Вымысел или умысел: предметная область политики и политологии

По мнению одного из создателей концепции символической власти и символического капитала П. Бурдье, назвавшего свою теорию конструктивистским структурализмом, политика — это не только конструирование социальной реальности (позиция, близкая гегелевской трактовке предмета науки как содержания сознания, детерминированного как объектом, так и субъектом познавательной деятельности) но и навязывание этой сконструированной реальности общественному сознанию. Бурдье, как известно, выделяет три цели политической деятельности и, соответственно, три основные типа социальной (политической) власти, относя к первому типу обладание экономическим капиталом в различных его формах, ко второму — культурным капиталом и к третьему — символическим капиталом, в роли которого могут выступать все виды капитала. От того, кто и каким капиталом владеет, зависит положение отдельных людей и групп (субъектов политики) в социальном пространстве.

Из этих, казалось бы, сугубо теоретических и отвлечённых рассуждений, идущих от философии Канта и Гегеля, Бурдье делает неожиданный практический вывод, который принципиально меняет представление и о природе политической деятельности, и обо всей политической структуре современного общества. По его мнению, известное выражение «формирование рабочего класса» следует понимать буквально, а не так, как его интерпретируют, например, марксисты, имея в виду закономерный процесс смены общественно-экономических формаций, который приводит в эпоху капитализма к становлению пролетариата — «могильщика капитала». Рабочий класс, согласно теории символической власти, представляет собой не что иное, как артефакт, т. е. не реальный факт, а факт искусственный, сфабрикованный — нечто, созданное политиками специально для того, чтобы бороться за власть. Благодаря этому изобретению у политиков появляется совершенно новый ресурс — они выступают уже не от себя лично (кто они такие, чтобы с ними считаться?!), а от имени целого восходящего класса. Кроме того, они ищут и находят поддержку у тех, кто идентифицирует себя с этой изобретённой общностью. Благодаря политической пропаганде огромное количество людей, которые никогда не встречались и даже не догадывались о существовании друг друга, узнали из политической доктрины, ставшей их достоянием, что они представляют собой единую мировую общность — «самый передовой класс», которому должна принадлежать вся полнота власти не только в собственной стране, но и в мире. Из той же доктрины узнали они и о своей исторической миссии, заключающейся в полном уничтожении частной собственности и самого государства, стоящего на страже интересов собственников.

От большевиков, апологетов марксизма, которые привнесли в него не только свою энергию, но и немало «новшеств», трудно совместимых с духом марксовой теории (что заставило К. Маркса весьма настороженно относиться к марксистам, особенно русским), российские рабочие в начале XX века почерпнули знания о своём высшем предназначении. Они узнали также, что для осуществления этой миссии им необходимо доверять не царю и служить не Богу и отечеству, а авангарду пролетариата — большевистской партии. Но партия не производит идеи, а лишь проводит их в жизнь. Поэтому партию, а с нею и всех пролетариев должны вести за собой учителя и вожди мирового пролетариата, пониманию которых доступны объективные законы социального развития и его заветная цель — всемирная революция и построение бесклассового общества. И если подобная сверхконцентрация власти больше похожа на диктатуру, чем на власть народа, то это означает лишь одно: пролетарская диктатура и есть высшая форма демократии. Легко ли было простым труженикам, не владевшим ни собственностью, ни знаниями, ни властью, устоять перед обещанной им ролью мирового гегемона, перед возможностью взять в свои руки всю власть? Легко ли было им не поверить лозунгу: «кто был ничем, тот станет всем»? Именно так политические идеи находили и находят своих потенциальных носителей и адептов.

Очевидно, что политические доктрины, — созидательные или разрушительные, — овладев массами, не менее действенны, чем вековые политические институты, которые, как показывает история, не выдерживают натиска идей. По этой причине, по мысли Бурдье, в предмет науки, изучающей политическую деятельность, должна входить не только реальность, но и её восприятие, которое навязывается людям теми, кто имеет власть над их умами. Таким образом, чисто символическая власть, навязывающая обществу определённые представления, на самом деле оказывается ни чем иным, как вполне реальной «политической властью, которая способна создавать новые группы, манипулировать объективной структурой общества». ³⁸

Логика рассуждений, которую демонстрирует Бурдье, представляется весьма убедительной и продуктивной. Но у неё есть, как минимум, три серьёзных методологических изъяна или, скажем корректней, особенности.

Первая из них заключается в том, что концепция Бурдье не только открывает механизмы политического мифотворчества, но и глубоко скрывает природу этих механизмов. В частности, она обнажает технологию приобретения власти через превращение сконструированных в воображении объектов в реальную политическую силу, которую её «конструкторы» используют для превращения своей концепции в господствующую политическую доктрину и для собственного восхождения на волне индоктринации (индоктринацией обычно называют как процесс «внедрения» доктрин в массовое сознание, так и процесс их «поглощения», усвоения). Но, обнажая природу захвата власти с использованием символического капитала, эта же теория уводит исследователя от подлинной природы социального расслоения, в том числе и от теории классов. Классовая теория, хотя и «скомпрометировала» себя в глазах сторонников демократии как весьма опасная и радикальная политическая доктрина, остаётся вполне конкурентоспособной научной теорией, не утратившей способности выявлять экономические причины социального неравенства. Как бы мы ни поддавались очень глубоким рассуждениям о «виртуальном характере» классов, достаточно вспомнить кровавую историю классовых столкновений, чтобы понять, что такие «фантомы», как политические классы, могут быть куда реальнее, чем та реальность, которая не требует доказательств своего существования.

Вторая особенность концепции Бурдье проявляется в том, что её автор и сам начинает верить (подобно Марксу, убеждённому в реальности пролетариата) в полное и окончательное преодоление «символического иллюзионизма», маскирующего «рыночную правду» любых человеческих отношений. Эта оценка концепции Бурдье принадлежит одному из самых самобытных политологов современной России А. С. Панарину³⁹, который внёс значительный собственный вклад в критическое осмысление и развитие теории символического капитала.

Третий изъян представляется не менее существенным. Его можно определить как отсутствие «методологических тормозов», т. е. сколько-нибудь убедительных обоснований, не позволяющих подвергнуть сомнению подлинность самой политики и её институтов, в том числе и наиважнейших, какими являются государство и гражданское общество. Ещё легче, воспользовавшись теорией символической власти, объявить пустыми фантомами все те ценности, которыми дорожит современное общество: демократию, социальные завоевания и гарантии, любые проявления культуры.

Эту завораживающую, но нигилистическую по сути перспективу лучше других, пожалуй, нарисовал Хорхе Луис Борхес в небольшой новелле «Утопия усталого человека», где автор повествует о своём визите в будущее. Приведём только маленький фрагмент его диалога с человеком, живущим в «постполитическом завтра»: «В моём любопытном прошлом, — пишет Борхес о нашем времени, мысленно переступив порог этого „завтра“, — господствовал дикий предрассудок: считалось позором не знать обо всех тех событиях, что ежедневно происходили, с утра и до вечера. Планета была заполнена призрачными сообществами: Канада, Бразилия, Швейцарское Конго и Общий рынок. Почти никто не знал предыстории этих платонических образований, но зато был прекрасно, в мельчайших деталях знаком с конгрессом учителей, о причинах разрыва дипломатических отношений и о президентских посланиях, составленных секретарями секретарей с той мудрой расплывчатостью формулировок, что была присуща этому жанру… Послов и министров возили, словно калек, в длинных ревущих автомобилях…». На вопрос о том, что же произошло с правительствами, собеседник из будущего отвечает: «Постепенно они начали выходить из употребления. Ими назначались выборы, объявлялись войны… и никто на земле их не чтил. Пресса перестала публиковать их декларации и изображения.

Политикам пришлось подыскивать достойные занятия: одни стали хорошими комиками, другие хорошими знахарями". ⁴⁰

Отказ от основанной на иллюзиях политики, от признания истинности каких бы то ни было методов и методологий, да и от самого факта существования человеческого общества, которое обнаруживает свою чисто символическую природу, — всё это нигилистический дух нашего времени, который ищет выхода в новых течениях политологии. Столь пессимистические воззрения (пессимистические для будущего политики) пронизывают концепции многих современных политологов постмодернистского толка, которые, впрочем, далеко не всегда признают право на существование даже за постмодернизмом.