: «Изучение Каббалы дает человеку ответы на все вопросы. Он изучает все причинно-следственные связи этого мира, изучает высший мир, из которого все нисходит в наш мир. Раскрытие высших миров происходит постоянно, постепенно, причем все происходит внутри самого человека. Человек создает внутри себя дополнительные органы восприятия, более чувствительные, чем обычные, которые позволяют ощущать дополнительные силы мироздания, ту его часть, которая скрыта от человека»^[8]. В другой книге Лайтмана «Плоды Мудрости» читаем: «Любое духовное постижение состоит из двух обязательных свойств:

• 1) ни в коем случае не должно быть ни в коей мере плодом воображения, а являться истинным;
• 2) не должно вызывать ни малейшего сомнения, как не вызывает в человеке сомнения собственное существование"^[9].

Из того, что пишет Михаэль Лайтман, можно понять, что каббалист познает высший мир необычным способом (с помощью дополнительных, более чувствительных органов восприятия и не покидая своего внутреннего мира), при этом он не сомневается в существовании высшего мира. Но не совпадает ли тогда высший мир с миром каббалиста, более широко — миром эзотерика?

Эти парадоксы эзотерического осмысления познания обсуждали еще Платон и Плотин. «Когда же душа, — говорит Платон устами Сократа, — ведет исследование сама по себе, она направляется туда, где все чисто, вечно, бессмертно и неизменно, и т. к. она близка и сродни всему этому, то всегда оказывается вместе с ним, как только остается наедине с собой и не встречает препятствий. Здесь наступает конец ее блужданиям, и в непрерывном соприкосновении с постоянным и неизменным она и сама обнаруживает те же свойства. Это ее состояние мы и называем разумением.»^[10]

Но дело не только в научных претензиях представителей указанных выше практик. К сожалению, сами ученые сегодня не в состоянии провести четкую границу между наукой и ненаукой и поэтому часто вынуждены отвергать последние, исходя из социальных и политических соображений. Например, в Новой философской энциклопедии И. Касавин, указывая, что паранауки «тщательно имитируют структуру науки и научного образования», пишет, что адепты и сторонники паранаук избегают присущей науке самокритики, культивируют фанатизм, сектантство, не чужды стремления к политической власти; «паранаука в ее современном состоянии — естественный спутник науки и вместе с тем вызов ей в условиях демократического общественного устройства, когда наука вынуждена вести диалог с другими социокультурными системами и не может окончательно устранить оппонентов»^[11].

Если наука, как об этом пишет В. Степин, — это особый способ получения знаний о действительности, то любой представитель ненауки скажет, что он ученый, поскольку, конечно же, тоже познает действительность, притом старается это делать объективно и системно. Другое дело, что его представления о мире не совпадают со взглядами официальной науки; но, может он тут же добавить, в самом научном цехе никакого единства взглядов на мир не существует — и, добавим от себя, будет совершенно прав, особенно если речь идет о гуманитарных, социальных и философских науках.

Кант в поисках демаркации между наукой и ненаукой вводил понятие опыта. В частности, антиномии разума он характеризует как выход разума за пределы опыта. Но что понимать под опытом? Одинаков ли опыт у представителей естествознания, гуманитарной и социальной наук, в эзотерике или уфологии? А также сходны ли практики, выступающие критерием истинности научных знаний в соответствующих областях? Например, есть ли что-то общее между инженерией и религиозным образованием, между созданием машин и эзотерическим спасением?

Представители естествознания уверены, что реальности, о которой говорят эзотерики или сторонники паранауки, просто нет, поэтому какая может быть наука о том, чего не существует? В ответ сторонники эзотерики и паранауки могут возразить, что когда-то, например, трудно было даже помыслить полеты тяжелых тел или выделение огромного количества тепла из холодной породы.

Однако сегодня существуют не только самолеты, ракеты или ядерный реактор, но и соответствующие науки. И разве математика не наука? А ведь ее объекты ученый не только познает, но и конструктивно порождает. Кроме того, что значит не существует некоторая реальность? Сегодня еще не существует, а что будет завтра — неизвестно. Наконец, для кого-то не существует, а для другого — налицо.

Следующая проблема: когда наука сложилась? Известно, что на этот счет существуют две разные точки зрения. Более распространенная: что наука возникла только на рубеже XVI—XVII вв. в рамках естествознания. Менее разделяемая концепция: что наука возникла уже в Античности и, скажем, «Начала» Евклида или работа Архимеда «О плавающих телах» вполне могут считаться науками. Если соглашаться с первой версией, то тогда античные науки, гуманитарные, социальные и философские (не говоря уже о паранауках) — это не науки, а преднауки или квазинауки. «Далеко не все исследователи, — пишет Е. Мамчур, — даже вообще признают, что по отношению, скажем, к античной натурфилософии можно применять термин „наука“. Они считают, что наука началась лишь в Новое время и может вести отсчет своего существования только с XVII в. Вопрос этот спорный, во многом зависящий от определения. Но мы будем придерживаться точки зрения, согласно которой в Античности, также как и в Средние века, существовала наука или, по крайней мере, зачатки научного знания»^[12]. Эти колебания характерны, ведь не одно и то же — наука или всего лишь зачатки научного знания.

Если принять вторую версию происхождения науки, то надо пересматривать позицию, по которой именно естествознание является идеалом науки.

К этой проблеме примыкает и такая: под влияние каких факторов и условий наука (науки) складывается и развивается? Являются ли эти факторы имманентными (логическими и эпистемологическими) или внешними, социокультурными, или действуют обе группы факторов и условий, но, спрашивается, в каком отношении? В зависимости от того, каково решение этой дилеммы, по-разному решается вопрос о природе научных революций, а также возможности управлять наукой, например, определять научно-техническую политику. Например, с одной стороны, Е. Мамчур пишет, что «наука имеет собственную логику развития», с другой — она рассматривает социокультурную обусловленность развития науки, анализируя целый ряд интересных примеров влияния культуры на научное знание, с третьей стороны, утверждает, что культуру нельзя понимать как причину изменения науки. «Именно культура является для науки той средой, которая может влиять на его эволюцию. Как представляется, следует отказаться от идеи причинного воздействия культуры на научное знание. Здесь осуществляется какой-то другой, не причинный, не детерминистический тип связи»^[13].

Целую группу проблем можно обозначить выражением «наука и современность». Здесь и критика сциентизма, и обвинения в адрес естествознания как ответственного за экологический кризис, и обсуждения нового статуса науки, и споры о том, какой тип науки (естественные науки, технические, гуманитарные или социальные) наиболее представителен в наше время и необходим для того, чтобы ответить на вызовы модернити. Рассмотрим последнюю проблему подробнее.

Обычно в философско-методологической литературе особенности типов научного мышления и связанных с ними наук — естественных, гуманитарных и общественных (социальных) — определяются исходя из специфики предметов изучения и методов исследования: утверждаются характерные и различные для естественных, технических и гуманитарных (общественных) наук методы изучения и научные предметы. Например, Б. Г. Юдин различает естественные и общественные науки по «предельным проблемам» (фактически предметам изучения). Для естественных наук такими проблемами являются: «Что есть природа?» и «Что есть жизнь?», а для общественных — «Что есть общество (или человек, или деятельность, или культура, или язык, или дух и т. п.)?»^[14] Ю. А. Шрейдер склоняется скорее к различению по методам: «В сущности, традиционное различие между общественными и естественными науками — это различие установок в обращении с материалом, с наличной эмпирией. Оно проявляется в часто неосознанном принятии различных „эвристик“»^[15].

Другой критерий различения — соотношение субъективного и объективного моментов «в содержании знания»: если в естественной науке, утверждает Б. М. Кедров, «субъективный момент должен быть сведен к нулю», то в общественных (гуманитарных) науках «субъективный момент органически входит во все их содержание, поскольку их объектом служит сам человек как социальный субъект, т. е. как человеческое общество»^[16].

В. Г. Федотова, обсуждая специфику гуманитарных и социальных наук, предлагает использовать понятие «исследовательская программа». «Существует, — пишет она, — несколько точек зрения:

• 1. Разделение наук по предмету: социальные науки изучают общие социальные закономерности, структуру общества и его законы, гуманитарные науки — человеческий мир.
• 2. Разделение наук по методу: социальные науки — это те, в которых используется метод объяснения, гуманитарными называются науки, где базовым методологическим средством является понимание.
• 3. Разделение наук одновременно по предмету и методу. Это предполагает, что специфический объект диктует специфические методы.
• 4. Разделение наук в соответствии с исследовательскими программами. Мы придерживаемся последней точки зрения"^[17].

В данном случае В. Федотова противопоставляет социальные науки гуманитарным. Но чаще гуманитарные науки противопоставляются естественным (фактически первые две точки зрения у В. Федотовой — это та же самая оппозиция). Приведу еще два примера той же оппозиции на материале психологии и культурологии.

Еще в 1937 г. в работе «Исторический смысл психологического кризиса» создатель советской психологии Л. С. Выготский писал: «Существуют две психологии — естественно-научная, материалистическая, и спиритуалистическая: этот тезис вернее выражает смысл кризиса, чем тезис о существовании многих психологий; именно психологий существуют две, т. е. два разных непримиримых типа наук, две принципиально разные конструкции системы знания… Вслед за Мюнстербергом все видят различие не в материале или объекте, а в способе познания, в принципе — понимать ли явления в категории причинности, в связи и в принципиально тождественном смысле, как все прочие явления, или понимать их интенционально, как духовную деятельность, направленную к цели и отрешенную от всяких материальных связей»^[18].

Суть и различие естественно-научного и гуманитарного подходов в культурологии понимается не совсем одинаково. Например, Л. Нонин называет эти подходы «объективистским» и «культурно-аналитическим», а Б. Ерасов говорит о «гуманитарном (понимающем) культуроведении» и «социальной культурологии». Все многообразие социологических концепций культуры, пишет Нонин, можно свести к двум направлениям: «объективистскому, якобы естественно-научному, с одной стороны, и культурно-аналитическому — с другой. Нх главное различие заключается в том, что в первом социальные явления — структуры, институты — рассматриваются как объективные „вещи“ (в этом смысле основоположником данного направления является Эмиль Дюркгейм), не зависящие от идей и мнений членов общества, в то время как во втором те же явления трактуются как существующие исключительно посредством самих этих идей и мнений. Это различие не всегда прямо осознаваемо в конкретных социологических концепциях, однако носит достаточно принципиальный характер»^[19]. А вот понимание этой оппозиции Б. Ерасовым.

«Конечно, — пишет он, — прежде всего культуроведение — гуманитарная наука, основанная на постижении внутренних закономерностей и структур культуры в ее различных «представительных» вариантах: литература, искусство, язык, мифология, религия, идеология, мораль и наука. В каждом из этих вариантов существует своя система «постижения» тех смыслов и знаний, которые необходимы для понимания текстов, образов, положений и принципов.

Социальная культурология предполагает иную модальность в отношении к культуре, основанном на объективном и аналитическом, не «погруженном», а «отстраненном» взгляде на культурную жизнь общества. Наряду с понимающим вхождением в культуру необходимо и познавательное выяснение функций культуры в обществе. Необходим причинно-следственный анализ, соотнесенный с теоретической концепцией. Последовательное вживание в ту или иную систему культурных образов может означать превращение зрителя или исследователя в приверженца этой системы…"^[20]

Позиция Ерасова очень характерная. Он, как и многие современные ученые, думает, что гуманитарная наука ограничивается только постижением (пониманием) культурных явлений, не доходя до теоретических обобщений. Что такое постижение по необходимости субъективно, в отличие от объективного изучения в естественных науках. Что гуманитарная наука пользуется «индивидуализирующим методом», позволяющим «воссоздать объект в его подлинности и уникальности», в то время как естественно-научный подход описывает не отдельные объекты, а обобщенные типы, причины и следствия явлений^[21].

Понятно, что при таком понимании различий этих двух подходов вопрос о правильном методе изучения культуры должен стоять достаточно остро. Хотя Б. Ерасов решительно становится на позицию объективного подхода к изучению культуры, а Л. Ионин — на позицию понимающей социологии культуры, оба исследователя, как показывает анализ их работ, тем не менее, периодически при решении определенных задач вынуждены «сидеть на двух стульях», т. е. соединять естественно-научный и гуманитарный подходы. Но это означает, что помимо чистых подходов, вероятно, можно говорить также о смешанном — гуманитарно-естественно-научном подходе. Если только, конечно, речь не идет об эклектике.

Нужно заметить, что большая часть культурологов придерживаются гуманитарной ориентации. Однако большинство представителей социологии культуры и ряд других культурологов разделяют естественно-научный подход. Например, Э. А. Орлова, характеризуя свой подход, пишет: «Изучение динамики культуры позволяет понять не только то, чем являются ее составляющие и почему, но и то, каково их происхождение, какие преобразования они претерпели и что с ними может случиться. Понимание механизмов динамики культуры, особенно на микроисторической шкале времени, открывает широкие возможности для разработки помощи людям при их адаптации в сложном и изменчивом социокультурном окружении за счет изменения стереотипов поведения, структур взаимодействия, навыков, ценностных ориентаций и т. п.»^[22]. Другими словами, Э. Орлова, подобно всякому адепту естественно-научного подхода, хотела бы на основе культурологических знаний прогнозировать и рассчитывать процессы динамики культуры, а также создавать условия для целенаправленного, точного их преобразования.

Интересно отметить, что сходную программу в уже цитированной статье сформулировал Л. С. Выготский. Анализируя ситуацию в психологии, Л. Выготский квалифицирует ее как кризисную и формулирует три тезиса, которые, с его точки зрения, должны помочь ее преодолеть. Во-первых, он указывает практическую (по сути, инженерную) цель психологической практики («психотехники») — управление психикой, контроль над ней. Во-вторых, подчинение целей развития психологической науки прикладным задачам психологии. В-третьих, безусловное превращение психологии в естественную науку. «Не Шекспир в понятиях, как для Дильтея, — пишет Л. Выготский, — но психотехника — в одном слове, т. е. научная теория, которая привела бы к подчинению и овладению психикой, к искусственному управлению поведением. Мы исходили из того, что единственная психология, в которой нуждается психотехника, должна быть описательно-объяснительной наукой. Мы можем теперь добавить, что эта наука, пользующаяся данными физиологии (подобно тому, как Э. Орлова предлагает для культурологии использовать социологию. — В. Р.), и, наконец, экспериментальная наука»^[23].

На проблему соотношения в культурологии естественно-научного и гуманитарного подходов можно взглянуть еще с одной стороны. В гуманитарно ориентированных исследованиях культура чаще рассматривается как ставшая, сложившаяся. Однако в культурологии можно исследовать также: кризис той или иной культуры, ее распад (гибель), формирование новой культуры, различные процессы трансформации культурных институтов или других культурных образований. При решении подобных задач культуролог вынужден сочетать гуманитарные и естественно-научные методы познания. Например, он прослеживает и описывает изменение экономических и социальных отношений, обусловивших культурную динамику, т. е. обращается к экономической и социологической наукам. Анализирует, как формировались новые знаковые системы и языки (это одно из необходимых условий любых изменений в культуре), для этого он обращается к семиотике и языкознанию. Выявляет и описывает новые идеи и представления, овладевающие сознанием представителей культуры, или новые способы обучения; это уже компетенция психологии и педагогики. При решении подобных задач культуролог не только сопоставляет изучаемую культуру с другими и характеризует ее, но и изучает, как правильно утверждает Э. Орлова, изменение, развитие, динамику культурных процессов. Именно здесь он вынужден сочетать естественно-научные и гуманитарные идеалы познания. Но, конечно, в культурологии, как мы уже отмечали, реализуется и самостоятельный естественно-научный подход; особенно широко — в социологическом варианте этой молодой дисциплины. В этом последнем случае культура описывается с помощью категорий «социального взаимодействия», «социальной динамики», «социальной организации», «социальных институтов», «ценностей», «социальных норм» и ряда других хорошо известных из социологии.

Однако и в этом случае, так же как и в гуманитарно ориентированном исследовании, хорошее культурологическое исследование вынуждено дополнять себя, так сказать, противоположным подходом. А именно: хорошее социологическое изучение культуры в определенном отношении не может не быть гуманитарно ориентированным, должно дополнять естественно-научные методы гуманитарными.

Таким образом, мы получаем следующую классификацию культурологических подходов: гуманитарный, естественно-научный и два смешанных — гуманитарный подход, дополненный естественно-научным, и естественно-научный, дополненный гуманитарным.

В последних своих статьях, анализируя статус синергетики, В. Степин утверждает, что саморазвивающиеся системы на определенных этапах и уровнях развития могут включать в себя не только объекты, но и их историю, а также субъектов и даже социокультурные условия, обусловливающие последних. Другими словами, В. Степин считает, что не имеет смысла противопоставлять естественные, гуманитарные и социальные науки (не вообще, а при решении ряда задач); мы имеем дело либо с наукой, говорит он, либо с ненаукой.

Позицию В. Степина на снятие проблемы демаркации между естественными и гуманитарно-социальными науками в определенной мере разделяют и составители интересной книги «Когнитивно-коммуникативные стратегии современного научного познания» (М., 2004). «Резко обогатив свой концептуальный аппарат, — пишут Л. Киященко и П. Тищенко, — синергетика делает изоморфными, легитимно сопоставимыми традиционно разведенные области естественно-научного и социогуманитарного знания… оставаясь всецело естественно-научной дисциплиной, синергетика смогла включить в свой понятийный потенциал те характеристики, которые в классическую эпоху выражали специфику гуманитаристики. Теперь, чтобы обеспечить собственную специфику, социогуманитарному знанию предстоит ответить на вызов синергетики»^[24].

Имеет смысл обратить внимание, что данной концептуализации в той же книге в логике контрапункта противостоит точка зрения, проводимая в статье Лео Няпинена «Программа Ильи Пригожина перестройки традиционной физики и вытекающие из нее заключения для понимания социальных проблем», который показывает, что естественно-научный подход (даже обобщенный на основе идей системного подхода и теории самоорганизации) немного может дать в области социальных наук. «Социальным наукам, — пишет Лео Няпинен, — не следует ориентировать себя по образу и подобию точных наук (видящих свою цель в предсказании и объяснении феноменов), социальные науки должны отказаться от амбиции давать точные среднесрочные и долгосрочные предсказания, а зачастую не давать и точные краткосрочные предсказания. Определения и методы, развитые в рамках программы Пригожина, в той степени, в которой они остаются точной наукой, также не могут добавить ничего нового к социальным и культурным исследованиям. Своей новой формулировкой законов природы Илья Пригожин в действительности установил пределы того, что может быть предсказано и контролируемо. Понимание самоорганизации во всей ее сложности и разнообразии возможно только за этими пределами»^[25].

Кто же все-таки прав, Пригожин и Степин со товарищи-синергетики или Лео Няпинен? Отвечая на этот вопрос, забежим вперед и охарактеризуем оппозицию естественно-научного и гуманитарного подходов, как она сложилась в XX столетии. На мой взгляд, и дальше я постараюсь это показать, дело не в том, какую картину рисует исследователь, включающую историю и субъекта или не включающую таковых, а в том, как он при этом мыслит: в одном случае он мыслит как физик, в другом — как гуманитарий, в третьем — совмещая эти мыслительные стратегии.

Опять же это не то, о чем пишет ученый — о природе или культуре, о системах или коммуникации, а то, как он при этом мыслит и на что ориентирует свои знания в плане их дальнейшего использования. Представитель естествознания, говоря о первой природе или человеке (культуре, обществе и т. п.), ориентируется в плане использования своих знаний на практики инженерного типа, где основные задачи — прогнозирование, расчет и управление явлениями. Кроме того, он описывает эти явления (именно для того, чтобы решить указанные задачи) как механизмы, добиваясь в эксперименте соответствия между изучаемым феноменом и математической конструкцией, описывающей его (в результате эта конструкция становится математической моделью, что и позволяет на ее основе вести расчеты, прогнозирование и строить управляющие воздействия).

Гуманитарий, опять же неважно, что он описывает — психику, культуру или природу, ориентирован не на инженерию, а на уникальную гуманитарную ситуацию, например, понимание, разрешение собственной экзистенциальной ситуации, общение по поводу какой-то проблемы и пр. При этом, исследуя явление, он движется одновременно в двух плоскостях — строит идеальный объект, необходимый для разворачивания теоретического дискурса, и разрешает и проживает свою уникальную гуманитарную ситуацию. Именно второе движение является здесь ведущим в том смысле, что идеальный объект и теоретические построения в гуманитарном исследовании строятся так, чтобы можно было разрешить и прожить жизненную ситуацию, а не наоборот.

Когда Пригожин помимо детерминированных, линейных процессов вводит недетермированные, нелинейные и говорит о неопределенности будущего, то спрашивается, отказывается ли он от таких установок естественной науки, как открытие законов, описание механизмов, управляемое воздействие! Думаю, нет, хотя в число факторов и процессов фактически по-новому понимаемой природы он вводит человека и общество. Принципиальный вопрос: как они при этом трактуются? Если для гуманитария человек — это тот, с кем исследователь общается (хотя при этом он его изучает), кто в качестве Другого определяет само познание, то для представителя естествознания, пусть даже он будет гуманитарно ориентирован, человек и общество — это именно факторы природы (не случайно, говоря о человеке, Пригожин трактует его как флуктуацию в точке бифуркации). Формально синергетик признает зависимость своего познания от Другого, говоря об «открытой коммуникативной рациональности»^[26], но фактически, используя аппарат системного подхода и другие синергетические понятия, он превращает гуманитарные реалии (человека или общество) в факторы и процессы природы. Продолжим проблематизацию.

Судя по рассмотренному выше материалу, в настоящее время спецификация наук и видов научного мышления по отдельным признакам явно является недостаточной; требуется специальное методологическое исследование, позволяющее охарактеризовать как специфику, так и единство естественных, гуманитарных и общественных наук. Необходимость в подобном исследовании определяется двумя соображениями: принципиальным изменением структуры современного научного познания и отсутствием удовлетворительной концепции науки, выражающей это изменение и позволяющей методологически удовлетворительно различить отдельные формы научного мышления. Рассмотрим оба эти момента.

В свое время, как известно, четкую концепцию науки предложили логические позитивисты. В предложенную ими концепцию входили: ценностная ориентация на образцы естественной науки и математики, представления о формально-логическом строении научного знания (теории), принципы верифицируемости и фальсифицируемости научной теории, сведение функций философии только к логическому языку науки, полный отказ от метафизики. Однако работы философов и историков науки позволили сделать вывод, что эта концепция не объясняет реальных процессов и механизмов развития и функционирования науки. Ныне убедительно показана неадекватность неопозитивистского образа науки с характерными для него чертами — универсализацией форм рациональности, присущих естествознанию и математике^[27].

Анализируя в начале XX столетия кризис европейских наук, Гуссерль выступил против «притязаний естествознания представить господствующий в них тип рациональности в качестве единственно научного и претендующего на универсальное применение». В результате, по утверждению Гуссерля, «за подлинное бытие мы принимаем то, что в действительности есть метод, и математически конструируемый мир идеальных сущностей постепенно вытесняет тот реальный мир, который всегда воспринимался нашим сознанием. Причины кризиса заключены в натуралистическом объективизме, превратившем человека в объект. Науки с их установкой на изучение внешнего мира, с характерной для них концепцией рациональности не в состоянии ответить на экзистенциальные вопросы человека»^[28].

Н. С. Юлина, разбирая взгляды Ричарда Рорти, акцентирует внимание на еще одной стороне неопозитивистской программы. «Мечта аналитических философов о научности, считает Рорти, построена на вере, а именно вере в возможность обоснования знания. Можно сказать, что она составляет стержень, сердцевину идеологии фундаментализма, по-другому — идеологии верификационизма или оправдательности. Ее динамика — поиск ясных и четких критериев знания, демаркация истинного от ложного. Провал верификационистской стратегии неопозитивистов не был частичной неудачей одной из частных теорий. Он свидетельствовал о невозможности обоснования знания вообще, о том, что платоновско-декартовско-кантианская традиция руководствовалась мифом — верила в Истину»^[29].

Но разве стремление к Истине не определяет характер и направленность научного мышления? Оказывается, это когда-то очевидное положение сегодня подвергается сомнению рядом серьезных исследователей. Чтобы в этом убедиться, рассмотрим две проблемы, живо дискуссируемые последнее время в науковедении и философии науки.

Первая касается отношений, связывающих традиционные логикометодологические представления науки с представлениями, которые складываются в подходах, где анализируются различные факторы и условия (психологические, социологические, культурологические, семиотические и пр.), определяющие функционирование или эволюцию (формирование) науки. Проблема в том, что эти подходы или жестко противопоставляются друг другу или же один подход редуцируется к другому. Возражая против такой практики, В. Казютинский пишет, «что противопоставление логико-методологических и социально-психологических критериев концептуальных революций, а тем более исключение последних из философско-методологического анализа динамики науки нельзя считать оправданным»^[30].

Напротив, К. Кнорр, как показывает Л. Маркова, увлекшись психолого-социологическим подходом, фактически исключает из анализа науки именно логико-методологические представления. «Если, — пишет Л. Маркова, — вернуться к началу статьи и задуматься еще раз, насколько оправданны экстравагантные заявления Кнорр об отсутствии в лаборатории природы как предмета изучения, истины, объективности, воспроизводимости результатов, логики, теории и т. д., то придется констатировать тенденцию Кнорр погрузиться в мир эмпирии и уйти от какого бы ни было логического, теоретического обсуждения действительно существующих проблем»^[31].

Вторая проблема, отчасти связанная с первой, возникла при обсуждении так называемого постмодернистского проекта. Ее суть в отказе постмодернистов от фундаментальных критериев научного познания — объективной истины, обоснованности научного знания, возможности теоретически не заинтересованного познания и пр. Н. С. Юлина, анализируя взгляды Ричарда Рорти и отдельные аспекты постмодернистского проекта, пишет: «Главное, что, по мнению Рорти, характеризует современную эпоху, — это крах фундаментализма. Провал верификационистской стратегии неопозитивистов не был частной неудачей одной из частных теорий. Он свидетельствовал о невозможности обоснования знания вообще, о том, что платоновско-декартовско-кантианская традиция руководствовалась мифом — верила в Истину. Человеку нужно трезво посмотреть на себя и понять, что он представляет собой не что иное, как поэтическое существо, творящее свой мир с помощью метафор для ориентации в среде и обретении смысла в том историческом сообществе, в котором он живет»^[32].

В отличие от постмодернистов многие современные философы науки занимают в решении указанной дилеммы противоречивую позицию: с одной стороны, они соглашаются, что нужно учитывать влияние на науку различных социокультурных и психологических факторов, но с другой — пытаются при этом сохранить основные характеристику, науки, полученные в рамках традиционного логикометодологического подхода, когда положительные исследования науки еще не сложились. Вот два характерных примера — высказывания Е. Мамчур и Н. Юлиной.

«В человеческом познании, утверждает Хайдеггер, „действительность истолковывается в свете идей, и мир взвешивается ценностями“, и от этого факта естествознанию никуда не уйти. Это верно, что в науке существует фильтр объективных критериев (он действует на „длинном пробеге“ теорий), который в конце концов отсеет то, что противоречит познаваемому объекту, что способствует неадекватной репрезентации объекта в теории. Благодаря такому фильтру наука и оказывается обладающей особым, по сравнению с другими формами интеллектуальной деятельности людей, статусом. Тем не менее изолировать научное познание от тех культурных наслоений, которые выдержали испытание „фильтром“, оказывается невозможно»^[33]. Итак, с одной стороны, действие «фильтра», очевидно, это как раз опора на истину, объективность, общезначимость, познание законов природы, воспроизводимость опыта и т. п., с другой — признание обусловленности науки факторами культуры, личности ученого, языка, но такими, подчеркивает Е. Мамчур, которые «выдержали испытания „фильтром“». Может быть, это и так, я даже готов согласиться, но каков конкретный механизм «фильтрации»?

«Рорти, — пишет Н. Юлина, — конечно, прав, утверждая, что эссенциалистски и фундаменталистски обосновать истину невозможно. Современная когнитивная культура действительно принимает на вооружение инструментализм и прагматизм. Поппер, тоже антифундаменталист и ярый критик эссенциализма, говорит еще сильнее: невозможно представить рациональные аргументы в пользу основы рациональности — веры в разум. Последнее ввергло многих современных философов в „отчаяния разума“. Тем не менее, понимая, может быть, больше других когнитивные трудности обоснования истины и реализма, Поппер настаивает на принятии истины за регулятивный идеал»^[34]. Через пару страниц, подводя итог обсуждению, Н. Юлина пишет: «Еще раз выразим наше убеждение: без самокорректирующих механизмов, построенных на идеале объективной истины, романтические философские теории (в них, показывает Юлина, „истина“ заменяется регулятивными идеалами, такими как „образ“, „метафора“, „картина“. — В. Р.) оказываются в опасности превратиться в „закрытые“ и сугубо идеологические построения, в потенции могущие быть использованными различного рода манипуляторами»^[35].

Я согласен, что Е. Мамчур и Н. Юлина точно констатируют суть дилеммы: от истины (объективности, общезначимости, обоснованности знания и пр.) отказаться нельзя, но и иметь с ней дело, учитывая современное состояние научного познания, трудно. Многие философы науки, признавая безусловную пользу современных социокультурных и психологических исследований науки, одновременно отстаивают традиционный идеал науки, т. е. понимают науку по Канту или даже докантиански. Для них до сих пор образцом науки выступает математика и естествознание, а объектом — натуралистически понимаемая природа. Но уже для самого Канта природа — это не столько «вещь в себе», сколько то, что возникает на пересечении творчества личности, «категоризации» и «опыта». Так, Кант хотя и пишет, что человек «сам связывает, синтезирует, определяет опыт», что он имеет «возможность как бы a priori предписывать природе законы и даже делать ее возможной», но при этом не забывает подчеркнуть, что эта возможность не произвольна. «Однако даже и способность чистого рассудка не в состоянии a priori предписывать явлениям посредством одних лишь категорий большее число законов, чем те, на которых основывается природа вообще как закономерность явлений в пространстве и времени. Частные законы касаются эмпирически определенных явлений и потому не могут быть целиком выведены из категорий, хотя все они им подчиняются. Для познания частных законов вообще необходим опыт, хотя, в свою очередь, знание об опыте вообще и о том, что может быть познано как предмет опыта, дается нам только упомянутыми априорными законами»^[36].

Но, мы знаем, Кант думал, что система категорий, которой может пользоваться человек, константна, поскольку определяется Творцом, да и опыт он считал ограниченным «кругом», очерченным той же божественной личностью. Сегодня, «стоя на плечах» историков науки и культуры, никто не сомневается, что в ходе развития науки и категории меняются, и тем более опыт. Знаем мы также, что-то понимание природы, которое характерно для современного естествознания («как написанной на языке математики» и реализуемой в технике), сложилось достаточно поздно (не раньше XVIII—XIX вв.), что в Античности и в Средние века природа понималась совершенно иначе (см., например, работы А. В. Ахутина). Наконец, не секрет, что сегодня обсуждаются проекты пересмотра естественно-научной идеи природы. «Природа, — пишут И. Пригожин и И. Стенгерс, — создавалась не для нас, и она не подчиняется нашей воле. Как сказал Жак Моно, наступило время ответить за прежние авантюры человека… последние три века процесс „познания“ часто отождествлялся с „умением манипулировать“. Но естественные науки нельзя рассматривать лишь как проекты господства над природой. Они ведут с ней также и диалог, целью которого вовсе не является подавления одного собеседника другим»^[37]. Здесь, конечно, кое-что напутано. Если уж естественные науки создавались для овладения силами и энергиями природы, то они как раз и являются «проектами господства над природой». Хотя человек — дитя природы, но, как метко заметил А. Ахутин, формулируя кредо естественно-научного подхода, «в природе нет ничего принципиально недоступного человеку. Человек — исчезающе малая величина во Вселенной — несет, однако, в себе ее тайну и ключ, с помощью которого он может властвовать над этим джином»^[38]. В то же время понятно, что природа, ведущая «диалог» с человеком, который ее познает, существенно отличается от природы, написанной на языке математики и реализуемой в технике.

Вернемся к проблеме различения разных типов наук и оценки их значения. Сегодня «гуманитарное знание уже перестает рассматриваться как низшее или несовершенное по сравнению с естественнонаучным»^[39], происходит изменение и реального значения разных наук. Так, относительная доля естественных наук в общем объеме наук все больше сокращается, а доля и значимость технических, гуманитарных и социальных наук постоянно увеличивается. Возрастает также значение нетрадиционных комплексных научных дисциплин, таких, например, как экология или синергетика. Налицо разнообразие научных дисциплин. Однако выработанный в философско-методологической литературе идеал «строгой» науки по-прежнему ориентирован прежде всего на естественно-научные формы познания, прототипом которых послужили физика и математика. В результате методологические исследования постоянно выявляют неадекватность этого идеала как гуманитарным и социальным наукам, так и современным нетрадиционным научным дисциплинам.

Еще в конце XIX — начале XX столетия была показана ограниченность использования такого идеала организации знания в исторической науке (Виндельбанд и Риккерт), в психологии (Дильтей), в социологии (М. Вебер), позднее, по сути дела, ту же задачу в литературоведении решал М. Бахтин, в языкознании — А. Лосев и В. Абаев. На первых этапах обсуждения критика естественно-научного анализа в отношении гуманитарных наук сводилась к следующим двум моментам. Гуманитарная наука изучает уникальные, индивидуальные объекты, а естественная имеет дело лишь с обобщенными случаями, в которых особенности единичного случая не представлены. Объекты гуманитарных наук имеют ценностную и рефлективную природу, т. е. теоретическое знание об объекте, полученное исследователем, так или иначе влияет на сам объект. Все эти моменты, например, можно найти в исследованиях М. Бахтина^[40]. В дальнейшем была показана и проанализирована роль в гуманитарных науках обобщений и абстрагирования, но параллельно по-прежнему сохраняется представление о том, что гуманитарные науки изучают уникальные объекты.

Если вначале (Риккерт, Дильтей) естественные и гуманитарные науки резко противопоставлялись, рассматривались как чужеродные, то в настоящее время между ними устанавливаются связи. «Противопоставление гуманитарных и естественных наук, — пишет М. Бахтин, — было опровергнуто дальнейшим развитием гуманитарных наук. Одновременность художественного переживания и научного изучения. Их нельзя разорвать, но они проходят разные стадии и степени не всегда одновременно»^[41]. «Гуманитарные науки, — усиливает мысль Бахтина Г. Д. Гачев, — все более прибегают ныне к методам точных наук… идя на сближение с естественными, пользуются методами и результатами последних»^[42].

Кажется, все ясно. Однако, когда М. Бахтин пытается охарактеризовать специфику гуманитарной науки, он опять же указывает на то, что в ней изучаются уникальные объекты, «неповторимые индивидуальности» («высказывания личности»), которые по самой своей сущности не допускают «ни каузального объяснения, ни научного предвидения»^[43]. И хотя, действительно, гуманитарные науки используют в некоторых своих областях естественно-научные методы («Гуманитарные науки скрепя сердце подались на некоторый поклон точным наукам и впустили в себя маленькую толику оттуда (математические методы и лингвистика, структурализм, семиотика и т. д.)»^[44]), тем не менее они, во-первых, переосмысливают эти методы на свой гуманитарный лад, во-вторых, фиксируют их малую эффективность по сравнению с традиционными собственно гуманитарными методами исследования. В целом приходится признать, что не ясно, в чем же заключается специфика гуманитарных наук и форм мышления, почему все-таки нельзя человека или общество изучать так же, как в естественных науках, каковы реальные отношения этих двух полярных видов научного мышления.

Неадекватность идеала «строгой» науки особенно заметна в нетрадиционных научных дисциплинах. С одной стороны, их представители часто ориентируются на стандарты естественно-научного построения знания, с другой — реальная организация и типы этих знаний носят эмпирический характер, описывают множество отдельных, не сводимых друг к другу случаев, имеют различные ценностные ориентации. Кроме того, нетрадиционные дисциплины сходны как с естественными, техническими, так и с гуманитарными науками. Например, теоретические конструкции градостроительной науки явно имеют ценностную природу (в разных градостроительных концепциях во главу угла ставят культурологические, инженерно-технологические, эстетические, экологические и другие требования и ценности). С одной стороны, в градостроительной теории описываются идеальные, обобщенные типы, относительно которых устанавливаются градостроительные нормы, с другой — одновременно стоит задача теоретического описания отдельных, уникальных градостроительных структур: новых типов жилища, экспериментальных жилых районов, реконструируемых поселений и т. п.

Наконец, критика идеала «строгой» науки распространилась и на саму методологию и историю науки. Сомнению подвергаются кардинальные вопросы существования науки, так что сегодня можно выявить две противоположные точки зрения на дальнейшее развитие науки. Одни исследователи пытаются отстоять исконные научные ценности — традиционный образ науки (истинность и точность научных знаний, их обоснованность и проверяемость, непротиворечивость), а также традиционные представления о науке как инструменте познания законов природы, а другие, наоборот, подвергают эти ценности и представления сомнению и отрицанию. Представители второго направления утверждают, что научные ценности и представления о науке, выработанные в конце XIX и в XX столетии, в настоящее время не обеспечивают эффективного развития теоретического мышления, особенно в области изучения человека и общества. Поэтому они отказывают данным научным ценностям в жизнеспособности, т. е. считают их неадекватными современной ситуации, или утверждают, что-то, что сейчас называют наукой, в действительности уже не наука в традиционном смысле.

Все эти позиции, направления отражают реальное положение дел в развитии современных научных исследований. С одной стороны, происходит явная модификация науки, она начинает играть другую роль в обществе, особенно при распространении принципов и приемов исследования на биологические и социальные явления. Устанавливается более тесная связь науки с инженерией и проектированием, меняются границы между различными научными предметами, прежняя классификация наук перестает быть эффективной, в науку включаются системотехника и учение об управлении и нововведениях, эргономика и другие дисциплины, не удовлетворяющие традиционным принципам построения научных теорий, так что встает закономерный вопрос: науки ли это? С другой стороны, все возникшие таким образом образования появляются в результате развития науки, научных методов исследования, только перенесенных на новые области и явления и потому приобретающих новые формы. Что понимать под наукой, что в нее включать, зависит не только от самой науки, но и от различных науковедческих дисциплин (методологии, философии, логики и т. д.), от того, как и на основании каких принципов они сумеют задать целостность возникших и традиционных направлений и научных содержаний.

Есть еще один исключительно важный момент, заставляющий заново специфицировать естественные, гуманитарные и социальные науки и формы научного мышления, а также понять их единство и взаимозависимость. Все яснее становится, что естественно-научное познание и связанная с ним техническая деятельность «есть не просто наблюдение, но активная деятельность в космосе, и их успехи небезразличны к здоровью космоса, к гигиене Вселенной!.. Взаимоопыление проблем гуманитарных и естественных наук, — развивает свою мысль Г. Гачев, — есть не прихоть праздного ума, но назревшая историческая потребность самого человечества, даже исходя из простого корыстного вопроса о возможностях и путях продолжения его существования: выживем ли?»^[45]

Таким образом, в настоящее время в философии науки и методологии сложилась новая ситуация. Безусловно, назрел вопрос о создании такой концепции науки и научного мышления, которая, с одной стороны, разрешала бы указанные проблемы и трудности, с другой — обобщала результаты, полученные в последние десятилетия (так, были описаны механизмы и этапы развития науки, нащупаны отдельные интересные представления, объясняющие в методологическом, социологическом, психологическом или культурологическом ключе различные реальные моменты функционирования науки). Необходимость концептуального обобщения диктуется как задачей эффективной организации самих исследований науки, так и требованиями методологического обеспечения и систематизации науки.

В рамках науковедческих дисциплин методология берет сегодня на себя задачу осмысления нового статуса науки и ее организации. Эта задача, с нашей точки зрения, направила методологию на исследование не только функционирования науки, но и ее развития. В отличие от традиционного логического анализа теорий, знаний как готовых продуктов, научного познания, для современной методологии вся история науки в ее различных процессах становится объектом исследования. При этом методология сталкивается с труднейшей проблемой: как возможен объективный анализ истории научных идей, представлений, понятий, знания и пр. В методологических исследованиях для анализа истории науки в качестве средств применяются концептуальные схемы и гипотезы, отражающие представления исследователей как о самой науке, так и о процессах ее развития. В зависимости от того, какие средства выбирают исследователи, один и тот же текстовой материал, фиксирующий исторические проявления науки, описывается и объясняется по-разному, и в связи с этим в истории науки выявляются различные закономерности и законы.

Например, по-разному понимая науку, К. Поппер и Т. Кун различно объясняют «революционные» этапы ее развития: Поппер рассматривает их как становление новых теорий в результате фальсифицирующей деятельности ученых, а Кун — как построение и образование новой «нормальной науки» в ходе критики и отрицания рядом ученых старых научных «парадигм» и создания новых. Любое объективное исследование привносит дополнительные идеи и представления, внешне чуждые имманентному движению мысли, открытию. Объективное исследование объясняет их исходя из каких-либо привходящих соображений. Это всегда модернизация и схематизация, более грубая или более тонкая. В то же время отказаться от объективного исследования, рациональной «реконструкции истории» (по выражению И. Лакатоса) методология не может. Нереконструированная история ее мало интересует.

Сопоставление существующих в настоящее время в методологии концептуальных схем и представлений о науке и ее развитии показывает, что, несмотря на наличие резкой полемики между представителями разных направлений методологии, логики и науковедения, каждое направление выявило и проанализировало в своих схемах и представлениях определенные реальные аспекты науки или ее становления. В этом смысле схемы и представления российских науковедов и зарубежных историков науки А. Койре, Т. Куна, К. Поппера, И. Лакатоса и других исследователей науки не столько отрицают друг друга, сколько дополняют.

Поэтому цель и задачу методологического исследования науки и ее формирования мы видим в том, чтобы развернуть такие представления о науке и научной деятельности, которые бы учитывали различные аспекты и характеристики науки, полученные в сложившихся направлениях методологии, логики и науковедения. Эти представления, образующие своего рода концепцию, должны строиться исходя из учета ряда соображений. Прежде всего, необходимо выявить природу и границы естественно-научного идеала науки.

Сегодня, характеризуя науку, исследователи, как правило, указывают несколько ее особенностей: наука — это специфическая форма отражения действительности, одна из форм общественного сознания; она является специализированной деятельностью по получению научных знаний, выявлению законов природы, на основе которых происходит преобразование практики (наука как производительная сила); в науку также включают результаты познавательной деятельности (теории, законы, картины мира) и социальную организацию этой деятельности (наука как социальный институт). Указанными характеристиками науки для нашей цели трудно воспользоваться хотя бы потому, что они ориентированы на образец естественной науки и, кроме того, составлены из отдельных, не согласующихся друг с другом (хотя и верных самих по себе) представлений. Новое представление о науке должно органически включать в себя как равноценные естественные, гуманитарные и социальные виды научной деятельности.

Эти виды научной деятельности нужно охарактеризовать, с одной стороны, как взаимосвязанные (в генетическом аспекте и в ходе использования), с другой — как специфические, особенные, различающиеся своими принципами, методами, предметами исследования.

• [1] Степин В. С. Наука // Новая философская энциклопедия: В 4 т. — М., 2001. — Т.3. — С. 23. (Далее: НФЭ.)
• [2] Там же. — С. 24.
• [3] Мамчур Е. Л. Объективность науки и релятивизм: (К дискуссиям в современнойэпистемологии). — М., 2004. — С. 45, 222.
• [4] Мамчур Е. Л. Объективность науки и релятивизм: (К дискуссиям в современнойэпистемологии). — М., 2004. — С. 156—157.
• [5] См.: Казютинский В. Миры культуры и миры науки: эпистемологический статускосмологии // Социокультурный контекст науки. — М., 1998. — С. 103—116.
• [6] Мамчур Е. А. Объективность науки… — С. 23, 24.
• [7] Там же. — С. 217.
• [8] Лайтман М. Наука Каббала. — М., 2002. — С. 9.
• [9] Лайтман М. Плоды Мудрости. — М., 2002. — С. 206.
• [10] Платон. Федон // Соч.: В 4 т. — М., 1993. — Т. 2. — С. 35.
• [11] Касавин И. Т. Паранаука // НФЭ. — Т. 3. — С. 197.
• [12] Мамчур Е. А. Объективность науки… — С. 159.
• [13] Там же. — С. 184, 189, 168, 179.
• [14] Юдин Б. Г. Методологическая характеристика процессов взаимодействия наук //Методологические проблемы взаимодействия общественных, естественных и технических наук. — М., 1981. — С. 180—181.
• [15] Шрейдер Ю. А. Единство и взаимодействие общественных и естественных наук //Там же. — С. 70.
• [16] Кедров Б. М. Взаимодействие наук как общенаучная проблема // Там же. — С. 46.
• [17] Федотова В. Г. Основные исследовательские программы социально-гуманитарныхнаук // Анархия и порядок. — М., 2000. — С. 134.
• [18] Выготский Л. С. Исторический смысл психологического кризиса (методологическое исследование) // Собр. соч.: В 6 т. — М., 1981. — Т. 1. — С. 381.
• [19] Ионин Л. Г. Социология культуры. — М., 1996. — С. 64—65.
• [20] Ерасов Б. С. Социальная культурология. — М., 1996. — С. 5—6, 24.
• [21] ТЕрасов Б. С. Социальная культурология. — М., 1996. — С. 23—28.
• [22] Орлова Э. А. Динамика культуры и целеполагающая активность человека // Морфология культуры. Структура и динамика. — М., 1994. — С. 18, 19.
• [23] Выготский Л. С. Указ. соч. — С. 389, 390.
• [24] Киященко Л. Опыт предельного — стратегия «разрешения» парадоксальностив познании / Л. Киященко, П. Тищенко // Когнитивно-коммуникативные стратегиисовременного научного познания. — М., 2004. — С. 503.
• [25] Няпинен Л. Программа Ильи Пригожина перестройки традиционной физикии вытекающие из нее заключения для понимания социальных проблем // Там же. —С. 43, 45, 46.
• [26] Аршинов В. И. Роль синергетики в формировании новой картины мира /В. И. Аршинов, В. Г. Буданов // Вызов познанию: стратегия развития науки в современном мире. — М., 2004. — С. 377.
• [27] Юлина Н. С. Образы науки и поиски альтернатив демаркационизму // Вопр, философии. — 1981. — № 5.
• [28] Цит. по: Михайлов А. А. Современная философская герменевтика. — Минск, 1984. — С. 72—74.
• [29] Юлина Н. С. Постмодернистский прагматизм Ричарда Рорти. — Долгопрудный, 1998. — С. 15.
• [30] Казютинский В. В. Революция в системе научно-познавательной деятельности //Научные революции в динамике культуры. — Минск, 1987. — С. 112.
• [31] Маркова Л. А. Конструирование научного знания как социальный процесс //Философия науки. — М., 1997. — Вып. 3. — С. 126—127.
• [32] Юлина Н. С. Постмодернистский прагматизм… — С. 15, 37.
• [33] Мамчур Е. А. Предисловие // Социокультурный контекст науки. — М., 1998. —С. 3—4.
• [34] Юлина Н. С. Постмодернистский прагматизм… — С. 88.
• [35] Там же. — С. 92.
• [36] Кант И. Критика чистого разума // Соч.: В 6 т. — М., 1964. —Т. 3. — С. 210, 313.
• [37] Пригожин И. Возвращенное очарование мира / И. Пригожин, И. Стенгерс // Природа. — 1982. — № 2. — С. 95.
• [38] Ахутин А. Понятие «природа» в античности и в Новое время. — М., 1988. — С. 20.
• [39] Шрейдер Ю. А. Указ. соч. — С. 82.
• [40] См.: Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. — М., 1979. — С. 281, 285,287, 349.
• [41] Там же. — С. 349.
• [42] Гачев Г. Д. О возможном содействии гуманитарных наук развитию естественных // Методологические проблемы взаимодействия общественных, естественныхи технических наук. — М., 1981. — С. 109.
• [43] Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. — С. 285.
• [44] Гачев Г. Д. Указ. соч. — С. 115.
• [45] Гачев Г. Д. Указ. соч. — С. 121.