Дидактические идеи Сократа

-Уи iujmmiwtectme идеи Сократа лучше всего изложены немецким ученым В. Виндельбандом в его докладе о Сократе.

«Сократ! Может показаться странным, что еще находится человек, который намеревается снова говорить о нем. Нет, вероятно, ни одного образа в истории человеческой культуры, который был бы столь популярен, как этот, ни одного, который, как этот, проник бы на волнах мировой литературы в самые отдаленные уголки духовного бытия человечества. Сократ слыл идеалом мудрости всех греческих философских школ и не только в римской литературе, не только в литературе всех европейских народов, но и у евреев и магометан; повсюду, куда попадала хоть капля эллинского духа, мы встречаемся с Сократом как с личностью, вызывающей всеобщее преклонение. Даже самое поверхностное изложение так называемой всемирной истории останавливается на мгновение перед его образом, даже самый общий обзор уделяет ему краткое рассмотрение. Среди нас не найдется никого, кто бы часто не слышал о нем, кто не читал бы о нем что-либо; каждый знает, как он жил, чему он учил, как он умер. Не будет ли невежливо говорить о Сократе?» (Винделъбанд В. Избранное. Дух и история. М., 1995. С. 58).

Ученики Сократа, воодушевленные горячей любовью к нему, оставили нам образ всего его существа, и этот образ приобретает для нас почти стереоскопическую жизненность. Два тысячелетия старались придать этому образу все более точные очертания, все более ясный рисунок; филологическая проницательность, культурно-историческое исследование и философская конгениальность соперничали, стремясь озарить его полным светом познания. К нему подходили с различных сторон, его ставили в более или менее естественную, в более или менее искусственную связь с самыми разнообразными вопросами: его жизнь, его учение, его смерть исследованы со всех сторон, их значение формулировалось сотни раз, и ни один уголок всего этого не остался неосвещенным.

Литература

о Сократе почти необозрима: наряду с серьезными исследованиями и обширными трудами есть масса случайных заметок, брошюр, программ, диссертаций, лекций. Не будет ли, следовательно, спрашивает Виндельбанд, высокомерием говорить о Сократе?

Великие образы человеческой истории разделяет с великими образами искусства одно высшее преимущество: они неисчерпаемы. Как уяснить, в чем, собственно, заключалось то волшебное действие, которое оказывала на современников и потомство столь как будто бы трезвая и прозаическая личность Сократа и которое, по мнению В. Виндельбанда, она будет оказывать всегда. Но эта неисчерпаемость имеет еще другое значение: часто достаточно малейшего смещения угла зрения, малейшего изменения освещения, чтобы уловить новые, доселе незамеченные контуры образа. Поэтому остается надежда, что новому изучению может открыться в многостороннем образе Сократа новая черта, которая неожиданно сблизит его с глубокими проблемами современной жизни и выявит резкую грань, выделяющую фигуру Сократа на общем фоне его эпохи.

На фоне его эпохи! Ибо образ Сократа более, чем образ любого другого философа, необходимо проецировать на его исторический фон, чтобы обрести правильный взгляд на него. Мы должны мысленно обратиться к Афинам времени Пелопоннесской войны (431−404 до н.э. — крупнейшая в истории Древней Греции война, которую вели Афины и Спарта вместе со своими союзниками за гегемонию в Греции, закончилась поражением Афин. Война ослабила все греческие полисы и привела к их упадку, что способствовало в дальнейшем завоеванию Македонией всей Греции), того времени, когда цветение греческой культуры, связанное с именем Перикла (ок. 49СМ-29 до н.э. — выдающийся государственный деятель, полководец, образованный философ и оратор, вождь демократической группировки), постепенно сменяется увяданием, хотя еще распространяет свое чарующее благоухание. Афины, окруженные своими будущими демонами, еще стоят на вершине созданной ими и с трудом завоеванной славы; они властвуют над всей Грецией, являются ведущей торговой державой мира и абсолютной державой духа. С периферии в центр Аттики стекается все богатство эллинской культуры. Акрополь, украшенный творениями изобразительного искусства, становится храмом человечества; на подмостках театра появляются образы Софокла, Еврипида и Аристофана, на открытых площадях города создаются научные теории. Это — то золотое время благороднейшего расцвета человечества, которое ушло и больше не возвращалось, оно уже не вернется, доколе день и ночь, дожди и солнечный свет будут сменяться на этой планете. В эту эпоху в афинском народе совершается давно готовившийся переворот, социальное изменение первостепенной важности, которое становится решающим для всей позднейшей культуры. Наука, возникшая в кругу одиноких мыслителей, культивируемая в недоступных святынях школьных союзов, выходит теперь на рынок, возвышает свой голос среди шума общественной жизни и отдает свое оружие на службу страстям дня. Теперь толпа начинает внимать ей; в удивлении, в ослеплении, в изнеможении люди отдаются новым впечатлениям и без сопротивления подчиняются новой зародившейся силе. Сначала любопытство, потом наслаждение и, наконец, страстный интерес, жгучая потребность в знании и образовании овладевают Афинами, всей Грецией — стремление к образованию охватывает нацию. И одновременно открываются столь тесные прежде врата науки — тихих мечтателей сменяют публичные учителя знания. Их жадно окружают все, кто стоит на уровне времени и хочет обрести влияние надуши современников. Политическая речь драпируется теперь в мантию научных доказательств, научные теории становятся предметом повседневного разговора и вводятся в многообразие практической жизни. Конечно, не следует думать, что любой портной и сапожник в Афинах также мудро рассуждал о науке и искусстве, как ныне любой рецензент; но одно несомненно: впервые в истории мы встречаем народ, все жизненные отношения которого проникнуты научной образованностью, народ, который отдал руководство своими общественными делами наиболее развитым членам своего общества, одним словом, народ, для которого образование стало существенным элементом его национальной жизни. В этом вечная слава Афин: до афинян не было народа, у которого научная образованность была бы общественной силой, нет после этих афинян народа, у которого она перестала бы быть таковой.

Ближайшим последствием этого распространения образования, как считает В. Виндельбанд, среди всех слоев греческого общества было ослабление всех нитей, связывавших индивидуальное сознание с общим. Однако этот процесс совершается в толпе совершенно иначе, чем у отдельного мыслителя. Он, обладая силой и мужеством, стремился к истине, идя своим путем, убедился в ходе самого исследования, даже потеряв при этом свои привычные издавна представления, что есть мерило индивидуального мышления — всемогущий закон, подчинение которому образует единственную ценность всякого знания; тот же, кто способен лишь трясти древо познания, чтобы к его ногам падали взращенные другими плоды, легко приучается только пробовать и отбрасывать по своему произволу один плод за другим. Это уже относится к популяризатору, который собирает и приводит в порядок духовную пищу, а тем более к среднему человеку, который живет трудами первого! Так и в Греции распространяется отныне порок погони за духовными лакомствами, смешное, сладострастное смакование образования. Для толпы научное любопытство остается лишь делом моды: образование вытесняется полузнанием, бессмысленным повторением слышанного, высокомерной критикой — одним словом, научным шарлатанством.

Становится признаком хорошего тона, чтобы молодой афинянин учился некоторое время в школе софиста (напомним, что так называют себя эти просветители Греции), там он учится выражаться изысканно, как образованный человек, он учится также тому, чем он позднее будет постоянно пользоваться в разговоре и в публичной речи, — умению вовремя бросить пару научных фраз, кокетничая своим знанием новейших открытий. Прения в бане, палестре (частные школы для физических упражнений, где мальчики получали физическое развитие, в противоположность общественным учреждениям для гимнастических упражнений, называемых гимнасиями) и симпосионе (званый пир, проходивший в разговорах, застольной беседе, музыкальных и прочих развлечениях, играх и разного рода забавах, нередко заканчивающихся оргией, что стало основанием запрещения симпосиев в Спарте и на Крите) о теориях и гипотезах философов превращаются в спорт, и одним из любимейших удовольствий народа Афин становится натравливать нескольких философов друг на друга, как боевых петухов, и наблюдать за этой схваткой, награждая раскатистым смехом меткую остроту и удачную передержку.

Но под этой веселой игрой, подчеркивает В. Виндельбанд, скрывалась серьезная опасность: то были цветы над пропастью. Ибо такая беспринципная болтовня разъедает субстанцию народного духа, и острый нож критики, которым каждый научился владеть, подрывает устои, общественный строй — общие убеждения. И вот отбрасываются, как старый хлам, все святыни прежней веры, не только великие, сияющие красотою боги Олимпа, в которых песни Гомера вдохнули живой дух искусства, но и тихие старинные деревянные изображения, предметы местного и семейного культа, чудодейственная сила которых зажигала религиозный пламень в душах отцов; все они отходят в вечность и уносят с собою нравственность и порядок. Лишь в виде скоропреходящего этапа на этом пути случается, что тот или иной софист пытается вновь оживить эти поблекшие образы, раскрашивая их нравственными аллегориями: идеалы нравственности тоже потускнели. Личность, ставшая самодержавной, скоро открывает, что и эти истины можно оспорить и что она следует лишь закону природы, избирая руководящей нитью своего поведения наслаждение и произвол.

К этому присоединяется внешнее обстоятельство. Софисты, носители этого просвещения, суть вместе с тем учителя политического красноречия: это даже их главное занятие, за которое они получают плату. Здесь, конечно, важно только развитие формальных способностей: ученик хочет стать мастером слова, чтобы суметь любой момент защитить то, что в интересах партии или личности, и уничтожить своих противников. Нужно не убеждать людей, а заговаривать их. Ведь все человеческие мнения относительны: каждый смотрит на вещи так, как ему удобно. К чему тут еще доктринерское упрямство! Вещи меняются, и мы меняемся вместе с ними. Так завершается столетие, которое началось могучим расцветом эллинизма, которое вывело на арену всемирной истории первый образованный народ, оно завершается как эпоха беспринципности. Упоение образованностью превращается в оргию отрицания; за демократизацией знания следует деморализация образования: ибо деморализовано всякое общество, которое потеряло единство своих нравственных убеждений и растерянно хватается то за одно, то за другое, чтобы после этого грехопадения закрыть свою наготу лоскутьями знания.

Приблизительно такова была, если отвлечься от городских сплетен и ежедневного изменения внутренней и внешней политики, как считает В. Виндельбанд, духовная физиономия афинян. И вот на улицах мирового города появляется оригинальная фигура. Среди толпы прекрасных кудрявых юношей, окружающих на рынке богато одетого софиста, неожиданно появляется огромная плешивая голова. Она принадлежит неуклюжей фигуре, которая протискивается к оратору; в то время как все с улыбкой расступаются, пропуская пришельца, он окидывает оратора изучающим взглядом и, наконец, прерывает его речь. За возражением быстро следует возражение. На пылкие разглагольствования софиста плешивый человек отвечает с невозмутимым спокойствием. Вдруг раздается гомерический смех, улыбка фавна пробегает по чертам нарушителя мира и еще более подымает его широкий нос; по-видимому, смеющиеся на его стороне. Он же быстро поворачивается, втягивает еще глубже в толстые плечи свою огромную голову и с игривым величием пробивается со своим почтенным брюшком через глазеющую толпу.

Кто этот человек? Его зовут Сократ, и его знает весь свет. Греческий философ Сократ родился в Афинах в семье камнереза. Не исключено, что, додчеркивая свою родословную, Сократ имел в виду, что он пошел по стопам отца: творил порядок из хаоса и помогал другим рождать мысли. В молодости Сократ служил в армии. Избранный в афинский совет, Сократ отличался справедливостью и принципиальностью. Жил в бедности. Любил философствовать не только с коллегами и учениками, но и со случайными прохожими, например на базаре. С тех пор, как забросил резец, которым прежде работал, его можно найти в Афинах везде, где что-либо случилось. Днем он фланирует по улицам, а вечером всегда оказывается там, где собирается веселое общество. Он умеет веселиться, и никто не превзойдет его в этом. Но, прежде всего, он там, где ведется диспут, он — ужас софистов; ведь никто не устоит в споре с ним. Но этого ему мало: он болтает с каждым, кто попадается на его пути. О чем же? Да о чем ему вздумается. Он останавливает всех, знакомых и незнакомых, и не отпускает, пока они не отвегят на его вопросы. Не пощадил он ни Перикла, ни Клеона (вождь радикальной группы афинской рабовладельческой демократии, деятельность которого относится ко времени Пенелопской войны), а Алкивиада (ок. 450−403 до н.э. — афинский государственный деятель и полководец, сторонник расширения колоний и энергичной внешней политики. В юности, — один из ближайших учеников Сократа, позднее отдалившийся от него) он так обошел, что тот, как дурак, пленен им. Так значит, он один из тех торговцев мудростью, которые заманивают богатую молодежь, обещая ей всякие знания и красноречие и вытягивая деньги из ее кошелька? Напротив, он никогда не брал ни обола. Так, стало быть, он богат и независим? Ничуть; ему приходится туговато. Дома у него жена и дети, которым едва хватает по куску хлеба, и его супруга Ксантиппа, пожалуй, не так уже неправа, если встречает его иногда довольно сердито. Но и для себя ему нужно лишь самое необходимое. Но чего же хочет этот человек? Не принадлежит ли он к числу глупых болтунов? Нет, все удивляются его ясной, твердой и разумной речи. Может быть, он так жаден до новой мудрости, что не хочет пропустить ни одного ее слова и повсюду ищет ее? Наоборот, он не оставляет на ней живого места и ничего не хочет слышать о ней. Значит, он знает что-нибудь еще лучшее? Нет, он повторяет каждому, что знает лишь одно: а именно, что ничего не знает.

Сократ занимался разнообразной и интенсивной философской деятельностью, излагая свои взгляды в основном в беседах. О взглядах Сократа мы можем судить по трем источникам — свидетельствам великих греков — напомним их имена — Аристофана, Ксенофонта и Платона. Так, драматург Аристофан в произведении «Облака» нарисовал иронический образ Сократа, выведя его в виде астролога и «физика», владельца «мыслильни». Саркастически описывая Сократа, Аристофан высмеивал распространенное в то время увлечение натурфилософией (философией природы). Философ Ксенофонт в «Воспоминаних о Сократе» изобразил Сократа благонравным учителем добродетели, вполне лояльного к государству. Платон же показал Сократа глубоким мыслителем, от имени которого изложил свои собственные взгляды.

«Удивительный человек! Надо последовать за ним! Да вот, кстати, он опять перед нами: в первом же переулке он стоит, в раздумье покачивая головой, перед бравым ремесленником, который, как обычно на юге, сидит за своей работой не то дома, не то на улице и прерывает работу только для того, чтобы ответить Сократу. Тот спросил его о чем-то, чего он не знает и о чем хотел бы осведомиться у такого образованного человека; и почтенный мастер с веселой готовностью выкладывает перед ним всю премудрость, которую он вчера или позавчера почерпнул у того или другого софиста. Покорно внимает ему Сократ и благодарит за дружеское поучение; но потому ли, что он туповат для таких трудных вопросов, или потому, что он недостаточно внимательно слушал, ему еще не все стало ясно, и мастер должен уж позволить ему спросить еще кой о чем. Быстро и твердо следует опять ответ; но этот Сократ, по-видимому, не оченьто смышленый человек; он спрашивает еще и еще — и удивительная вещь! Отвечающий начинает все больше колебаться и терять уверенность. Но Сократ не отпускает его, и под конец становится уж совсем неладно: наш добрый мастер совершенно запутался. „Нет, ты прав, одно другому не соответствует, — говорит он, — так не может быть“. „Но как же тогда?“ — настаивает Сократ. „Тогда — тогда я и сам не знаю“. „Вот видишь, — восклицает Сократ, — и со мной дело обстоит так же, мы оба ничего не знаем“. И с этими словами он уже тащится дальше».

Так значит таков смысл твоего припева: «Я знаю, что я ничего не знаю?». Теперь мы начинаем понимать тебя, чудной ты человек! Ты хорошо знаешь, зачем ты шатаешься по улицам и беспокоишь людей твоими хитрыми вопросами: ты борешься с научным шарлатанством! Да, этот удивительный человек глубоко заглянул в душу своего времени. Он знает, какая пустота у большинства за этим набором фраз, и понял, какое зло приносит это полуобразование, опаснейшая сторона которого в том, что оно мнит себя законченным и совершенным. Поэтому он поставил своей задачей разрушить это кажущееся знание, которым его сограждане ослепляют самих себя и друг друга. Весь этот «образованный» мир далеко ушел от традиционных представлений и убеждений, он выбросил за борт авторитет народного сознания, но вместо этого теперь каждый человек в каждом случае следует авторитету своих учителей мудрости, изречения которых он повторяет так же несамостоятельно и с еще большим непониманием. Поэтому Сократу важно прежде всего довести людей до сознания, как мало они выиграли, овладев этим обманчивым знанием; поэтому он, где только может, выставляет софистов в смешном свете, запутывает их в противоречиях посредством своей более сильной диалектики, разрушает язвительной остротой смысл их шумных речей и показывает несостоятельность их учений. Поэтому-то он, ясно понимая все это, подходит к каждому из своих сограждан в роли неуча, глупого и ищущего поучения человека; при помощи своих вопросов, проникающих в самые мелкие подробности темы, он заставляет человека из народа самостоятельно продумать нахватанные им крохи знания и в заключение вынуждает его признаться, что он в сущности знает так же мало, как сказал в начале о самом себе Сократ.

Это знаменитое полуироническое, полупарадоксальное, полупедагогическое, полудогматическое признание мудрейшим из греков в своем невежестве является его объявлением войны высокомерному полуобразованию. Однако это признание Сократа не есть выражение отчаявшегося скептицизма (философское направление с конца IV века до н. э., основателем которого является Пиррон из Элиды на Пелопоннесе. В основе философской концепции — сомнение возможности познания объективной действительности) или ложной скромности; оно непосредственное проявление его чистого и серьезного стремления к истине. Серьезность этого стремления направляется против распространенной среди его современников игры с результатами научного мышления, против спортивного образования, которое находит удовольствие в этом новейшем и модном развлечении; а чистота этого стремления к истине направлена против фривольности софистов, большинство которых не люди науки, а лишь люди, занимающиеся наукой, люди, которые при данных обстоятельствах нашли нужным заняться наукой или одной из ее частей, как они занялись бы любым другим «промыслом», и которым важна не истина, а лишь видимость истины и прежде всего влияние на публику, как бы груба и поверхностна последняя ни была. Их льстивая речь внушает человеку из толпы представление, будто он может, спокойно внимая им, приобрести глубочайшую и всеобъемлющую мудрость; Сократ готовит муки самостоятельной мысли и заставляет каждого признаться, как недостаточно он постиг то, что ему казалось столь ясным.

Эта потребность в истине есть движущий мотив деятельности Сократа; но она не только черта характера этого человека, но и опирается на ясное убеждение. И в этом состоит ее положительная сторона. В отличие от релятивизма теории софистов, согласно которой для всякого в каждый данный момент истинно то, что ему кажется, в отличие от беспринципности, которая признает не доказательства, а лишь уговаривание людей, Сократ проникнут убеждением, что есть всемогущий закон, стоящий выше всяких личных мнений, мерило, согласно которому должен испытывать и направлять взгляд каждого. Он верил в истину и в ее право на критику. Это убеждение нельзя доказать, ибо оно есть условие всякого доказательства. В ком его нет, в том оно может быть лишь пробуждено, если он научится задумываться о самом себе. Только этого самоуяснения и требует Сократ от своих сограждан, и недаром назвал его мудрейшим тот бог, храм которого был украшен надписью: «Познай самого себя». Эллинское просвещение очень скоро привело к разнузданности индивидуального самоопределения: Сократ .же ищет истины, как меры, которой должны подчиняться личности. В этом требовании меры он истый грек, и в лице Сократа греческая наука в полном самосознании находит тот принцип, на котором покоится греческое искусство.

Старая вера, традиционные представления, из которых состояло общее сознание, разрушены, и Сократ сам примыкает к софистическому просвещению в том смысле, что он не ищет уже этой меры в традиционных мнениях и не хочет их воскресить в их прежней форме. Он опередил своих современников лишь в убеждении, что такая мера существует и что нужно лишь добросовестно искать ее. Вся его оригинальность состоит в том, как он ищет истину. Он не учит, так как не обладает истиной. Он не болтает попусту, так как жаждет истины. Он спрашивает и испытывает, ибо надеется найти истину.

Но его поиски истины находятся в теснейшей связи с духовным состоянием его народа. Обнаруженное им разложение основано на разрушении общего сознания, с которым некогда все чувствовали себя связанными. Истина может существовать лишь в том случае, если над личностями стоит нечто всеобщее, чему они должны подчиняться. Поэтому искать истину можно лишь тогда, когда отдельные люди, несмотря на все различия в мнениях, совместно обратятся к тому, что они все признают. Истина есть совместное мышление. Поэтому философия Сократа не есть самоуглубление и размышление, не есть она и поучение и обучение: она совместное искание, серьезная беседа. Ее необходимой формой является диалог. Там, где два человека обмениваются своими взглядами, появляется сила, принуждающая их признать истину, некая высшая необходимость, отличная от той, которая в ходе жизненных обстоятельств привела к своему мнению каждого из них. Прежде каждый из них мог иметь только те представления, которые сложились как необходимый продукт всей его жизни; теперь же, стремясь найти представление, значимое для обоих, они приходят к выводу, что помимо непроизвольного возникновения представлений есть обязательное для всех правило, которому они должны подчиняться, если хотят найти истину. В этой диалогической философии в сознание ее участников проникает нормативное законодательство, подчинение или неподчинение которому составляет мерило истинности произвольно возникших представлений. Тот, кто хочет что-либо доказать другому или готов признать себя побежденным его доказательствами, признает норму, господствующую в качестве принципа критики над личностями и над естественно необходимым течением их представлений. В ходе совместных поисков люди приходят к тому, что должен признавать каждый, кто добросовестно стремится к истине.

Вез этой нормы нет истины и знания. Поэтому для Сократа и его великих последователей, развивших эти мысли, играет такую роль противопоставление мнения знанию; поэтому можно сказать: значение Сократа в том, что он установил идею знания. Софисты признают только естественный продукт мышления, который формируется в каждом как неизбежное мнение; для Сократа существует норма, согласно которой определяется ценность этих естественных продуктов мышления. Эту высшую необходимость, открывающуюся в диалогическом стремлении к истине, мы называем законодательством разума; и в этом смысле справедливо утверждение, что Сократ открыл разум. Он первым провозглашает с полным сознанием, что должно существовать нечто значимое для всех людей и что знание существует только там, где это признается.

Но это открытие для него — не тщательно продуманная теория, а скорее живое убеждение: его воодушевляет вера в разум. Поэтому он не исследует, в чем заключается это принуждение, которым разум властвует над мнениями личностей; он не развивает логику — это сделал Аристотель: он ограничивается тем, что обнаруживает это принуждение в каждом отдельном случае при обсуждении каждого вопроса и выводит из него необходимость признания результата беседы. Путем совместного исследования он хочет достигнуть представлений, которые каждый должен признать, как бы различны ни были мнения, с которыми участники беседы приступили к обсуждению вопроса. С этой целью он настаивает прежде всего на определении значения слов.

В неточности обычного словоупотребления, в многозначности слов и их соединений лежит опасность как непроизвольного, так и сознательного обмана и заблуждений: быть может, большая часть парадоксов, которыми софисты отуманивали и запутывали своих современников, покоились на игре слов, и многие из их добросовестных теорий были лишь попытками неуклюжим языком выразить правильную мысль. Если существует истина, стоящая над личным усмотрением, то она нуждается в таком высказывании, которое могло бы быть ясно понято каждым; поэтому целью сократовских исследований является всегда знание, выражающееся в дефинициях. Но для того чтобы установленное таким образом значение слова могло содержать то представление, с которым должны согласиться все, это значение должно быть применимо ко всем предметам, которые охватывает данное слово: субъективная всеобщность возможна лишь на почве объективной всеобщности. Односторонность и ошибочность индивидуальных мнений покоится главным образом на том, что каждый человек в силу психологической необходимости процесса ассоциации принужден обобщать свой личный несовершенный опыт. Поэтому, чтобы противопоставить индивидуальным и изменчивым представлениям нормативное понятие, Сократ пользуется в разговоре методом сравнительной индукции. Все эти премудрости, возвышающиеся над случайными взглядами, были только позднее развиты и сформулированы абстрактно: у Сократа они выступают лишь в их непосредственном применении в качестве простой схемы любознательной беседы. Но они вытекают с каким-то гениальным чувством такта из веры в истину, которую надлежит найти совместными усилиями, и их общее применение опирается на тот смысл, который Сократ придает этой игре. Каждому простому и критически неразвитому мышлению представление кажется отражением какой-либо вещи. Поэтому если нормой для индивидуальных мнений должна служить общезначимость разумного познания, то ей тем более должна соответствовать некая реальность; из этого следует, что в общей связи вещей дарит разум и притом разум, доступный и родственный человеческому познанию. Высшей предпосылкой познающего разума служит реальность доступного ему мирового разума, который есть сила и высший закон действительности. Но и представление об этом разуме, господствующем над миром, есть для Сократа не точное научное знание, а лишь глубокая вера в божество.

С этим связано и другое глубокое убеждение Сократа: искать и найти можно лишь то, что в какой-либо форме уже существует. Всемогущий разум не ждал нас и нашей мудрости, чтобы быть открытым; он существует искони, и наша задача лишь проникнуться им. Нашими вопросами и ответами, нашими доказательствами и опровержениями, нашими обобщениями и выводами мы не создаем ничего нового; мы лишь представляем. Все наше познание — стремление к норме, которая парит над нами, осознание закона, перед которым мы должны преклоняться. В научном исследовании и обсуждении выявляется истина, которая без нашего ведома дремлет в каждом из нас. Ее не нужно создавать;, ее нужно лишь озарить светом самопознающего сознания. Истина, дитя богов, должна лишь выйти из духа, который носит ее в себе, и метод Сократа состоит именно в этом уяснении сознанием первоначального содержания духа.

Поэтому мышление Сократа — это ищущее мышление. Признание в невежестве имеет более глубокий смысл, чем это казалось тому высокомерному знанию, уничтожить которое стремился Сократ своей убийственной иронией: лишь в отдельных случаях, при добросовестном старании нам удается преодолеть заблуждения мнений и возвыситься до одного из определений высшего разума. Охватить их полностью мы не можем и должны примириться с тем, что последняя связь вещей остается для нас темной и что лишь кое-где нам удается достигнуть твердой почвы, на которой может успокоиться наше сознание.

Этим объясняется предмет и направленность сократовского философствования. Если прежние мыслители Греции с их наивной верой в силу мышления стремились проникнуть вглубь всех вещей, познать их последние причины и вывести из этого весь мир опыта, то Сократ полностью отказывается от натурфилософских умозрений. Не то, чтобы он полагал, подобно софистам, будто полной истины в этой области нельзя достигнуть; его единственная цель — доказать своим современникам, что общезначимые суждения существуют и что надо только уметь должным образом искать их. А для этого менее всего пригодна область философии природы, преисполненная массой фантастических гипотез. Ему незачем было вмешиваться в эти споры; его инстинктивное влечение к истине подсказывало ему, что это семя взойдет еще не скоро. К тому же ни искусственные теории физиков, ни абстрактные хитросплетения метафизиков не удовлетворяли его стремление к знанию. Все они воздвигали сложную систему новых комбинаций представлений, до которых, как казалось Сократу, никогда не мог бы дойти средний человек путем уяснения деятельности собственного разума. Они создавали истину, он же полагал, что истина существует до всякого размышления и что надо лишь искать ее. Они блуждали вдали; он же знал, что высшее благо близко, в глубине человеческого духа, что надо только понять самого себя. В противоположность всеведению своего времени он ищет истину в теснейшем ядре и вновь возрождает слова древнего мудреца: «многознание уму не научает».

Убежденный, что разум следует искать там, где все люди сходятся в общем признании истины, Сократ охотно обращался к будничной жизни и к кругу ее представлений, пытаясь найти вместе со своими согражданами истину в домашней прозе. Этим он вместе с тем затрагивал и коренную злобу дня. Беспринципность, привнесенная просвещением, нигде не была столь острой и опасной, как в области нравственной оценки. Здесь отечество было в опасности, высшие блага были поставлены под вопрос. Поэтому Сократ обращался не к ученым, а к народу, не к некоторым, а к каждому; поэтому он говорил не о высоких и далеких вещах, о солнце, луне и звездах, об их происхождении и движении, а старался, путем неустанного обсуждения вопросов частной, общественной и государственной жизни, выяснить те точные понятия нравственности, которые, несмотря на все различия индивидуальных интересов, стремлений и условий жизни, в неразвитом и неуясненном виде дремлют во всех людях. Конечно, каждый должен был следовать лишь своему собственному суждению, как того требовало просвещение; но глубочайшее убеждение Сократа заключалось в том, что люди, сумев в серьезном обмене мыслей и своих привычных представлений вскрыть самообман и поверхностные привычки, натолкнутся на одно общее зерно — на нравственный разум. Не в безотчетной преданности должен каждый признать над собой власть нравственного закона — это время уже прошло, а путем самостоятельного суждения, и речь идет уже не о привычной, а о сознательной добродетели.

Итак, по своему объекту сократовская философия представляет собой этическую рефлексию: искомые ее понятия — понятия нравственные. Энергия совместного размышления должна быть направлена на ближайшее, на то, что больше всего интересует каждого человека. Поэтому нет предмета, который был бы слишком ничтожен или низмен для афинского мудреца: любой предмет может служить исходной точкой исследования. Ведь единственная цель этого исследования — показать согражданам, несмотря на все софистические разглагольствования о высших ценностях жизни, что они, не зная того, признают общезначимый разум и что в хаосе их распадающихся представлений можно, если внимательно присмотреться, найти нетронутым высший закон — закон нравственного разума.

Это ограничение вопросами обыденной жизни людей носит по сравнению с величием систем, созидающих миры, характер чего-то прозаического и будничного; но, с другой стороны, в атмосфере лихорадочного стремления к образованности Сократ оказывается единственной здоровой натурой. Он учит только тому, что необходимо, призывает к уяснению пребывающего, всеобщего, устанавливающего законы, нормативного. Среди шума и суеты самовластия он воздвигает новую веру в сверхиндивидуальный разум. В нем он вновь находит то, что утеряло его время: обязывающий авторитет. Софистическое просвещение разрушило мифический образ божественного, всюду царит неверие, и мнения людей расходятся друг с другом; Сократ восстанавливает господство авторитета, но находит он его в разуме, который господствует над всем и которому каждый подчиняется в силу собственного суждения.

Этот процесс типичен. Первоначально всякое общество проникнуто системой убеждений, которые коренятся в его общем сознании, они переходят от поколения к поколению, хотя и с легкими, бесконечно медленными и едва заметными изменениями, и которым личность беспрекословно подчиняется. Восстания против этих убеждений носят в первобытном состоянии лишь практический характер: это поступки и решения воли, в которых личный, эгоистический мотив получает перевес над проявлениями социального инстинкта. Но в развитии каждого культурного народа наступает момент, когда это восстание приобретает теоретический характер, когда прогресс цивилизации путем развития самостоятельности личности, путем воспитания индивидуальной критики и распространения сравнительного опыта подрывает и разрушает авторитет общего сознания, нравов и обычаев. Тогда наступает то состояние, которое Фихте (Иоганн Готлиб (1762−1814) — немецкий философ и общественный деятель) в своей философии истории назвал состоянием «совершенной греховности», — анархия личностей, которые ничего более не признают над собой. Сильная личность следует только своему собственному мнению, слабая хватается то за одно, то за другое мнение, которое ловит из уст сильной личности; но каждый верит, что как физически, так и нравственно он — центр мира! Лишь собственное суждение должно служить ему компасом на жизненном пути. От этой необходимой эмансипации личностей есть только один путь к лучшему состоянию — путь, к которому само собой приводит самостоятельное суждение, если только оно понимается серьезно; чем больше углубляется личность в свое размышление, тем сильнее чувствует она себя подчиненной закону разума, властвующему над всеми, и тем охотнее признает, в силу полноты своей собственной власти, содержащийся в ней самой авторитет разума.

От подчинения общему сознанию через самостоятельное суждение личностей к постижению разума — таков предустановленный путь человеческого духа. Этот закон истории в величественной простоте представлен у греков, культурного народа par excellence (по преимуществу), при переходе от софистов к Сократу. Все другие народы и весь комплекс народов европейской цивилизации проделали на свой лад и еще в более сильной степени это развитие. И если сегодня мыслящее наблюдение над современностью видит опять перед собой хаос мятущихся мнений, разложение самых святых убеждений и высокомерие плохо усвоенного полуобразования, то сократово слово наших дней либо еще не было сказано, либо время его не услышало.

Истинный авторитет, тот, которому личность может подчиниться по своему собственному суждению, которому, при правильном размышлении, она и должна подчиниться, этот истинный авторитет есть разум. Такова основная мысль Сократа, благодаря которой он занял почетное место не только в истории науки, но и в истории общей культуры. Выступая против индивидуализма и релятивизма, он провозглашает право разума. Он убежден, что в самой Вселенной, составляющей предмет нашего познания, царит и всем руководит этот разум. Таким образом, между ним и софистами впервые выступает та противоположность миросозерцания. В отношении к разуму есть только два основных мировоззрения: для одного человеческая мысль и воля развиваются из темной, бессмысленной основы с той же необходимостью, которая движет все элементы сущего; как последний декокт в кипении атомов, как тончайший конечный продукт круговорота сил, она дана нам в качестве простого грубого факта, подобно всему остальному; для другого существует недоступный нам во всей его целостности высший смысл мира, к которому в своем движении стремится наше мышление и наша воля, чтобы приобщиться к нему. Сократ — глава этого последнего миропонимания; для него разум есть принцип науки, так как он — принцип мира. Учение Платона об идеях и метафизика Аристотеля, завершающиеся понятием Бога, суть лишь логическое развитие того, чем уже обладал Сократ в форме предчувствия и веры. И как невелико различие между платоновской и аристотелевской системой по сравнению с их общностью в качестве хранителей этого сократовского наследия, которое сделало их знаменосцами всей последующей культуры!

Эта вера в разум, присущая созданной Сократом философии, составляет зрелый плод греческого мышления, содержащий зерно мышления будущего. Но нет сомнения в том, что на родной почве греческой культуры, на которой эта философия сложилась, она казалась чуждой. Новый принцип уходит своими корнями в новый мир. Так же, как Сократ мог часами стоять, не замечая явлений внешнего мира, предаваясь размышлению (об этой его странности часто рассказывают), и основанная им наука удаляется от внешнего мира в мир внутренний. Мысль постигла самое себя и возвысилась над прекрасным чувственным миром, созданным греческой культурой. Открыт нематериальный мир, и взор духа обратился вовнутрь. Гармония эллинской сущности разрушена. Подобно тому, как в могучем лбу Сократа мысль торжествует победу над чувственностью остальных частей лица, так и в новом учении — это первым понял Платон — идея сверхчувственного борется с красотой явлений.

Для того чтобы земной, человеческий мир был признан несостоятельным, должен быть установлен антагонизм двух миров, который уже никогда не перестанет занимать человеческую мысль. Если прежде человечество казалось замкнутым на самом себе, то теперь его достойной задачей стало стремление к высшему. Но никакое самоуглубление не поможет ему полностью выполнить эту задачу: оно должно довериться божественному голосу, который звучит в душе человека над всем рассудочным размышлением. Сократ сам постигал границы «познающей добродетели», когда в важных и даже в неважных вопросах отдавал себя во власть божественного внушения, которое он называл своим даймонионом. Платон гораздо тоньше истолковал это действие в нас божественного начала в самом прекрасном из своих учений: всякая наша любовь, начиная с низшей формы страсти и кончая вдохновенным постижением сверхчувственного мира, есть не что иное, как стремление смертного к бессмертному, бесконечной первооснове — эросу.

Если, таким образом, подчеркивает В. Виндельбанд* мы можем говорить о противоположности между Сократом и эллинским миром, если мы имеем право сказать, что сократизм служил существенным ферментом духовного разложения в греческом обществе, то было бы большим утешением, если бы в этом антагонизме мы могли видеть причину всем известного печального конца Сократа, в умирающем мудреце — мученика своей идеи. И многим это утешение казалось уже найденным. В осуждении Сократа нередко видели инстинктивную реакцию погибающей эллинской культуры против более могущественной и побеждавшей ее силы; высказывалась мысль, что туг, как и в других подобных случаях, герой воплощал в себе принцип будущего и, стало быть, высшее, всемирно-историческое право. Именно он поэтому должен был пробить брешь в этических основах жизни своего народа, оказаться морально и юридически виновным с точки зрения действовавшего права и подвергнуться каре закона.

Процесс Сократа казался трагедией, сходной с трагедией «Антигоны» (трагедия Софокла, основанная на сюжете греческой мифологии, в которой юная девушка, выполняя нравственный долг, идет на смерть). Обвинение говорило об оскорблении государственной религии и о введении новых богов; казалось, Сократ был осужден как противник старых убеждений. И это de jure (по праву). Он был действительно опаснейший противник этих старых убеждений. Он не разрушал их — они уже до него были разрушены, — но он поставил на их место новый принцип, религию будущего — дух и разум.

Само собой разумеется, что процесс Сократа можно истолковать с точки зрения этого антагонизма, но он не был решающим психологическим моментом этого исторического события. Прежде всего: не потому был обвинен Сократ. Не нравственное убеждение в опасности его влияния, а мелкие личные мотивы лежали в основе обвинения. Противники Сократа были низкими, ничтожными людьми, им надо было только отомстить за ущемление их тщеславия. В лице его обвинителей ему противостоял не этический принцип, а противостояла обыкновенная подлость. Однако форма, которую они придали обвинению, и успех, которого они достигли, указывает как будто на то, что здесь действительно столкнулись нравственные противоположности, великие психологические силы истории: осудившие Сократа исходили как будто из нравственного негодования по поводу его учения. Но в этом отношении его процесс чрезвычайно сложен, и многое в нем останется для нас навсегда непонятным, быть может, потому, что определенную роль здесь играло множество личных отношений, о которых мы ничего не знаем.

В известном смысле ключ к разгадке этой тайны дают «Облака» (423 до н.э. — комедия, в которой осмеиваются софисты и где выведен Сократ) Аристофана, правда, ключ, который и сам остается загадкой. Тот, кто обвинит великого поэта в том, что он хотел оклеветать Сократа, который к тому же был чрезвычайно близок ему по своим политическим взглядам как противник демократии, будет опровергнут отношением Платона к Аристофану. Тем менее понятно, что столь выдающийся человек, как Аристофан, мог изобразить Сократа в виде чуждого миру звездочета и заклеймить его как бессовестного шарлатана, готового обелить любое черное дело. Можно еще понять, что средний афинянин при его поверхностном образовании смешивал Сократа с софистами, считал его популярнейшим резонером и ответственным за то, против чего Сократ больше всего боролся. Но как объяснить, что Аристофан вкладывает в уста Сократа все жалкие теории софистов? Ответ можно обрести, только обратившись к натуре автора комедий. Безусловный приверженец старины, он убежден, что эмансипация личности, признание права каждого человека устанавливать закон своей воли всегда ведут к гибели. С этой точки зрения, Сократ действительно близок софистам, и то, что он надеется через самостоятельность личности дойти до нового и более высокого авторитета, в данном случае значения не имеет. Для Аристофана, который полностью стоит на почве старого, Сократ, сколько бы он ни выступал против софистов — человек, работающий над разрушением общего сознания. Сократ — в этом именно и состоит его величие — встал на почву софистики, чтобы бороться с ней, ибо побеждает лишь тот, кто находит более сильное оружие на вновь открытом поле брани. Аристофан же усматривает порчу уже во вступлении на эту почву, в провозглашении прав индивидуального суждения; он полагает, что тот, кто вообще признает современное образование, должен неизбежно прийти к его худшим экстравагантностям; он не верит, что, обращаясь к новому, можно найти что-либо высшее и лучшее и, пользуясь фантастической вольностью античной комедии, влагает в уста Сократа крайние фривольности софистики. Однако Аристофан выступает лишь как его противник, а не как его личный враг и доносчик.

Если в намерения Аристофана и не входило возбудить своих сограждан против Сократа, повредил он ему несомненно. Это доказывает платоновская «Апология» (диалог Платона «Апология Сократа»), в которой философ решительно протестует против искаженного образа, представленного Аристофаном. Говорят, что Сократ во время представления «Облаков» встал с добродушным юмором, чтобы можно было сравнить маску с ее оригиналом. Но толпа смотрела лишь, похожи ли лоб, нос и борода; о сходстве духовных черт она не думала. Иначе бы она стала свистеть! Она только укрепилась в своем мнении, что Сократ — характернейший представитель нового умственного движения. Другие появлялись и исчезали; он был афинянин, он жил среди них, и сам заботился о том, чтобы все его знали. Другие ведь тоже спорили между собой; что понимала толпа в совершенно особом значении его борьбы против всех остальных! Являясь наиболее популярным, он слыл самым худшим краснобаем, опаснейшим противником освященных авторитетом представлений; и когда потребовалась жертва в память о гибели старой афинской культуры, ему пришлось нести вину за поверхностные теории натурфилософов (напомним, что натурфилософия — философия природы, особенностью которой является преимущественно умозрительное истолкование природы, рассматриваемой в ее целостности) и парадоксы софистов. По иронии судьбы человек, призывавший к серьезному образованию, погиб из-за того, что на него взвалили все грехи сторонников лжеобразования: он был осужден потому, что его сочли главным софистом.

Таким образом, бессмысленное обвинение повело к бессмысленному результату. При первом осуждении решающим наряду с некоторыми личными отношениями, безусловно, явилось то обстоятельство, что демократия, только что достигшая господства, хотела выразить свое недовольство этическим, политическим и социальным одичанием афинского быта; поэтому она и осудила популярнейшего из тех философов, которым приписывалась вина за это одичание; а то, что этот философ был известен как противник демократического строя и друг только что свергнутых аристократов, также имело, вероятно, немалое значение в тот момент, когда афинское общественное мнение считало себя вправе винить аристократию в страшной неудаче Пелопоннесской войны.

Итак, наряду с личными интересами, о которых мы знаем лишь очень мало, решающее значение при осуждении Сократа имели интересы политические и социальные. Но были ли они причиной смертного приговора? Во всяком случае, они одни не могли бы вести к нему. Как известно, согласно аттическому судебному устройству, сначала утверждался или отрицался лишь вопрос о вине — *точно так же, как и в современных судах присяжных — и лишь затем при признании виновности следовал второй приговор, устанавливающий кару, который, впрочем, выносился не специалистами, а тем же самым, набранным по жребию жюри. В промежутке между этими двумя решениями осужденный должен был сам оценить свою вину; он как бы должен был принести покаяние, и это было моментом, когда можно было раскаянием возбудить сострадание и путем хорошо рассчитанной лести вымолить у многоголового судьи более мягкое наказание. Известно, какое парадоксальное употребление сделал из этого Сократ. Если свести воедино все сведения о процессе, то не может быть никакого сомнения, что большинство (к тому же крайне ничтожное), произнесшее «виновен», совершенно не имело в виду смертный приговор. Если обвинители и требовали его, то они сами вряд ли надеялись на успех. Изгнание было высшим наказанием, которого можно было ожидать, судя по прецедентам, а из высказываний друзей Сократа видно, что всё они были твердо уверены, что дело кончится большим или меньшим денежным штрафом. Но Сократ обманул все ожидания. Мудрец презрел благоразумие. Правдивость, составлявшая основу его жизни, привела его к смерти. Он не сознавал за собой никакой вины; он мог по праву сказать себе и всему свету, что, без всякой личной выгоды и даже жертвуя своим домашним благоустройством, неутомимо трудился над нравственным воспитанием своих сограждан и упорядочением их хаотических представлений. Он знал, что труд его не пропал даром, что в лучших из своих современников он забросил семя благороднейшего понимания жизни и что во многих из них это семя даст ростки. И так как он не хотел и не мог лгать, так как справедливость была всегда его высшим принципом, то он объявил, что заслуживает не наказания, а высшей почетной награды — именно права на публичную трапезу в Пританее (место заседания пританов — членов афинского совета пятисот, разделенных на группы, каждая из которых руководила текущими делами в продолжение определенного периода и сменялась на основании очереди, устанавливаемой жребием). Только под конец, уступая настояниям своих друзей, он просто в виде формальности — и это уже было отпадением от его Я — предложил небольшой денежный штраф, за который должны были поручиться его друзья.

Нелегко правильно оценить это поведение Сократа. В том, какое влияние оно окажет на судей, он сомневаться не мог. Как тонкий психолог, он знал, что доведет их этим до крайнего раздражения. Хотел ли он этого раздражения, стремился ли к делу? Плохо бы знал он своих афинян, если бы так думал! Влекла ли его тщеславная жажда посмертной славы? Никто не был дальше от этого, чем он. Может быть, семидесятилетний старик утомился жизнью и захотел, несмотря на свое презрение к самоубийству, воспользоваться рукою судьи? Он был бы худшим из софистов, если бы сознательно и намеренно вызвал с этой целью смертный приговор.

Ничего этого не хотел Сократ. Вопрос ставится неверно, если исследуется, чего он хотел достигнуть этой роковой своей речью. Она не была для него тем, чем бы, вероятно, была для всякого другого в его положении, именно средством чеголибо добиться: она была необходимым выражением всего его существа. Не заботясь ни о каких последствиях, он делал то, к чему его принуждала его натура: он сказал правду, он высказал свое убеждение. Он верил, что заслужил гражданские почести и требовал их. Конечно, в этом сказалось до известной степени упрямство греческого доктринерства, стремление защищать принцип, хотя бы весь мир из-за этого погиб; есть также в этом небольшая частица той добродетельной гордости, которую довели до карикатуры более поздние философы; и все-таки величественной и достойной преклонения остается та неустрашимость, с которой он в решительный момент счел недостойным изменить правде.

Но судьи не догадывались о великом и возвышенном, переполнявшем душу престарелого обвиняемого; они чувствовали лишь, что старый противник демократии высказал им — быть может, более резко, чем он того хотел, — свое презрение. Страсти разгорелись, и о справедливом обсуждении дела уже не могло быть и речи; большая часть тех, кто сначала считал его невиновным, перешла на сторону его противников, и «правосозидающий» афинский плебс, раздраженный мужеством правдивости, осудил самого невинного из своих сограждан на смерть.

Не раз говорили о трагикомедии мировой истории; В. Виндельбанд отмечает, что он знает немного событий, к которым это выражение было бы так применимо, как к процессу Сократа. В этом процессе не возникает вопрос о каком-либо крупном духовном антагонизме между ним и его судьями. Ряд личных интриг в своей совокупности привели к тенденциозному политическому процессу, основанному на обвинении в атеизме, обычно предъявляемому людям науки. Большинством в несколько голосов виновным" объявляется человек, которого сделали ответственным за то, против чего он один успешно боролся. Остается, однако, надежда на легкое, чисто формальное наказание. Но обвиняемый оскорбляет открытым провозглашением своей невиновности чернь, которая вершит над ним суд, и дело принимает неожиданный для всех оборот. Внушительное предостережение, свидетельствующее о том, как нелепо вкладывать меч правосудия в руки бессмысленной толпы и связывать его с игрой случая.

Если весь сократовский процесс предстает перед нами как чудовищная нелепость, то Сократ позаботился о том, чтобы под конец все гротескное отпало и осталось лишь возвышенное зрелище.

Нет сомнения в том, что осужденному философу, если бы он того хотел, был открыт путь к свободе. Друзья Сократа были готовы открыть ему врата темницы, случай предоставлял для этого достаточное время (Сократ должен был ждать казни 30 дней, т.к. накануне суда над ним было отправлено на о. Делос ежегодное священное посольство по случаю делосского праздника Аполлона; в отсутствие торжественного посольства в Афинах смертная казнь была запрещена), а общественное мнение Афин, несомненно, не столь решительно настаивало на приведении в действие слишком поспешно принятого смертного приговора, чтобы требовать особых мер для предупреждения побега. Сократ мог с помощью друзей исправить несправедливость афинского народного правосудия, и кто знает, гневались ли из-за этого бы на него сами афиняне! Но и на это Сократ не пошел. Он не настолько дорожил жизнью, поскольку боролся с анархией и искал закон разума, не мог нарушить закон даже тогда, когда по отношению к нему совершалось самое неразумное.

Этот день относится к числу самых возвышенных воспоминаний человечества: восхищение двух тысячелетий окружило его ореолом. Но что же столь особенного в этом конце? Сократ был не первым и не последним, который, оставаясь верным своим убеждениям и сознавая свою правоту, пошел на смерть, тысячи людей столь же неустрашимо, как он, перешли через этот мрачный порог. Почему же его кончина так трогает нас? Полагаю, что самое волнующее в этом — отсутствие всякого пафоса. Здесь нет ни трагического ощущения мученичества, ни победоносного упоения гибелью. Нет ни страстного желания умереть, ни болезненного содрогания от прощания с жизнью. Нет ни страха и муки, ни проявления привязанности и горечи расставания. Есть лишь спокойствие, ясность и гордое сознание необходимости: «Это должно свершиться, так пусть же оно свершится!». Во многом это своеобразное впечатление связано с тем, что античный человек вообще гораздо легче, чем человек Нового времени, прощался с милой его сердцу привычкой к жизни и деятельности, во многом этому содействовало и то, что афинское государство выполняло эту печальную необходимость в более приличных формах, без кровавых и устрашающих орудий; но главное зависит от самого человека; будучи убежден в вечности, он принимает смерть с такой же тихой рассудительностью, как любое событие в жизни. Преисполненный верой в божественный Промысел, он не понимает, почему другие люди видят в смерти такой страшный рубеж. Так как жизнь его была поиском прочного и пребывающего, он верит, что его душа, корабль, нагруженный добытым сокровищем, не погибнет в волнах преходящего. Привыкнув искать блага жизни в глубине своей души, он чувствует, что унесет их с собой, и надеется, что его ждут новые, высокие блага. Он живет в разуме, и неразумность не путает его. День смерти Сократ проводит в приятной беседе с друзьями, которая лишь принимает несколько более серьезный, торжественный оттенок; он приводит в порядок свои дела, и когда солнце скрывается за горизонтом, выпивает кубок смерти. Это кончина человека, который победил время и его изменчивость, так как взор его покоится на вечном; и если бы в стихах, в которых Шиллер воспел смерть совершенного человека, не было немного трагической позы, столь близкой душе немецкого драматурга и столь чуждой аттической натуре, то к смерти Сократа вполне применимы были бы прекрасные стихи:

•Mit dem Geschick in hoher Einigkeit,.

Gelassen hingestutzt auf Gratien und Musen,.

Empfangt er das Geschoss, das ihn bedraut,.

Mit freundlich dargebot’nem Busen Vom sanften Bogen der Notwendigkeit".

«В высоком единении с судьбою, Спокойно опираясь на грацию и муз, Он с доверчиво открытой грудью Приемлет от кроткой десницы Необходимости угрожающий ему удар*.

«Познай себя». Аристотель приводил предание, согласно которому Сократ в молодости посетил Дельфы. Надпись, начертанная на храме Аполлона, взволновала его — «Познай себя». Сократ воспринял это изречение как призыв к познанию вообще, к выяснению смысла, роли и пределов человеческого познания в соотношении с божественной мудростью. Предстояло раскрыть принцип познания человеком своего места в мире. Интерес Сократа к проблеме человека и человеческого познания знаменовал собой поворот от прежней натурфилософии к моральной философии. Человек и его место в мире стали центральной проблемой этики Сократа и главной темой его бесед. В этой связи Цицерон заметил, что Сократ спустил философию с неба на землю.

Молодой Сократ был охвачен глубокой страстью к познанию природы, к изучению причин земных и небесных феноменов. Он опирался на натурофилософские воззрения своих предшественников, в частности, Анаксимандра, Эмпедокла, Гераклита, пифагорейцев. В то время как теория познания софистов неукоснительно приводила к относительности индивидуального мнения, основанием всей деятельности Сократа было стремление к прочному общеобязательному знанию. Софисты изучали психологический механизм, который вырабатывает личные мнения, Сократ же верил в такой закон разума, который определяет истину.

Самопознание, по Сократу, требовалось не только от отдельного человека. Собеседник, не владеющий этим искусством, не мог поддержать спор и оказывался поэтому ненужным в диалоге. Прежде истина понималась древними греками как нечто окончательно сложившееся, готовое. Она могла быть уловлена сознанием мыслителя и без особых затруднений передана другому, чье мышление открыто для извлечения абсолютов. Сократ отказался от этой предпосылки. Невозможно внести истину в душу человека, как нельзя заставить видеть слепого от рождения.

Наука отождествлялась Сократом с нравственным самоусовершенствованием. Поэтому его размышления касались именно вопросов человеческой жизни. Та истина, которая обреталась в диалоге, как раз и свидетельствовала о ясности и твердости нравственного сознания. Отсюда убеждение в тождестве знания и добродетели. Истина по своей природе — детище диалектической мысли. Только постоянное вопрошание и ответы могут вести к ней.

Истина, стало быть, не тождественна эмпирическому объекту. Она есть результат социального действия. Так рождается уникальная ситуация, позволяющая дать определение человека опосредованное, через обоснование себя, который неизменно переосмысливает условия собственного существования. Истинная ценность жизни в этом и состоит. «А без… испытания жизнь не в жизнь для человека», — говорит Сократ в «Апологии» (Платон. Апология Сократа // Платон. Соч.: В 3 т. Т. 1. С. 108). Выходит, античный мудрец определяет человека как такое существо, которое, столкнувшись с разумным вопросом, способен дать разумный ответ. Лишь располагая такой способностью, человек оказывается «ответственным», т. е. моральным существом.

Перенеся вопрос на нравственную почву, Сократ объявил таким образом, что истинная добродетель состоит в знании, а подлинное знание неукоснительно ведет к добродетельным поступкам. «Философия, как понимал ее Сократ, — пишет В. Виндельбанд, — есть размышление разумного человека об общеобязательном законе добра. Познание стало в его глазах обладанием нравственностью, а отыскивание знания сообща — особенным этическим отношением между людьми, отношением взаимного пополнения и помощи, которое он обозначал именем любви» (Виндельбанд В. История древней философии. М., 1995. С. 111).

Философски возвысив разум и признав за ним всепроникающую мощь, Сократ подчинил его господству все космические и земные феномены. Знание же оказалось не только единственным регулятором человеческого поведения, но и его достойным критерием. Так древняя мудрость «познай самого себя» обрела новое истолкование.

Крупнейший представитель античной философии Сократ является основоположником такого мышления, или философствования, когда в центре размышлений оказывается человек, его сознание и нравственное поведение. «У Сократа нет особой теории природы и отдельной логической теории, — пишет Кассирер. — Мы не находим у него даже и стройной систематизированной этической теории — в том смысле, в каком она понималась в последующих этических системах. Остался только один вопрос: что есть человек? Сократ всегда отстаивал идеал объективной, абсолютной, универсальной истины. Но единственный универсум, который он признавал и который исследовал — это универсум человека. Его философия — если у него была философия — строго антропологична» (Кассирер Э. Опыт о человеке / / Проблема человека в западной философии. М., 1988. С. 7).

Действительно, с Сократа, который применил изречение эллинской мудрости «познай самого себя» к исследованию явлений природы и поступков человека, начинается целая традиция в философии, где ключевой фигурой становится человек. Сократ был первым из мыслителей, кто сделал самопознание основной частью своего учения и руководящим принципом жизни и общения с учениками. Внимание Сократа к самопознанию, т. е. превращение проблемы человека в основную проблему философии, стало значительным этапом в истории греческой философии, сохранило свою значимость и актуальность до сегодняшнего дня. «Самопознание, — пишет Ф. Х. Кессиди, — в устах древнего философа означало прежде всего познание человеком своего внутреннего мира, осознание того, что осмысление жизни, духовное здоровье, гармония внутренних сил и внешней деятельности, удовлетворение от нравственного поведения составляют высшее благо, высшую ценность» (Кессиди Ф.Х. Сократ. М., 1988. С. 101).

Помимо собственно познавательного значения его принцип «познай самого себя» имеет еще и нравственный аспект, т. е. подразумевает, что человек в жизненных ситуациях поступает, исходя из собственной нравственной установки и исполнения нравственного долга перед собой и другими людьми.

Античные мыслители не только дали миру философию, но и предопределили направление развития воспитательной и образовательной систем. Например, Сократ придавал огромное значение воспитанию и просвещению афинских граждан, старался поднять общий уровень духовности людей. Он высоко ценил роль образования, но выступал против тех софистов, которые учили искусству манипулирования сознанием масс. Главным философским достижением Сократа можно считать майевтику («повивальное искусство», которое помогает мыслям рождаться в человеке) — диалектический спор, подводящий к истине посредством продуманных наставником вопросов. Педагогическая деятельность Сократа не сводилась к красноречию и риторике, но была направлена на поиск истины. Сократ сравнивал себя с повивальной бабкой, ибо он, используя свой метод, помогал ученику самому найти истинное знание. Он был одним из основателей диалектики как метода установления истины путем постановки наводящих вопросов, так называемого сократовского метода. Главную задачу наставника Сократ видел в том, чтобы в беседе пробудить сознание ученика и помочь «самозарождению» истины в его сознании. Поэтому сократовский метод отличается от традиционного тем, что он предполагает сотрудничество учителя и ученика в поиске истины, а не пассивное усвоение знаний учеником, которое подчас достигается зубрежкой. В поисках истины ученик и наставник находятся в равном положении: «Я знаю только то, что я ничего не знаю*. Согласно Сократу, ученики лишь припоминают с его помощью то знание, которым они обладают и без него, сами того не подозревая. Конечно же, следует согласиться с Сократом в том, что учитель играет огромную роль в воспитании ученика.

Педагогическая концепция Сократа состоит в том, что главной жизненной целью человека должно быть его нравственное самосовершенствование: человек обладает разумом для того, чтобы направлять его на создание добра и нахождение истины. Сократ — один из основоположников учения о доброй природе человека. Он придавал большое значение природной предрасположенности человека и считал, что способности человека проявляются в самопознании: «Кто знает себя, тот знает, что для него полезно, и ясно понимает, что он может и чего не может». Образование, по Сократу, обладает силой преображения человека из отрицательного образа в положительный. Он считал, что люди, если получат образование, становятся отличными, полезными деятелями. Оставшись же без образования, они бывают очень дурными, вредными людьми.

В философии Сократа, как и в философии Платона, а также в мировоззрении нашего времени воспитание и философия выполняют одну и ту же функцию — помогают формированию человека, умеющего*не только отличить истину от заблуждения, но подходящего творчески к поставленным перед ним задачам.

Литература

Аврелий Марк. Размышление. Л., 1985.

Антология кинизма. М., 1984.

Аристотель. Сочинения. В 4 т. М., 1998.

Асмус В. Античная философия. М., 1998.

Богомолов А. Античная философия. М., 1985.

Вернон Ж. Происхождение древнегреческой мысли. М., 1988.

Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1995.

История философии в кратком изложении. М., 1991.

Лурье С. Демокрит. М., 1970.

НерсесянуВ. Политические учения Древней Греции. М., 1979.

Нерсесяну В. Сократ. М., 1969.

Платон. Собрание сочинений. В 4 т. М.; 1980;1994.

Римские стоики: Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий. М., 1969.

Степанова А. Философия древней Стой. СПб., 1995.