Владимир Максимов. 
Проза русской эмиграции

Владимир Емельянович Максимов (Лев Алексеевич Самсонов) (1930—1995) рос в крестьянской семье. Отец был дважды репрессирован: сначала в 1927 г. — как троцкист (в честь Троцкого он и назвал своего сына), затем — в 1937;м. После этого ареста он уже не вернулся. То имя, под которым писатель известен своим поклонникам, он получил уже в детдоме. Путь его во многом напоминает жизненный путь Горького: бродяжничал, пас скот, работал косарем, грузчиком. Когда ему было шестнадцать лет, он был осужден за бродяжничество на семь лет. Выйдя через полтора года, завербовался на Север. Жил на Таймыре, работая в поисковой экспедиции, заведовал клубом речников, занимался художественной самодеятельностью. Затем переехал на Кубань, где работал в колхозе. С двадцати одного года — только на журналистской и литературной работе. Переехав в Москву, начал печататься в «Литературной газете». Своим учителем в ту пору называл Наума Коржавина, который стал для него «нравственным примером того, как должен жить писатель, как должен мыслить писатель, как относиться к своей профессии»^[1]. Литературный дебют — стихотворный сборник «Поколение на часах». В 1961 г. Константин Паустовский опубликовал повесть Максимова «Мы обживаем землю» в сборнике «Тарусские страницы». В 1962 г. по повести Максимова в Московском Художественном театре был поставлен спектакль «Жив человек». Саму повесть критика в целом приняла, отмечая, что в ней писатель продолжает свою основную тему — «тему духовного прозрения, крутого и коренного переворота в душе героя, который, пройдя тяжкие испытания, убеждается, что люди лучше, красивее, мужественнее и благороднее, чем он о них думал… глядит на нас сама правда жизни, бесстрашно схваченная, глубоко понятая и нам въявь показанная. Поэтому и прозрение героя становится убедительным, как сама действительность»^[2]. Кроме «Жив человек», в СССР вышли повесть «Шаги к горизонту», пьеса «Позывные твоих параллелей» и другие произведения. В самиздате распространялись романы «Семь дней творения» и «Карантин». О «Карантине» самиздатовский критик Н. Антонов писал: «В потоке событийного действия индивидуальности (герои) как бы концентрируются, насыщаются собственной судьбой. То, что казалось бессмысленным, случайным, давно забытым в их жизни, вновь возвращается к ним, создавая реальную почву для покаяния; они еще не в силах глубоко почувствовать греховность своей индивидуальности, так как было затерто и утеряно чувство самой личности, ценности собственного бытия. И как это ни может показаться странным, „знаменосец и герольд“, индивидуализм — их первый шаг на долгом пути покаяния. Самоутверждение героев поможет им полюбить свои несчастные судьбы…»^[3]

Одно из крупнейших произведений Максимова — последний написанный на родине роман «Семь дней творения» (1973). В центре этого романа — образ старого коммуниста Петра Лашкова. Бездумное экспериментаторство над матушкой-Россией привело и его самого к безрадостным жизненным итогам. И когда его внук Вадим спрашивает у своего деда: «Может, в том наша судьба, лашковская, изойти с этой земли совсем, чтобы другим было неповадно кровью баловаться?» — тому нечего ответить. И этот роман, и написанный позже «Карантин» советская цензура, как мы уже говорили, не допустила к печати. Тогда писатель опубликовал их на Западе. Эта публикация привела к исключению Максимова из Союза писателей (в 1973 г.). В 1974 г. он эмигрировал во Францию, а в 1975;м был лишен советского гражданства. Опубликовал в изгнании автобиографические романы «Прощание из ниоткуда» (1976), «Ковчег для незваных» (1979). В Германии вышло шеститомное собрание его сочинений. Книги Максимова переводились на различные иностранные языки.

В 1974 г. им был создан один из крупнейших литературных журналов русского зарубежья «Континент». Для XX в. Максимов был не просто современным писателем — он был современным православным писателем. Мы видим это не только по созданным им благородным образам православных священников, страдальцев за веру, но и по глубинному пафосу его творчества.

«Все образы у Максимова полнокровны и жизненны, все ситуации правдивы, поступки — реалистичны, но именно потому, что Максимов не скользит по поверхности, не фотографирует разрозненные явления сегодняшней русской жизни… а в мощном целеустремленном движении своего беспокойного анализирующего ума рассекает их до самой сердцевины, изображаемые им картины обретают глубокую многозначительность и концентрированную яркость символа»^[4], — писал о Максимове современный эмигрантский критик. Большинство «простых героев» Максимова вышли из «Прощания из ниоткуда». Они несут на себе отпечаток автобиографизма. Горьковские странствия по миру, признание в среде шестидесятников, диссидентство, изгнание и попытки возвращения… Такова основная канва, по которой выписываются судьбы максимовских героев. Владимир Максимов — кропотливый исследователь русской души, психологии русского народа.

Эта его позиция заявлена уже в языковых особенностях максимовской прозы, искусно стилизованной под просторечие. Повествователь тем самым заявляет свою близость к материалу. Немецкий критик Зента Маурина в 1974 г. замечала: «Максимов не создает новых форм выражения. Он не пользуется стилистическими конструкциями или буйно разрастающимися, вытекающими из подсознания, мысленными связями, не стремится, так сказать, в литературную целину. Полностью придерживаясь традиции эпиков девятнадцатого столетия, Максимов пишет собственным слогом. Без эстетизации, но и без огрубления, он как бы нанизывает страстным, богатым красками и образами языком, одну на другую картины, наполненные фактами русского бытия, и прерывает их риторическими вопросами, философскими признаниями, не опасаясь повторений»^[5]. Герои Максимова несут помимо своей основной функции еще и репрезентативную. Они представляют собой различные слои русского народа. Жизнь максимовских героев, как правило, становится «историческим сюжетом» самого народа. «Основной вывод, к которому приводят Максимова наблюдения над русским народом: разочарование в практических результатах коммунистической революции и полный крах марксизма как идеологии»^[4]. К этому выводу действительно подводят многие его произведения. Но какова поэтическая фактура его прозы?

Одним из крупнейших романов Максимова, опубликованных в эмиграции, стал «Ковчег для незваных» (1976—1978). В центре его — семья Самохиных, направляющаяся на Курильские острова. Отгремела война, и люди задумываются над своим завтрашним днем. И вот, кто с насиженных мест, а кто и с обагренных кровью развалин, с пепелищ, двинулись люди на новые земли. Тащится эшелон по бесконечным российским просторам, и не знают люди, что едут они навстречу своей гибели — навстречу страшному стихийному бедствию цунами. Все события в романе оттеняются притчевыми вставками. Нравственным камертоном становятся образы верующих-сектантов, принимающих на себя грехи своих современников и все прощающие им. Всепрощением и любовью к людям дышат строки их писем друг к другу: «Намедни наведывались ко мне гости из области, а с ними, сами не поверите, Илья Золотарев, погубитель Ивана Осипыча, в большие начальники вышел, другие кругом него вьюном крутятся, я его сразу признал, в прежнем облике, заматерел только, пока столовались, он все глаза прятал от меня, тоже признал, значит. Не нам судить его, брат, ему совесть его судья, а коли глаза прячет, жива она у него, зудит внутри, томится человек смертной мукою. Много нынче таких-то вот, грехом прибитых, но не затоптанных, живут, грешат, маются, прорастают сызнова сквозь самих себя, не убили, значит, душу живу, выстоит, опять к Богу подымется. Наше дело, брат, пастырское, поспособствовать только, недаром в Писании сказано: „Благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас“. Пишу я это, брат, к тому, что, по застольному разговору судя, направляется Илья в ваши местности наводить суд и порядок, по этой причине не держите на него сердца, коли судьба сведет, во имя Господне и слово наставника нашего Ивана Осипыча…»^[7] Дать глубокий вертикальный разрез общества: от поезда переселенцев, завербовавшихся на Курильские острова, до кремлевских владык — такая задача стояла перед писателем.

Одно из значительных художественных открытий Максимова в этом романе — образ Сталина. Автор показывает Сталина трояко: изнутри, через размышления, в различных сюжетных ситуациях, в оценках повествователя. «За годы внутрипартийных схваток он усвоил спасительный закон дистанции, по которому ближайшее окружение должно было постоянно оставаться на том отдаленном расстоянии, откуда человек видится целиком, без изъянов и слабостей, именно таким, каким пристало ему, по его мнению, выглядеть со стороны. Но он усвоил также и то, что люди склонны скоро привыкать к своему положению, со временем зрение их обостряется, слух делается чутче, откладывая в памяти замеченные светотени. Поэтому через определенные промежутки ему приходилось тщательно выпалывать пространство вокруг себя, чтобы тут же заполнить возникший вакуум новой порослью, свободной от груза истории и опыта». (Т. 6. С. 58—59.) Образ Сталина соткан из противоречивых мыслей и не менее противоречивых поступков. Главное подмеченное писателем качество — отсутствие какой бы то ни было логики в поступках и в действиях Сталина. Он находит точное сравнение: Сталин — это стихия, стихийное бедствие. Когда Золотарев становится сталинским наместником на Курильских островах, достигнув тем самым пика своей карьеры стукача-бюрократа, то ему суждено отвечать за цунами, страшное стихийное бедствие. Смерть от разбушевавшейся стихии опередила исполнение сталинского приговора.

Проникновение во внутренний мир Сталина достигается Максимовым с помощью внутреннего монолога. Переходы из плана повествователя в план героя и обратно происходят практически незаметно. Отсюда — монологическая слитность повествовательной ткани. Однако последние оценки здесь звучат в авторском слове, и автор остается высшей оценочной инстанцией.

Несколько сцен можно считать ключевыми для раскрытия образа Сталина: приговор Золотареву, подписание приговора жене Поскребышева, приглашение в Кремль своего старого друга и его неожиданное назначение послом. «— Спасибо за компанию, Серго, пора по домам. На прощанье у меня к тебе дело: поедешь послом в Румынию? — И, заранее отмахиваясь от возможных благодарностей, буднично зевнул. — Карандаш у тебя найдется? Он уже ничего не видел и не слышал, почти без усилия выключаясь из окружающего. Лишь оказавшись в машине, он на какое-то мгновение отметил взглядом стоящего у подъезда в одной рубашке со спущенным галстуком хозяина и с вялой механичностью махнул тому ладонью в знак приветствия. Когда машина, вырулив из лабиринта кривых переулков, зашелестела по магистрали, он внезапно проговорил с сонной ленцой: — Слушай, Лаврентий, ты этого своего Золотарева все-таки шлепни, стихия стихией, а отвечать кто-то должен. — И облегченно откинулся на спинку сиденья». (Т. 6. С. 240—241.) В этих сценах проявляется демоническая личность Сталина, его непредсказуемость. Религиозный характер творчества Максимова проявился в рефренах, создающих особую инструментовку его произведений. Заметную роль они играют в «Ковчеге для незваных».

Путь странника — это скорбный путь России по мукам собственной истории. Нет ни одной счастливой судьбы в этом романе: ковчег-то для незваных… Мотив бесцельного движения, движения в никуда, движения ради движения не нов в русской литературе. Особенное звучание он приобретает в творчестве писателей-эмигрантов, оказавшихся вынужденными покинуть родину. Этот мотив окрашен у них ностальгической личной ноткой.

Народное слово в максимовской прозе — это слово повествователя. Дистанция тем самым сближена не только между повествователем и изображаемым, но и между повествователем и читателем.

Как и «Доктор Живаго» Б. Пастернака, роман полон невероятных совпадений. Заканчивается он открытой оптимистичной перспективой: Федор Самохин связывает свою судьбу с Любой и ее ребенком.

Благородный образ русского адмирала Александра Васильевича Колчака создан в романе «Заглянуть в бездну» (1987). Трагедия последних дней адмирала выражена здесь уже в эпиграфе из Льва Толстого: «Все свершилось не по воле Наполеона, не Александра Первого, не Кутузова, а по воле Божьей». Обилие переполнявшего писателя документального материала привело к созданию произведения оригинального жанра, со многими документальными вставками, письмами, документами и воспоминаниями. Бескорыстная чистая любовь к Колчаку его спутницы Анны Васильевны осеняет страницы этого своеобразного романа.

Одним из последних художественных произведений писателя стала «маленькая повесть», как сам автор обозначил ее жанр, под названием «Как в саду при долине» (1988). Писатель посвятил ее генерал-полковнику Ивану Дмитриевичу Ершову. Максимов чувствовал необходимость сюжетного события, такого важного факта в жизни героя, который мог бы переменить все в его жизни. Жил — не тужил советский генерал, бандитское прошлое ему простили, боевые подвиги — зачли, и вдруг единственная дочь собралась ехать в Израиль. Прощай, засветившая впереди маршальская звезда, прощай, теплая и непыльная маршальская должность. И все, что осталось у Ивана Никанорыча в жизни, — звонки да письма из-за границы. И остались безответными вопросы:

«Ради какой России переступили вы через присягу, лили братскую кровь на гражданской, гибли потом и в боях, и в подвалах пыточных и доживали свой век на генеральских пенсиях? Ради вот этой, где черный люд забыл, когда хлеба ел досыта, где человек на ночь не ведает, проснется ли утром у себя дома, где сивушная лжа не только душу — землю проела и что перестоявшей квашней расползается во все концы земли, разъедает все сущее на ней своим страхом и собственной нищетой?» (Т. 7. С. 270.) И осталось горькое подведение итогов: «Я встаю и покорно иду… а в голове у меня, будто пластинка заезженная крутится: „Пока не поздно… Пока не поздно… Пока не поздно…“ Но звук этот вдруг обрывается жгучим и резким толчком в сердце: поздно, Иван, поздно, слишком поздно. Ничего уже не спасешь. И никого». (Т. 7. С. 271.).

Время в его романах никогда не совпадает в своем течении с реальным, физическим временем. Движение из прошлого в будущее — не для него. Это слишком банально, чтобы становиться основой сюжета. Для Максимова время — словно глина для скульптора: его можно причудливо располагать в романном пространстве, оно послушно авторской воле, как рукам ваятеля. Герой задумывается над своей жизнью, возвращается в прошлое, повествователь забегает вперед, предсказывая судьбу своего героя. И биографии своих персонажей Максимов очень любит строить именно ретроспективно. Мы видим законченную, завершенную личность, все остальное — ее история.

* * *.

Огромный резонанс в эмигрантских кругах вызвал публицистический памфлет «Сага о носорогах» (1979), где Максимов писал: «Рог к рогу, ноздря к ноздре, слюна с пеной веером ломится, каре на каре, смыкаясь кольцом. И пятачок свободной от их топота земли, где стоит одинокий человек в свитере, который чудится мне белой тогой с малиновым подбоем, становится все крохотнее и теснее. Они обтекают его со всех сторон, кося кровавым глазом на обреченного чудака, не желающего им уступить. Вот вам наша рука, Эжен. Мы вместе падаем под их копытами, но все-таки не уступим. Мы хотим погибнуть людьми. Идущие на смерть приветствуют тебя». Такое понимание современной западной культуры, выраженное в сатирической форме (мы также видим здесь обращение к образу носорога из одноименной пьесы Эжена Ионеско), повлекло за собой не предвиденные автором последствия. Так, Мария Васильевна Розанова, главный редактор «Синтаксиса», послала ему возмущенную записку: «Владимир Емельянович, боюсь, что недопустимым тоном своей «Саги о носорогах» вы перебрали по очкам. Мне кажется, что пришла пора отступать. Осмелюсь рекомендовать следующий порядок действий. 1. Публично извиниться.

2. Остановить печатание отрывков в «Русской мысли». 3. Воздержаться от публикации этого сочинения в «Континенте» № 19. Р. S. Простите, но копию этой записки отправляю в «Русскую мысль». Конечно, эта записка нисколько не отвратила писателя от его творческих планов, и публикация «Саги о носорогах» была не только успешно завершена, но и вызвала вполне сочувственную реакцию. А сам писатель затем говорил своему интервьюеру: «Это подлинный голос наших плюралистов — широких демократов. Они уже заранее определяют, что я могу печатать. Мне бы и в голову не пришло написать коллеге письмо — даже если мне что-то не нравится, — что ему надо печатать, а что нет. У них даже чувство юмора, видимо, отсутствует. Есть, знаете, люди, сами себя разоблачают, свою меру терпимости»"^[8].

В последние годы своей жизни Владимир Максимов весь свой талант отдавал публицистике. Как бы странно ни смотрелись публикации антисоветчика в коммунистической «Правде», они были написаны кровью сердца. Максимов никогда не заигрывал с властью, не заигрывал он и с властью демократической. Боль за Россию была главной движущей силой его творчества. Сердце писателя не выдержало этой боли. Безвременная кончина Владимира Максимова стала невосполнимой потерей для русской литературы. Почитатели и оппоненты — все склонили головы в безмолвной скорби.

Среди книг, вышедших после смерти писателя:

Самоистребление. М., 1995.

Растление великой империи. М., 2010.

Литература

к главе.

Сочинения

Собрание сочинений. В 8 т. М., 1992—1993.

Поколение на часах: Стихи и поэмы. Черкесск, 1956.

Жив человек: Повести. М., 1964.

Позывные твоих параллелей: Пьеса в двух актах, шести картинах. М., 1965. Шаги к горизонту: Рассказы. М., 1966. (Б-ка «Огонек», № 11.) Шаги к горизонту: Повести. М., 1967.

Дом без номера: Драма в трех актах, девяти картинах. М., 1969.

Мы обживаем землю: Повести. М., 1970.

Эхо в конце августа: Драма в двух действиях, десяти картинах. М., 1970. Семь дней творения: Роман. Франкфурт, 1971.

Карантин: Роман. Франкфурт, 1973.

Прощание из ниоткуда: Роман. Франкфурт, 1974.

Ковчег для незваных: Роман. Франкфурт, 1979.

Сага о носорогах // Континент. Париж, 1979. № 19.

Размышления о гармонической демократии // Континент. Париж, 1979. № 21. Специальное приложение.

Они и мы // Континент. Париж, 1980. № 23.

Духовной жаждою томим (К столетию со дня смерти Ф. Достоевского) // Континент. Париж, 1981. № 27.

Чаша ярости // Континент. Париж, 1981. № 30; 1982. № 32.

Мой друг Петр Равич // Континент. Париж, 1982. № 34.

Заглянуть в бездну. Париж: Третья волна, 1986.

Берлин на исходе ночи: Трагифарс // Континент. Париж, 1986. № 50.

Как в саду при долине. Маленькая повесть // Континент. Париж, 1988. № 57. Семь дней творения. Париж, 1988.

Кто боит ся Рэя Брэдбери? // Континент. Париж, 1989. № 59.

Музейные ценности: Застолье в двух картинах // Континент. Париж, 1990. № 64.

Мы обживаем землю: Роман, повести. М., 1991.

Избранное. М., 1994.

Публицистика Канонизация Достоевского // Континент. Париж, 1986. № 50.

За что боролись? // Континент. Париж, 1988. № 55.

Писатель, диссидент, эмигрант, патриот: [Беседа с писателем / Записали Е. М. Максимов и др.] // Международная жизнь. М., 1992. № 1.

Применительно к подлости: О необольшевизме демократов // Советская Россия. М., 1993. 8 апр.

«Возьмемся за руки, друзья!..» // Книжное обозрение. М., 1994. 21 янв. «Мои предсказания, к сожалению, сбываются» // Московская правда. М., 1994. 3 февр.

«Неужели это колокол наших похорон?..»: [Беседа с писателем / Записал В. Кожемяко] // Правда. М., 1994. 16 февр.

«Никакого радикализма» [Беседа с писателем] // Литературные новости. М., 1994. № 4.

«Литература там, где есть боль»: [Беседа с писателем / Записал Ю. Рябинин] // Литературная газета. М., 1994. 9 марта.

Доживем ли до Пятницы, или Евангелие по Хлестакову // Правда. М., 1994. 29 июня.

Зияющие высоты самодержавия // Правда. М., 1994. 12 июля. Надгробие для России: Открытое письмо Е. Боннэр // Правда. М., 1994. 31 авг.

Мародеры // Правда. М., 1994. 14 сент.

Самоистребление // Правда. М., 1994. 12 окт.

Это сладкое слово «стабильность» // Правда. М., 1994. 23 ноября. Сдача и гибель русской интеллигенции // Правда. М., 1994. 30 ноября.

История одной капитуляции: [Об А. И. Солженицыне] // Правда. М., 1994. 28 дек.

Об элитарности — подлинной и дурно понятой // ЛГ-досье. М., 1994. № 11—12.

Приглашение на казнь // Правда. М., 1994. 5 ноября.

«Не будьте свиньями, бегущими к пропасти!» [Беседа с писателем / Записал А. Д. Королев] // Патриот. М., 1994. № 40.

«Я — христианский анархист: мне будет неудобно при самой идеальной власти…» [Беседа с писателем / Записал А. Щуплов] // Книжное обозрение. М., 1994. 27 дек.

Самоистребление: Публицистика. М., 1995.

«Я обвиняю в первую очередь себя…»: [Беседа с писателем / Записала Л. Звонарева] //Литературная Россия. М., 1995. 13 янв.

Ряженые // Правда. М., 1995. 18 янв.

Присмотритесь к лицам у кормила власти // Правда. М., 1995. 28 марта. Павликом Морозовым нас мучили, но и «Капитанскую дочку» никто не отнимал: Интервью // Вечерний клуб. М., 1995. 30 марта.

С душевной болью за Россию / Записал В. Большаков; Послесл. А. Ильина // Правда. М., 1995. 25—29 марта.

Литература

Тревога: Разговор с Вл. Максимовым // Континент. Париж, 1980. № 25. Аннинский Л. Опровержение одиночества // Новый мир. М., 1971. № 4. Антонов Н. Годы безвременщины // Грани. Франкфурт, 1973. № 89—90. Антонов Н. Крест и камень // Грани. Франкфурт, 1974. № 92—93.

Бочаров А. Беспокойная суть творчества // Литературная газета. М., 1967. № 52.

В литературном зеркале. Париж — Нью-Йорк, 1986.

Вишневская И. Пьеса уходит в театр // Известия. М., 1965. 13 июня. Краснов-Левитин А. Два писателя. Париж, 1983.

Ланщиков А. От литературных фикций к литературе действительности // Москва. М., 1968. № 3.

НиновА. Где начинается горизонт? // Звезда. Л., 1968. № 3.

Петелин В. Россия — любовь моя // Волга. Саратов, 1969. № 3.

Рассадин В. Чего было, чего не было // Литературная газета. М., 1990. 2 мая. Ржевский Л. Триптих В. Е. Максимова // Грани. Франкфурт, 1978. № 109. Синенко В. О повести наших дней. М., 1968.

Щедрина Н. М. Проблемы поэтики исторического романа русского зарубежья. Уфа, 1993.

• [1] Цит. по: Глэд Дж. Беседы в изгнании. С. 254.
• [2] Цит. по: В литературном зеркале: О творчестве Владимира Максимова. Париж —Нью-Йорк: Третья волна, 1986. С. 240.
• [3] Антонов Н. Крест и камень // Грани. Франкфурт, 1974. № 92—93. С. 299.
• [4] Мальцев Ю. Вольная русская литература. С. 335.
• [5] Цит. по: В литературном зеркале: О творчестве Владимира Максимова. С. 18.
• [6] Мальцев Ю. Вольная русская литература. С. 335.
• [7] Максимов В. Собр. соч. В 8 т. М., 1992. Т. 6. С. 140. (Далее ссылки на это изданиедаются в тексте с указанием тома и страниц.)
• [8] Цит. по: Глэд Дж. Беседы в изгнании. С. 258.