Женские образы в романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание»

Поиск идеала присутствует у всех русских писателей. В связи с этим в XIX веке особенно значимым становится отношение к женщине, не только как к продолжательнице рода, но и как к существу, способному мыслить и чувствовать гораздо тоньше и глубже, чем герои-мужчины. С женщиной связывается, как правило, идея спасения, возрождения, сфера чувств.

Ни один роман не может обойтись без героини. В мировой литературе мы находим колоссальное количество женских образов, самых разнообразных характеров, со всевозможными оттенками. Наивных детей, так очаровательных в своем незнании жизни, которую они украшают, как прелестные цветы. Практичных женщин, понимающих цену благам мира и знающих, какими средствами достигнуть их в единственно доступной для них форме — выгодной партии. Кротких, нежных созданий, назначение которых любовь, — готовых игрушек для первого встречного, кто скажет им слово любви. Коварных кокеток, в свою очередь безжалостно играющих чужим счастьем. Безответных страдалиц, безропотно угасающих под гнетом, и сильных, богато одаренных натур, все богатство и сила которых тратится бесплодно; и, несмотря на это разнообразие типов и несчетное количество томов, в которых нам изображали русскую женщину, нас невольно поражает однообразие и бедность содержания.

Когда говорят о «женщинах Достоевского», в первую очередь вспоминаются кроткие страдалицы, жертвы великой любви к близким, а через них и ко всему человечеству (Соня), страстные грешницы с чистой в основе, светлой душой (Настасья Филипповна), наконец лукавая, вечно изменчивая, холодная и пламенная Грушенька, сквозь все бессовестное хищничество своё пронесшая искру того же смирения и покаяния (сцена с Алешей в главе «Луковка»). Одним словом, вспоминаются женщины-христианки, в последнем, глубоком жизнеощущении, русские и «православные» характеры. «Душа человеческая по природе христианка», «русский народ весь в православии» — в это глубоко верил, это всю жизнь страстно утверждал Достоевский.

Целью данной работы является рассмотрение женских образов в романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». Данная цель позволила сформулировать следующие задачи данного исследования:

1. Рассмотреть особенности построения женских образов в романах Ф. М. Достоевского.

2. Проанализировать образ Сони Мармеладовой.

3. Показать особенности построения второстепенных женских образов в романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание».

Интерес к гендерной проблематике в литературоведении — это не дань моды, а вполне закономерный процесс, обусловленный спецификой развития русской литературы и культуры. В произведениях русских писателей женщины связаны с эмоциональным началом, они спасают, гармонизируют. Поэтому исследование женских образов в романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» является актуальным для современного литературоведения.

Творчество Достоевского широко изучается в отечественном и зарубежном литературоведении.

В блестящей плеяде критиков и интерпретаторов творчества Ф. М. Достоевского конца XIX — начала XX в. одним из самых глубоких и тонких был И. Ф. Анненский. Однако его критическое наследие, относящееся к творчеству Достоевского, в свое время не получило такой известности, как работы Вяч. Иванова, Д. Мережковского, В. Розанова, Л. Шестова. Дело не только в том, что написанное Анненским о Достоевском невелико по объему, но и в особенностях самой критической манеры Анненского. Статьи Анненского не являются философскими, идеологическими построениями, он не стремился терминологически определить сущность романных композиций Достоевского (например, «роман-трагедия» Вяч. Иванова) или посредством контрастных сопоставлений вычленить некую основную идею, где в одной точке сошлись бы все нити.

Написано Анненским о Достоевском немного, его статьи и отдельные замечания, на первый взгляд, кажутся несколько фрагментарными, не объединенными общностью идеи, построения и даже стиля. Однако почти все статьи, связанные с осмыслением как русской классической, так и современной литературы, насыщены реминисценциями из Достоевского и рассуждениями о нем и его эстетике. Специально Достоевскому посвящены статьи в «Книгах отражений» (две под общим заглавием «Достоевский до катастрофы» в первой и две — «Мечтатели и избранник» и «Искусство мысли» — во второй). О духовной значимости Достоевского Анненский также говорил, обращаясь к юношеской аудитории.

Устремленность к идеалу приближает духовный мир Анненского к Достоевскому. В статье «Символы красоты у русских писателей» Анненский пишет о красоте у Достоевского как о «лирически приподнятой, раскаянно-усиленной исповеди греха». Красота рассматривается им не в отвлеченном, философском плане, а в ее воплощении в женских образах романов Достоевского, и прежде всего ей присущи страдание, «глубокая рана в сердце». Далеко не все критики соглашались с такой трактовкой женских образов Достоевского, по которой духовность и страдание определяли их облик. А. Волынский в своей книге о Достоевском, характеризуя Настасью Филипповну, говорил о ее «склонности к вакхическому разгулу», о ее «беспутности». Точка зрения Волынского была весьма распространена в критической литературе, где за Настасьей Филипповной укрепилось название «камелии», «Аспазии». В 1922 — 1923 гг. А. П. Скафтымов подверг критике подобный взгляд: «Ее бремя не есть бремя чувственности. Одухотворенная и тонкая, она ни на мгновение не бывает воплощением пола. Ее страсть в воспаленности духовных обострений…». Но и Скафтымов не отметил, что первым о страдальческой, духовной по преимуществу красоте женщин у Достоевского писал Анненский.

В критической и научной литературе утвердилось представление о Соне как об одном из самых бледных и даже неудачных образов романа. Н. Ахшарумов, сотоварищ Достоевского по движению петрашевцев, писал сразу же после опубликования «Преступления и наказания»: «Что же сказать о Соне?.. Лицо это глубоко идеальное, и задача автора была невыразимо трудна; поэтому, может быть, исполнение ее и кажется нам слабо. Задумана она хорошо, но ей тела недостает, — несмотря на то, что она беспрестанно у нас на глазах, мы как-то не видим ее». Отведенная ей роль «полна смысла», и отношения этой особы к Раскольникову довольно ясны". «Все это, однако, в романе выходит вяло и бледно не столько в сравнении с энергическим колоритом других мест рассказа, сколько само по себе. Идеал не вошел в плоть и кровь, а так и остался для нас в идеальном тумане. Короче сказать, все это вышло жидко, неосязательно».

Через сто лет Я. О. Зунделович в книге о Достоевском пошел еще дальше: он считает, что художественная слабость образа Сони нарушила композиционную стройность романа и повредила целостности общего впечатления, «…закономерно встает вопрос, — говорит он, — не является ли место Сони в романе как религиозного „бродила“ преувеличенным? Не нарушило ли широкое раскрытие ее образа композиционной стройности романа, который был бы более завершенно-замкнутым, если бы не желание автора наметить уже в романе о диалектике преступления пути искупления».

Я.О. Зунделович доводит точку зрения своих предшественников до логического конца: он считает образ Сони излишним. Она — только рупор идей, не находивших себе адекватного художественного воплощения, необходимых Достоевскому как религиозному проповеднику, а не как писателю. Соня указывает Раскольникову путь спасения в словах, лишенных эстетической силы.

Образ Сони — образ дидактический, на этом сходится большинство исследователей Достоевского. Ф. И. Евнин подводит итоги. Перелом мировоззрения Достоевского произошел в шестидесятых годах; «Преступление и наказание» — первый роман, в котором Достоевский попытался выразить свои новые религиозно-этические взгляды. «В третьей записной книжке к „Преступлению и наказанию“ недвусмысленно указывается, что „идея романа“ — „православное воззрение, в чем есть православие“. В „Преступлении и наказании“ у Достоевского впервые появляется персонаж, главная функция которого — служить воплощением „православного воззрения“ (Соня Мармеладова)».

Свое мнение Ф. И. Евнин проводит очень настойчиво. «Что в фигуре Сони находит выражение религиозно-охранительная тенденция романа, не нуждается в доказательствах». Все же он аргументирует свой тезис и доводит его до самой резкой определительности: «В изображении Достоевского Соня Мармеладова… прежде всего носительница и воинствующая проповедница христианской идеологии».

В последнее время начала широко изучаться тема «Достоевский и христианство». Хотя существует давняя традиция рассмотрения христианских аллюзий в его творчестве. Следует указать на работы таких исследователей как Л. П. Гроссман, Г. М. Фридлендер, Р. Г. Назиров, Л. И. Сараскина, Г. К. Щенников, Г. С. Померанц, А. П. Скафтымов. Надо сказать, что рассмотрение данной темы было заложено ещё в работах М. М. Бахтина, но по цензурным соображениям он не мог дать развитие данной темы и лишь намечает её пунктиром. Очень много писали о связи творчества Ф. М. Достоевского с христианской традицией русские религиозные философы (Н. Бердяев, С. Булгаков, В. Соловьёв, Л. Шестов и другие), творчество которых было незаслуженно забыто на долгие годы. Ведущее место в этих исследованиях в наши дни занимает Петрозаводский государственный университет во главе с В. Н. Захаровым. В своей статье «О христианском значении основной идеи творчества Достоевского» он пишет: «Эта идея стала „сверхидеей“ творчества Достоевского — идеей христианского преображения человека, России, мира. И это путь Раскольникова, Сони Мармеладовой, князя Мышкина, хроникёра в „Бесах“, Аркадия Долгорукого, старца Зосимы, Алёши и Мити Карамазовых». И далее: «Пушкинской идее „самостояния“ человека Достоевский придал христианский смысл, и в этом вечная актуальность его творчества».

Очень интересные работы на эту же тему пишет Т. А. Касаткина, которая рассматривает произведения Ф. М. Достоевского как некие священные тексты, выстроенные по христианским канонам.

Из современных исследователей данного вопроса можно назвать такие имена как Л. А. Левина, И. Л. Альми, И. Р. Ахундова, К. А. Степанян, А. Б. Галкин, Р. Н. Поддубная, Е. Местергази, А. Мановцев.

Обращаются к этой теме и многие зарубежные исследователи, работы которых стали широко доступны нам в последнее время. Среди них М. Джоунс, Г. С. Морсон, С. Янг, О. Меерсон, Д. Мартинсен, Д. Орвин. Можно отметить крупную работу итальянского исследователя С. Сальвестрони «Библейские и святоотеческие источники романов Достоевского».

Глава 1. Женские образы в произведениях Ф.М. Достоевского

1.1 Особенности создания женских образов

В романах Достоевского мы видим множество женщин. Женщины эти — разные. С «Бедных людей» начинается в творчестве Достоевского тема судьбы женщины. Чаще всего необеспеченной материально, а потому беззащитной. Многие женщины Достоевского унижены (Александра Михайловна, у которой жила Неточка Незванова, мать Неточки). И сами женщины не всегда чутки по отношению к другим: несколько эгоистична Варя, бессознательно эгоистична и героиня «Белых ночей», есть и просто хищные, злые, бессердечные женщины (княгиня из «Неточки Незвановой»). Он их не приземляет и не идеализирует. Одних только женщин у Достоевского нет — счастливых. Но нет и счастливых мужчин. Нет и счастливых семей. Произведения Достоевского обнажают трудную жизнь всех тех, кто честен, добр, сердечен.

В произведениях Достоевского все женщины делятся на две группы: женщины расчета и женщины чувства. В «Преступлении и наказании» перед нами целая галерея русских женщин: проститутка Соня, убитые жизнью Катерина Ивановна и Алена Ивановна, убитая топором Лизавета Ивановна.

Образ Сони имеет две трактовки: традиционную и новую, данную В. Я. Кирпотиным. Согласно первой, в героине воплощены христианские идеи, по второй — она носительница народной нравственности. В Соне воплощен народный характер в его неразвитой «детской» стадии, причем путь страданий заставляет ее эволюционировать по традиционной религиозной схеме — в сторону юродивой — недаром она столь часто сопоставляется с Лизаветой.

Соня, которая в своей недолгой жизни уже перенесла все мыслимые и немыслимые страдания и унижения, сумела сохранить нравственную чистоту незамутненность разума и сердца. Недаром Раскольников кланяется Соне, говоря, что кланяется всему человеческому горю и страданию. Ее образ вобрал в себя всю мировую несправедливость, мировую скорбь. Сонечка выступает от лица всех «униженных и оскорбленных». Именно такая девушка, с такой жизненной историей, с таким пониманием мира была избрана Достоевским для спасения и очищения Раскольникова.

Ее внутренний духовный стержень, помогающий сохранить нравственную красоту, безграничная вера в добро и в Бога поражают Раскольникова и заставляют его впервые задуматься над моральной стороной его мыслей и действий.

Но наряду со своей спасительной миссией Соня является еще и «наказанием» бунтарю, постоянно напоминая ему всем своим существованием о содеянном. «Да неужто ж человек — вошь?!» — эти слова Мармеладовой заронили первые семена сомнения в Раскольникове. Именно Соня, заключавшая в себе, по мысли писателя, христианский идеал добра, могла выстоять и победить в противоборстве с античеловеческой идеей Родиона. Она всем сердцем боролась за спасение его души. Даже когда сначала в ссылке Раскольников избегал ее, Соня оставалась верной своему долгу, своей вере в очищение через страдание. Вера в Бога была ее единственной опорой; возможно, что в этом образе воплотились духовные искания самого Достоевского.

В «Идиоте» женщиной расчета является Варя Иволгина. Но основное внимание здесь уделено двум женщинам: Аглае и Настасье Филипповне. В них есть что-то общее, и в то же время они отличаются друг от друга. Мышкин считает, что Аглая хороша «чрезвычайно», «почти как Настасья Филипповна, хотя лицо совсем другое». При общем — прекрасны, у каждой свое лицо. Аглая красива, умна, горда, мало внимания обращает на мнение окружающих, недовольна укладом жизни в своей семье. Настасья Филипповна — иная. Конечно, это тоже неспокойная, мечущаяся женщина. Но в ее метаниях преобладает покорность судьбе, которая к ней несправедлива. Героиня вслед за другими убедила себя в том, что она падшая, низкая женщина. Находясь в плену расхожей морали, она даже называет себя уличной, хочет казаться хуже, чем есть, ведет себя эксцентрично. Настасья Филипповна — женщина чувства. Но она уже не способна любить. Чувства в ней перегорели, и любит она «один свой позор». Настасья Филипповна обладает красотой, при помощи которой можно «мир перевернуть». Услышав об этом, она говорит: «Но я отказалась от мира». Могла бы, но не хочет. Вокруг нее идет «кутерьма» в домах Иволгиных, Епанчиных, Троцкого, ее преследует Рогожин, который соперничает с князем Мышкиным. Но с нее хватит. Она знает цену этому миру и потому отказывается от него. Ибо в мире ей встречаются люди или выше, или ниже ее. И с теми и с другими она быть не хочет. Первых она, по ее пониманию, недостойна, а вторые недостойны ее. Она отказывается от Мышкина и едет с Рогожиным. Это еще не итог. Она будет метаться между Мышкиным и Рогожиным, пока не погибнет под ножом последнего. Мира ее красота не перевернула. «Мир погубил красоту».

София Андреевна Долгорукая, гражданская жена Версилова, мать «подростка», — высоко положительный женский образ, созданный Достоевским. Основное свойство ее характера — женственная кротость и потому «незащищенность» против требований, предъявляемых к ней. В семье она все силы свои отдает заботам о муже, Версилове, и о детях. Ей и в голову не приходит защищать себя от требовательности мужа и детей, от несправедливости их, неблагодарного невнимания к ее заботам об их удобствах. Совершенное забвение себя свойственно ей. В противоположность гордым, самолюбивым и мстительным Настасье Филипповне, Грушеньке, Екатерине Ивановне, Аглае София Андреевна — воплощенное смирение. Версилов говорит, что ей свойственны «смирение, безответность» и даже «приниженность», имея в виду происхождение Софии Андреевны из простого народа.

Что же было для Софии Андреевны святыней, за которую она готова была бы терпеть и мучиться? Святым было для нее то высшее, что признает святым Церковь, — без умения выразить церковную веру в суждениях, но имея ее в своей душе, целостно воплощенную в образе Христа. Свои убеждения она выражает, как это свойственно простому народу, в кратких конкретных заявлениях.

Твердая вера во всеобъемлющую любовь Божию и в Провидение, благодаря которому нет бессмысленных случайностей в жизни, — вот источник силы Софии Андреевны. Сила ее — не ставрогинское гордое самоутверждение, а бескорыстная неизменная привязанность к тому, что действительно ценно. Поэтому ее глаза, «довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом»; выражение лица «было бы даже веселое, если бы она не тревожилась часто». Лицо очень привлекательно. В жизни Софии Андреевны, столь близкой к святости, была тяжкая вина: через полгода после свадьбы с Макаром Ивановичем Долгоруким она увлеклась Версиловым, отдалась ему и стала его гражданской женой. Вина всегда остается виною, но, осуждая ее, надо учитывать смягчающие обстоятельства. Выходя замуж восемнадцатилетней девушкой, она не знала, что такое любовь, исполняя завещание своего отца, и шла под венец так спокойно, что Татьяна Павловна «назвала ее тогда рыбой».

В жизни каждый из нас встречается со святыми людьми, скромное подвижничество которых незаметно постороннему взгляду и не ценится нами в достаточной мере; однако без них скрепы между людьми распались бы и жизнь стала бы невыносимой. София Андреевна принадлежит именно к числу таких неканонизованных святых. На примере Софии Андреевны Долгорукой мы выяснили, какой была женщина чувства у Достоевского.

В «Бесах» выведен образ готовой к самопожертвованию Даши Шатовой, а также гордой, но несколько холодной Лизы Тушиной. Нового, по сути, в этих образах нет. Подобное уже было. Не является новым и образ Марии Лебядкиной. Тихая, ласковая мечтательница, полуили совсем помешанная женщина. Новое в другом. Достоевский впервые с такой полнотой вывел здесь образ антиженщины. Вот прибывает с запада Маrie Шатова. Она умеет жонглировать словами из словаря отрицателей, но забыла, что первая роль женщины — быть матерью. Характерен следующий штрих. Перед родами Маriе говорит Шатову: «Началось». Не поняв, тот уточняет: «Что началось?» Ответ Маriе: «А почем я знаю? Я разве тут знаю что-нибудь?» Женщина знает то, чего ей можно было и не знать, и не знает того, чего не знать ей просто нельзя. Она забыла свое дело и делает чужое. Перед родами, при великой тайне появления нового существа эта женщина кричит: «О, будь проклято все заранее!».

Другая антиженщина — не роженица, а повитуха, Арина Виргинская. Для нее рождение человека есть дальнейшее развитие организма. В Виргинской, однако, не совсем умерло женское. Так, после года жизни с мужем она отдается капитану Лебядкину. Женское победило? Нет. Отдалась-то из-за принципа, вычитанного из книжек. Вот как о ней, жене Виргинского, говорит рассказчик: супруга его, да и все дамы, были самых последних убеждений, но все это выходило у них несколько грубовато, именно тут была «идея, попавшая на улицу», как выразился когда-то Степан Трофимович по-другому поводу. Они все брали книжек и, по-первому даже слуху из столичных прогрессивных уголков наших, готовы были выбросить за окно все, что угодно, лишь бы только советовали выбрасывать. Вот и здесь, при родах Маriе, эта антиженщина, видимо, усвоив из книжки, что детей должен воспитывать кто угодно, только не мать, говорит ей: «Да и ребенка хоть завтра же вам отправлю в приют, а потом в деревню на воспитание, там и дело с концом. А там вы выздоравливайте, принимайтесь за разумный труд».

Это были женщины, которые резко противопоставлялись Софии Андреевне и Сонечке Мармеладовой.

Все женщины Достоевского чем-то похожи друг на друга. Но в каждом последующем произведении Достоевский дополняет новыми чертами уже известные нам образы.

1.2 Два женских типа в произведениях Ф.М. Достоевского

Федор Михайлович Достоевский — писатель особого склада. Он не примыкал ни к либералам, ни к демократам, а вел в литературе свою тему, воплощая в образах обиженных и оскорбленных, поломанных судьбах людей идею всепрощения. Его герои не живут, а выживают, мучаются и ищут выхода из невыносимых условий, страждут справедливости и покоя, но так и не обретают их. Прослеживается интересная тенденция в изображении женских характеров писателем. В его романах присутствуют два типа героинь: мягкие и покладистые, всепрощающие — Наташа Ихменева, Сонечка Мармеладова — и бунтарки, страстно вмешивающиеся в эту несправедливую и враждебную им обстановку: Нелли, Катерина Ивановна. А позже — Настасья Филипповна.

Два этих женских характера интересовали Достоевского, заставляли его вновь и вновь обращаться к ним в своих произведениях. Писатель, безусловно, на стороне кротких героинь, с их жертвенностью во имя любимого. Автор проповедует христианское смирение. Ему больше по душе кротость и великодушие Наташи и Сони. Порой Федор Михайлович грешит против здравого смысла, описывая самоотречение Наташи, но в любви, вероятно, и не бывает умничанья, а все на эмоциях. Наташа не хочет рассуждать, она живет чувствами, видя все недостатки возлюбленного, пытается обратить их в достоинства. «Вот говорили, — перебила она (Наташа), — да и ты, впрочем, говорил, что он без характера и… и умом недалек, как ребенок. Ну, а я этого-то в нем и любила больше всего… веришь ли этому?» Поражаешься всепрощающей любви русской женщины. Она способна в своем чувстве совершенно забыть себя, все бросить к ногам любимого. И чем он ничтожнее, тем сильнее и неодолимее эта страсть. «-Я хочу… я должна… ну я вас просто спрошу: очень вы любите Алешу? — Да, очень. — А если так… если вы очень любите Алешу… то… вы должны любить и его счастье… составлю ли я его счастье? Имею ли я право так говорить, потому что я его у вас отнимаю. Если вам кажется и мы решим теперь, что с вами он будет счастливее, то… то…».

Это почти фантастический диалог — две женщины решают судьбу слабохарактерного возлюбленного, жертвуя ему свои драгоценные души. Ф. М. Достоевский сумел увидеть главную черту русского женского характера и раскрыть ее в своем творчестве.

А бунтарки — чаще всего безмерные гордячки, в порыве оскорбленного чувства идут против здравого смысла, кладут на алтарь страсти не только собственную жизнь, но, что еще страшнее, — благополучие своих детей. Такова мать Нелли из романа «Униженные и оскорбленные», Катерина Ивановна из «Преступления и наказания». Это еще «пограничные» характеры от христианского смирения к открытому бунтарству.

Изображая судьбы Наташи Ихменевой и Нелли, Катерины Ивановны и Сони Мармеладовой, Достоевский дает как бы два ответа на вопрос о поведении страдающей личности: с одной стороны, пассивное, просветленное смирение и с другой — непримиримое проклятие всему несправедливому миру. Эти два ответа наложили отпечаток и на художественную структуру романов: вся линия Ихменевых — Сонечки Мармеладовой окрашена в лирические, местами в сентиментально-примирительные тона; в описании истории Нелли, злодеяний князя Валковского, злоключений Катерины Ивановны преобладают обличительные интонации.

Все типы представил писатель в своих повестях и романах, но сам остался на стороне кротких и слабых внешне, но сильных и не сломленных духовно. Вероятно, поэтому гибнут его «бунтарки» Нелли и Катерина Ивановна, а тихая и кроткая Сонечка Мармеладова не только выживает в этом страшном мире, но и помогает спастись Раскольникову, оступившемуся, потерявшему опору в жизни. Так всегда было на Руси: мужчина — деятель, но его опорой, поддержкой, советчицей была женщина. Достоевский не просто продолжает традиции классической литературы, он гениально видит реалии жизни и умеет отразить их в своем творчестве. Проходят десятилетия, века сменяют друг друга, а правда женского характера, запечатленная автором, продолжает жить, будоражить умы новых поколений, приглашает вступать в полемику или соглашаться с писателем.

Глава 2. Женские образы в романе «Преступление и наказание»

2.1 Образ Сони Мармеладовой

Соня Мармеладова — это своего рода антипод Раскольникова. Ее «решение» состоит в самопожертвовании, в том, что она «переступила» себя, и основная ее идея — это идея «непреступаемости» другого человека. Преступить другого — значит для нее погубить себя. В этом она и противостоит Раскольникову, который все время, с самого начала романа (когда он только еще узнал о существовании Сони из исповеди ее отца) меряет свое преступление ее «преступлением», стараясь оправдать себя. Он постоянно стремится доказать, что поскольку «решение» Сони не есть подлинное решение, значит, он, Раскольников, прав. Именно перед Соней он с самого начала хочет сознаться в убийстве, именно ее судьбу берет он как аргумент в пользу своей теории преступаемости всего. С отношением Раскольникова к Соне переплетаются его отношения к матери и сестре, которым также близка идея самопожертвования.

Своей кульминации идея Раскольникова достигает в главе IV, четвертой же части, в сцене посещения Раскольниковым Сони и совместного с нею чтения Евангелия. Вместе с тем и роман достигает здесь своей переломной вершины.

Раскольников сам понимает значение своего прихода к Соне. «Я к вам в последний раз пришел», — говорит он, пришел, потому что все завтра решится, а он должен сказать ей «одно слово», очевидно решающее, если считает необходимым сказать его перед роковым завтрашним днем.

Соня надеется на бога, на чудо. Раскольников с его злым, отточенным скепсисом знает, что бога нет и чуда не будет. Раскольников беспощадно вскрывает перед своей собеседницей тщету всех ее иллюзий. Мало того, в своеобразном упоении Раскольников говорит Соне о бесполезности ее сострадания, о безрезультатности ее жертв.

Не позорная профессия делает Соню великой грешницей — к ее профессии Соню привели величайшее сострадание, величайшее напряжение нравственной воли, — а напрасность ее жертвы и ее подвига. «А что ты великая грешница, то это так, — прибавил он почти восторженно, — а пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну умертвила и предала себя. Еще бы это не ужас! Еще бы не ужас, что ты живешь в этой грязи, которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только стоит глаза раскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь!» (6, 273).

Раскольников судит Соню с иными весами в руках, чем господствующая мораль, он судит ее с иной точки зрения, чем она сама. Сердце Раскольникова пронзено той же болью, что и сердце Сони, только он — человек мыслящий, он обобщает.

Он склоняется перед Соней и целует ей ноги. «Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, — как-то дико произнес он и отошел к окну». Он видит Евангелие, он просит прочесть сцену воскрешения Лазаря. Оба впиваются в один и тот же текст, но оба понимают его по-разному. Раскольников думает, быть может, о воскрешении всего человечества, быть может, заключительную фразу, подчеркнутую Достоевским, — «Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в него» — он понимает тоже по-своему: ведь и он ждет того часа, когда люди в него поверят, как иудеи поверили в Иисуса как в Мессию.

Достоевский понимал железную силу тисков нужды и обстоятельств, сдавивших Соню. С точностью социолога он обрисовал узкие «просторы», которые оставила ей судьба для собственного «маневра». Но, тем не менее Достоевский нашел и в Соне, в беззащитном подростке, выброшенном на тротуар, в самом забитом, самом последнем человеке большого столичного города, источник собственных верований, собственных решений, собственных действий, продиктованных своей совестью и своей волей. Поэтому она и могла стать героиней в романе, где все основано на противостоянии миру и на выборе средств для такого противостояния.

Профессия проститутки ввергает Соню в позор и низость, но мотивы и цели, вследствие которых она вступила на свой путь, самоотверженны, возвышенны, святы. Профессию свою Соня «избрала» поневоле, другого выбора у нее не было, но цели, которые она преследует в своей профессии, поставлены ею самой, поставлены свободно. Д. Мережковский превратил реальную, жизнью определенную диалектику образа Сони в неподвижную психо-метафизическую схему. Используя терминологию, взятую из «Братьев Карамазовых», он находит в ней «две бездны», грешницу и святую, единовременно существующие два идеала — Содома и Мадонны.

Христос, по Евангелию, спас блудницу от ханжей, собиравшихся побить ее камнями. Достоевский, несомненно, помнил об отношении Христа к евангельской проститутке, когда создавал образ Сони. Но евангельская блудница, прозрев, оставила свое грешное ремесло и стала святой, Соня же всегда была зрячей, но она не могла перестать «грешить», не могла не вступить на свой путь — единственно возможный для нее способ спасать от голодной смерти маленьких Мармеладовых.

Достоевский сам не приравнивает Соню к Раскольникову. Он ставит их в противоречивое отношение сочувствия, любви и борьбы, которая, по его замыслу, должна закончиться утверждением правоты Сони, победой Сони. Слово «понапрасну» принадлежит не Достоевскому, а Раскольникову. Оно произнесено последним, чтобы переубедить Соню, чтобы перевести ее на свой путь. Оно не соответствует самосознанию Сони, которая, с точки зрения Раскольникова, «не раскрыла глаза» ни на свое положение, ни на результаты своего подвижничества.

Таким образом, мы видим, что образ Сони Мармеладовой может быть рассмотрен как религиозно-мифологический образ, связанный с Марией Магдалиной. Но на этом значение этого образа в романе не исчерпывается: она также может быть соотнесена и с образом Богородицы. Подготовление к тому, чтобы образ был увиден героем и читателем, начинается исподволь, но откровенно и явно — с того момента, где описывается взгляд каторжников на Соню. Для Раскольникова их отношение к ней непонятно и обескураживающе: «Неразрешим был для него еще один вопрос: почему все они так полюбили Соню? Она у них не заискивала; встречали они ее редко, иногда только на работах, когда она приходила на одну минутку, чтобы повидать его. А между тем все уже знали ее, знали и то, что она за ним последовала, знали, как она живет, где живет. Денег она им не давала, особенных услуг не оказывала. Раз только, на Рождестве, принесла она на весь острог подаяние: пирогов и калачей. Но мало-помалу между ними и Соней завязались некоторые более близкие отношения: она писала им письма к их родным и отправляла их на почту. Их родственники и родственницы, приезжавшие в город, оставляли, по указанию их, в руках Сони вещи для них и даже деньги. Жены их и любовницы знали ее и ходили к ней. И когда она являлась на работах, приходя к Раскольникову, или встречалась с партией арестантов, идущих на работы, — все снимали шапки, все кланялись: „Матушка Софья Семеновна, мать ты наша, нежная, болезная!“ — говорили эти грубые клейменые каторжники этому маленькому и худенькому созданию. Она улыбалась и откланивалась, и все они любили, когда она им улыбалась. Они любили даже ее походку, оборачивались посмотреть ей вслед, как она идет, и хвалили ее; хвалили ее даже за то, что она такая маленькая, даже уж не знали за что похвалить. К ней даже ходили лечиться» (6; 419).

Прочитав этот отрывок, невозможно не заметить, что каторжники воспринимают Соню как образ Богородицы, что особенно ясно из второй его части. То, что описывается в первой части, при невнимательном чтении может быть понято как становление взаимоотношений каторжников и Сони. Но дело, очевидно, обстоит не так, ибо с одной стороны отношение устанавливается до всяких отношений: арестанты сразу «так полюбили Соню». Они сразу ее увидели — и динамика описания свидетельствует лишь о том, что Соня становится покровительницей и помощницей, утешительницей и заступницей всего острога, принявшего ее в таковом качестве еще до всяких внешних его проявлений.

Вторая же часть даже лексическими нюансами авторской речи указывает на то, что происходит нечто совсем особенное. Эта часть начинается с удивительной фразы: «И когда она являлась…» Приветствие каторжников вполне соответствует «явлению»: «Все снимали шапки, все кланялись…». Называют они ее «матушкой», «матерью», любят, когда она им улыбается — род благословения. Ну и — конец венчает дело — явленный образ Богоматери оказывается чудотворным: «К ней даже ходили лечиться» .

Таким образом, Соня не нуждается ни в каких промежуточных звеньях, она непосредственно осуществляет свои нравственные и социальные цели. Соня, вечная Сонечка знаменует не только страдательное начало жертвенности, но и активное начало практической любви — к погибающим, к близким, к себе подобным. Соня жертвует собой не ради сладости жертвы, не ради благости страдания, даже не для загробного блаженства своей души, а для того, чтобы избавить от роли жертвы родных, близких, оскорбленных, обездоленных и угнетенных. Подосновой жертвенности Сони оказывается начало бескорыстной преданности, социальной солидарности, человеческой взаимопомощи, человеколюбивой активности.

Однако и сама Соня не бесплотный дух, а человек, женщина, и между нею и Раскольниковым возникают особые отношения взаимной симпатии и взаимного сближения, придающие особую личную окраску ее тяге к Раскольникову и ее нелегкой борьбе за душу Раскольникова.

2.2 Образ Дуни Раскольниковой

Другим важнейшим персонажем в романе является Дуня Раскольникова. Вспомним слова Свидригайлова о Дуне: «Знаете, мне всегда было жаль, с самого начала, что судьба не дала родиться вашей сестре во втором или третьем столетии нашей эры, где-нибудь дочерью владетельного князька или там какого-нибудь правителя, или проконсула в Малой Азии. Она, без сомнения была бы одна из тех, которые претерпели мученичество, и уж, конечно бы, улыбалась, когда бы ей жгли грудь раскаленными щипцами. Она бы пошла на это нарочно сама, а в четвертом и в пятом веках ушла бы к Египетскую пустыню и жила бы там тридцать лет, питаясь кореньями, восторгами и видениями. Сама она только того и жаждет, и требует, чтобы за кого-нибудь какую-нибудь муку поскорее принять, а не дай ей этой муки, так она, пожалуй, и в окно выскочит «(6; 365).

Мережковский морально отождествляет Соню и с Дуней: «В чистой и святой девушке, в Дуне, открывается возможность зла и преступления, — она готова продать себя, как Соня… Здесь тот же основной мотив романа, вечная загадка жизни, смешение добра и зла».

Дуня, как и Соня, внутренне стоит вне денег, вне законов терзающего ее мира. Как сама, по своей воле, пошла она на панель, так сама же, по своей твердой и несокрушимой воле, она не наложила на себя рук.

За брата, за мать она готова была принять любую муку, а вот за Свидригайлова она не могла и не хотела пойти слишком далеко. Она не настолько его любила, чтобы ради него порвать с семьей, переступить через законы, гражданские и церковные, бежать с ним, чтобы спасти его, из России.

Дуня заинтересовалась было Свидригайловым, ей даже стало жаль его, она захотела образумить и воскресить его и призвать к более благородным целям. Она потребовала «с сверкающими глазами», чтобы он оставил в покое Парашу, очередную и подневольную жертву его чувственности. «Начались сношения, таинственные разговоры, — исповедуется Свидригайлов, — нравоучения, поучения, упрашивания, умаливания, даже слезы, — верите ли, даже слезы! Вот до какой силы доходит у иных девушек страсть к пропаганде! Я, конечно, все свалил на свою судьбу, прикинулся алчущим и жаждущим света и, наконец, пустил в ход величайшее и незыблемое средство к покорению женского сердца, средство, которое никогда и никого не обманет и которое действует решительно на всех до единой, без всякого исключения».

Именно нетерпеливая безудержная страсть Свидригайлова, в которой Дуня безошибочно чуяла готовность перешагнуть через иные незыблемые для нее нормы, испугала ее. «Авдотья Романовна целомудренна ужасно, — поясняет Свидригаилов, — неслыханно и невиданно… может быть, до болезни, несмотря на весь свой широкий ум…».

Дуня не могла принять предложений Свидригайлова, вмешалась жена Свидригайлова, начались сплетни, появился Лужин, найденный той же Марфой Петровной. Дуня уехала в Петербург, а за ней и Свидригайлов. В Петербурге Свидригайлов узнал тайну Раскольникова, и в воспаленном его мозгу возникла мысль о шантаже: сломить гордость Дуни угрозой выдать брата, склонить ее к себе обещанием спасти его.

Свидригайлов кружит вокруг Дуни, движимый двойственными мотивами, он преклоняется перед ее нравственным величием, он благоговеет перед нею, как очищающим и спасительным идеалом, и он вожделеет, как грязное животное. «NB, — читаем мы в черновых записях, — ему пришло между прочим в голову: как это он мог давеча, говоря с Раскольниковым, отзываться о Дунечке действительно с настоящим восторженным пламенем, сравнивая ее с великомученицей первых веков и советуя брату ее беречь в Петербурге — и в то же самое время знал наверно, что не далее как через час он собирается насиловать Дуню, растоптать всю эту божественную чистоту ногами и воспламениться сладострастием от этого же божественно-негодующего взгляда великомученицы. Какое странное, почти невероятное раздвоение. И однако ж так, он к этому был способен».

Дуня знает, что Свидригайлов не просто злодей, и в то же время понимает, что от него можно всего ожидать. Именем брата Свидригайлов заманивает ее в пустую квартиру, в свои комнаты, из которых никто ничего не услышит: «Хоть я и знаю, что вы человек… без чести, но я вас нисколько не боюсь. Идите вперед, — сказала она, по-видимому спокойно, но лицо ее было очень бледно».

Свидригайлов психологически оглушает Дуню: Родион убийца! Она мучилась за брата, она уже была подготовлена всем поведением возлюбленного Роди к чему-то чудовищному, но все же не могла поверить: «…быть не может… Это ложь! Ложь!».

Свидригайлов, владея собою, как в иных случаях владеет собой маньяк, идущий через помехи и препятствия к своей неподвижной цели, спокойно и убедительно объясняет Дуне побудительные причины и философию двойного убийства, совершенного Раскольниковым.

Дуня потрясена, она в полуобмороке, она хочет уйти, но она в плену, Свидригайлов останавливает ее: Родиона можно спасти. И называет цену: «…судьба вашего брата и вашей матери в ваших руках. Я же буду ваш раб… всю жизнь…».

Оба в полубреду, но и в полубредовом состоянии оба понимают слово «спасение» по-разному. Свидригайлов говорит о паспорте, о деньгах, о бегстве, о благополучной, «лужинской», жизни в Америке. В сознании Дуни нерасчлененно встает вопрос и о механическом спасении брата и о его внутреннем состоянии, о его совести, об искуплении преступления.

Перспектива механического спасения брата не может парализовать ее волю, ее гордость. «Доноси, если хочешь! Ни с места! Не сходи! Я выстрелю!..». При первом же движении Свидригайлова она выстрелила. Пуля скользнула по волосам Свидригайлова и ударилась в стену. В насильнике, в звере проскользнули человеческие черты: нерассуждающая храбрость, своеобразное мужское благородство, заставившее его предоставить Дуне еще раз и еще раз шанс убить его. Он велит ей снова стрелять, после осечки он инструктирует ее, как надо аккуратно зарядить револьвер. И произошло неожиданное, неожиданное движение в душах обоих: Дуня сдалась, а Свидригайлов не принял жертвы.

Он стоял пред нею в двух шагах, ждал и смотрел на нее с дикою решимостью, воспаленно-страстным, тяжелым взглядом. Дуня поняла, что он скорее умрет, чем отпустит ее. «И… и уж, конечно, она убьет его теперь, в двух шагах!..».

Вдруг она отбросила револьвер.

«- Бросила! — с удивлением проговорил Свидригайлов и глубоко перевел дух. Что-то как бы разом отошло у него от сердца, и, может быть, не одна тягость смертного страха; да вряд ли он и ощущал его в эту минуту. Это было избавление от другого, более скорбного и мрачного чувства, которого бы он и сам не мог во всей силе определить.

Он подошел к Дуне и тихо обнял ее рукой за талию. Она не сопротивлялась, но, вся трепеща как лист, смотрела на него умоляющими глазами. Он было хотел что-то сказать, но только губы его кривились, а выговорить он не мог.

— Отпусти меня! — умоляя сказала Дуня.

Свидригайлов вздрогнул…

— Так не любишь? — тихо спросил он.

Дуня отрицательно повела головой.

— И… не можешь?.. Никогда? — с отчаянием прошептал он.

— Никогда! — прошептала Дуня.

Прошло мгновение ужасной, немой борьбы в душе Свидригайлова. Невыразимым взглядом глядел он на нее. Вдруг он отнял руку, отвернулся, быстро отошел к окну и стал пред ним.

Прошло еще мгновение.

— Вот ключ!.. Берите; уходите скорей!..".

У писателя школы Сю или Дюма сцена эта не вышла бы за пределы мелодрамы, и «добродетельное» ее завершение выглядело бы ходульно. Достоевский заполнил ее удивительным и психологическим и нравственным содержанием. В Дуне, в этой возможной великомученице, где-то подспудно таилось женское тяготение к Свидригайлову — и не так-то просто было ей третий раз стрелять, зная уже наверно, что убьет его. Скрытые, подсознательные импульсы, прочитанные Достоевским в своей героине, не унижают ее, они придают ее облику органическую достоверность. И тут новый оборот: в Свидригайлове человек победил зверя. Не доверяя самому себе, торопя ее, Свидригайлов отпустил Дуню. Зверь уже было добился своего, Дуня очутилась в полной его власти, но человек опомнился и дал свободу своей жертве. Выяснилось, что под мохнатой звериной шкурой Свидригайлова билось тоскующее сердце, жаждавшее любви. В черновых записях у Достоевского записана фраза с тем, чтобы пристроить ее «куда-нибудь»: «Точно так же, как каждый человек на луч солнца отзывается». «Скот», — бросает Дуня настигающему ее Свидригайлову. «Скот? — повторяет Свидригайлов. — Полюбить вы, знаете ли вы, можете и можете меня в человека пересоздать». «А ведь, пожалуй, и перемолола бы меня как-нибудь… Э! к черту! Опять эти мысли, все это надо бросить, бросить!..». Несмотря на разительный контраст чувств и вожделений, несмотря на грязные помыслы и намерения, в Свидригайлове победил тоскующий человек.

И тут-то окончательно определяется трагедия Свидригайлова. Человек победил, но человек-то это был опустошенный, растерявший все человеческое. Все человеческое было ему чуждо. Этому человеку нечего было предложить Дуне, ему самому нечем и незачем было жить. Луч солнца сверкнул и погас, наступила ночь — и смерть.

В бодрствовании и забытьи, в минуты просветления и среди кошмаров и бредов предсмертной ночи перед Свидригайловым стал возникать образ Дунечки как символ несбывшихся надежд, как утраченная звезда.

Жертвенность Сони осветила новым светом жертвенность матери и сестры Раскольникова, переключив ее смысл из русла узких семейных взаимоотношений в сферу всеобщего, касающегося судеб всего человеческого рода: в этом неправедном мире, таком, каков он есть, возможно спасение одного, но только за счет тела и души других; да, Раскольников может выйти в люди, но для этого мать его должна погубить свое зрение и пожертвовать дочерью, его сестрой, которой придется повторить, в какой-то вариации, жизненный путь Сонечки.

Закон этот вызывает презрение и негодование, жалость и ожесточение, сострадание и жажду мести у Раскольникова, но он имеет и другую сторону, которую теория Раскольникова не учитывала, не предвидела и не способна была понять. Мать добровольно готова отдать дочь на заклание, сестра добровольно готова взойти на Голгофу во имя любви к нему, неоценимому и не сравнимому ни с кем Роде. И здесь снова именно Сонечка Мармеладова переводит всю проблему из границ семейной любви, из области частной жизни, в сферу всеобщего.

2.3 Второстепенные женские образы

Помимо образа Сони и Дуни в романе присутствуют и другие женские образы. Среди них и старуха-процентщица, и ее сестра Лизавета, и мачеха Сони Катерина Ивановна. Остановимся на анализе последнего образа.

По прямому смыслу реплик выходит, что Соня вступила на позорный путь по принуждению, под давлением мачехи. Меж тем это не так. Семнадцатилетняя Соня не перекладывает ответственности на чужие плечи, она сама решила, сама выбрала дорогу, сама пошла на панель, не чувствуя ни обиды, ни зла к Катерине Ивановне. Не хуже созерцателя Мармеладова она понимает: «Но не вините, не вините, милостивый государь, не вините! Не в здравом рассудке сие сказано было, а при взволнованных чувствах, в болезни и при плаче детей не евших, да и сказано более ради оскорбления, чем в точном смысле… Ибо Катерина Ивановна такого уж характера, и как расплачутся дети, хоть бы и с голоду, тотчас же их бить начинает». Как от беспомощной жалости Катерина Ивановна била голодных детей, так она и Соню послала на улицу: от безвыходного положения, не зная, что делать, ляпнула самое обидное и самое невозможное, самое противоречащее той справедливости, в которую она столь тщетно, столь напрасно веровала. И Соня пошла, не послушная чужой воле, а от ненасытимой жалости. Соня не винила Катерину Ивановну и даже успокаивала и утешала ее.

Катерина Ивановна Мармеладова также, как и Раскольников, «переступила» Соню, потребовав от нее «выйти на панель».

Вот, скажем, сцена «бунта» Катерины Ивановны Мармеладовой, доведенной до крайности обрушившимися на нее несчастьями. «Да куда я пойду! — вопила, рыдая и задыхаясь, бедная женщина. — Господи! — закричала вдруг она, засверкав глазами, — неужели ж нет справедливости!.. А вот увидим! Есть на свете суд и правда, есть, я сыщу… Увидим, есть ли на свете правда?». .

Катерина Ивановна… с воплем и со слезами выбежала на улицу — с неопределенною целью где-то сейчас, немедленно и во что бы то ни стало найти справедливость".

Ибо ведь дело идет об ее, личной и в то же время о всемирной, всеобщей справедливости.

Вот эта непосредственная, «практическая» сомкнутость личного и всеобщего в поведении героев романа (именно в поведении, а не только в сознании) необычайно существенна.

Конечно, Катерина Ивановна не найдет «справедливости». Сама цель ее страстного движения «неопределенна». Но эта прямая и практическая соотнесенность с целым миром, эта реальная, воплощающаяся в поступке (пусть и не достигающем цели) обращенность к всеобщему все же представляет собою «разрешение». Если бы этого не было, «линия» Катерины Ивановны — этой исстрадавшейся до предела женщины, на которую обрушивается непрекращающийся град бедствий и унижений, — явилась бы только мрачным, безысходным изображением ужасов жизни, натуралистической картиной страданий.

Но эта забитая, доведенная до отчаяния женщина постоянно меряет свою жизнь целым миром. И, живя в соотнесенности с целым миром, героиня чувствует себя и действительно является равноценной каждому человеку и всему человечеству.

Это нельзя убедительно доказать силлогизмами; но это доказано в романе, ибо Катерина Ивановна создана, живет в нем именно такой, — живет в предметных и психологических деталях, в сложном движении художественной речи, в напряженном ритме повествования. И все это относится, конечно, вовсе, но только к образу Катерины Ивановны, но и к другим основным образам романа.

Именно здесь коренится суть дела. Можно сколько угодно рассуждать на тему о том, что каждый человек нераздельно связан со всем человечеством, что между ними существует взаимная ответственность. Но в художественном мире Достоевского все это выступает как неопровержимая реальность. Тот, кто способен полноценно воспринять роман, всем существом сознает, что все это так и есть, что иначе и быть не может.

И именно в этом состоит основа того решения трагических противоречий, которое дает искусство Достоевского.

Заключение

Женщины в мужской литературе всегда абстрактны, романтизированы — о них часто вообще избегают говорить. В конце концов оказывается, что женские образы — лишь формальный носитель каких-то отнюдь не женских качеств или идей, а женская психология сводится самое большее к досужим банальностям. Конечно, мужчине свойственно романтическое отношение к женщине, восхищение ее красотой, изумление ее порывам, умиление ее слезами. Однако тайны женской души, пресловутая женская логика — всегда оставались выше мужского понимания, вызывая либо надменное презрение к женскому несовершенству — либо откровенную растерянность перед пришельцами других миров.

Женские образы в романе Достоевского «Преступление и наказание» весьма разнообразны. Это и мать (Пульхерия Александровна), и сестра (Дуня), и Соня Мармеладова, и Елизавета. Еще есть, конечно, Алена Ивановна. Но ее кандидатуру мы здесь не рассматриваем. Во-первых, она умирает почти в самом начале, а во-вторых, она сгусток зла, а не женских качеств.

Самый простой и однозначный образ — это Елизавета. Немного глупа, простодушна, совсем не соотносится со своей сестрой. В принципе, угрызения совести у Раскольникова могут быть только по поводу Елизаветы. Убил-то он ее случайно.

Пульхерия Александровна и Дуня — это любящая мать, заботливая сестра, страдающая, но умная жена. Кстати, в этот же образ включается и. Соня Мармеладова — самый неоднозначный персонаж. С ним очень трудно разобраться.

С какой-то стороны Соня — это идеальная жена. Она не сентиментальничает излишне. Она понимает, чего она хочет, хотя не знает, как этого добиться. И многое другое. О Соне ещё предстоит сказать слово нынешним писателем. И мы надеемся, что это слово будет сильнее, чем все предшествующие классики прошлого И нам кажется, что союз Мармеладовой Сони и Раскольникова Родиона будет прочен и долговечен. И будут они жить долго и счастливо, и умрут они в один день.

Таким образом, в романе «Преступление и наказание» автор отводит одно из главных мест образу Сонечки Мармеладовой, который воплощает в себя как мировую скорбь, так и божественную, непоколебимую веру в силу добра. Достоевский от лица «вечной Сонечки» проповедует идеи добра и сострадания, составляющие незыблемые основы человеческого бытия.

женский образ достоевский

1. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1973. — Т. 6. — 407 с.

2. Анненский И. Ф. Достоевский // Анненский И. Ф. Избранные произведения / Сост., вступ. ст., коммент. А. Фёдорова. — Л.: Худож. лит., 1988. — С. 634 — 641.

3. Баршт К. А. «Каллиграфия» Ф. М. Достоевского // Новые аспекты в изучении Достоевского: Сб. научных трудов. — Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского ун-та, 1994. — С. 101 — 129.