Русские фольклористы: марк константинович азадовский, владимир яковлевич пропп

Отдельная область исследований многих ученых тех направлений, о которых говорилось в этой главе, — фольклор, история фольклористики. История русской фольклористики теснейшим образом связана с развитием филологии, и особенно семиотики в 1960—1970;е гг. Работы таких ученых, как М. К. Азадовский (1888—1954), В. Я. Пропп (1895—1970), П. Г. Богатырев (1893—1971) повлияли на исследования семиотики за рубежом. О влияниях русской фольклористики на семиотические исследования в области фольклора, этнографии говорят К. Леви-Строс, А.-Ж. Греймас, К. Бремон, К. Брето, Н. Заньоли, А. Дандис, П. Маранда и другие. Русская фольклористика была востребована в ходе становления Тартуско-московской школы. Работы фольклористов интересовали Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенского и других. П. Г. Богатырев рассматривал фольклор как особую форму творчества, изучал народный театр, поэтику и семиотику фольклора. Его статья «Фольклор как особая форма творчества», написанная совместно с Р. О. Якобсоном в 1929 г., переведена на многие языки мира, включена нами в хрестоматию «Филология: Школы и направления» (2014). Здесь остановимся на творчестве М. К. Азадовского и В. Я. Проппа.

Основные работы Марка Константиновича Азадовского: «Ленские причитания» (1922), «Верхнеленские сказки» (1938), «Русская сказка» (1932), «Литература и фольклор» (1938), «История русской фольклористики» (в 2 т., 1958—1963).

В работе «История русской фольклористики» М. К. Азадовский отмечает, что история изучения русского фольклора в значительной степени связана с историей русской литературы, в особенности в ранний период, где эти явления выступают еще нераздельно: «История русской фольклористики развивается в теснейшей связи с историей русской литературы и параллельно ей: эта связь неизменно ощущается и в литературе XVIII века и па протяжении всей первой половины XIX века, и только примерно с 70-х годов фольклористика обособляется. Установление связи фольклористики с историей литературы не означает ее разрыва с другими областями науки и искусства. Сам фольклор тесно связан и с литературой и с этнографией. Неотделимый от литературы по своему идейному и художественному значению фольклор в то же время нельзя отделить и от этнографии; он связан с ней и как памятник народного быта и как памятник исторического прошлого. Поэтому изучение русского фольклора в какой-то степени должно опираться не только на историю русской литературы, но и на историю русской этнографии, как это в свое время делал и Пыпин, порой, впрочем, совершенно растворяя фольклор в этнографии. Но и сама история русской этнографии тесно связана с историей русской общественной мысли…» (1, с. 35).

Периодом расцвета русской фольклористики М. К. Азадовский считает 1860—1870-е гг., когда создавался золотой фонд русской науки о фольклоре. М. К. Азадовский называет труды Пыпина, Веселовского, Тихонравова, Майкова, Котляревского, Потебни, Рыбникова, Барсова, Худякова, Гильфердинга, Садовникова и многих других. Он считал, что их работы образуют единое течение в русской науке, определяет это течение как «молодую филологическую школу» (1, с. 36).

«Русский фольклорном (так же как и фольклоризм в славянских странах, складывавшийся в эпоху национального возрождения), — считает М. К. Азадовский, — вполне самобытное и оригинальное явление, сложившееся и развивавшееся в недрах собственного национального литературно-исторического процесса. В процессе формирования национального государства и построения новой культуры, естественно, должна была возникнуть в России XVIII века проблема национального самосознания, а в связи с последней неизбежно вставал и вопрос о фольклоре как резервуаре национальной старины, поэзии, народной мудрости и как источнике литературы.

Между тем неправильное (и порой тенденциозное) изображение роли иноземных воздействий ведет к искажению подлинного процесса развития национальной науки и к ложному пониманию подлинных связей и взаимоотношений с наукой Запада. Было бы нелепо совершенно отрицать связи русской и западноевропейской науки и утверждать тезис об абсолютной обособленности и изолированности русских изучений; нужно только уметь правильно определить характер этих связей и воздействий и вместе с тем отчетливо представлять и роль русской науки в международном обмене культурными ценностями. Между тем до сих пор недостаточно учтено воздействие русской науки о фольклоре на мировую фольклористику.

Публикация сборника Кирши Данилова, сборники былин и причитаний 60—70-х годов, сборники Афанасьева и издания русских сказок последующего времени, сборники песен Киреевского, Шейна, Головацкого, исследования Буслаева, Афанасьева, Пыпина, Веселовского, Потебни принадлежат к крупнейшим явлениям мировой фольклористики и оказали глубокое влияние на ее формирование" (1, с. 38—39).

По мнению Азадовского, славянская фольклористика была посредницей между отечественной наукой и наукой Запада, через нее проникали в западноевропейскую науку результаты конкретных исследований русских ученых. Ведущую роль в этом посредничестве занимали труды В. Ягича и Ю. Поливки. Эти ученые всегда считали себя учениками Пыпина и Веселовского, освещали в своих трудах и специальных критических обзорах достижения русской фольклористики, делая их достоянием общеевропейской науки. Славянская фольклористика развивалась в тесном взаимодействии с русской наукой.

В. Я. Пропп и М. К. Азадовский работали в Ленинградском университете. Исследования В. Я. Проппа были ближе к развивавшемуся в 1920— 1930;е гг. формальному направлению, а далее — к структурализму и семиотике. Основные работы Владимира Яковлевича Проппа: «Морфология сказки» (1928), «Исторические корни волшебной сказки» (1946), «Русский героический эпос» (1958), «Русские аграрные праздники» (1963), «Проблемы комизма и смеха. Ритуальный смех в фольклоре» (1976).

На исследования в области семиотики фольклора в России и за рубежом в особенности повлияла книга В. Я. Проппа «Морфология сказки», в которой он предпринял межсюжетное сравнение сказок. Для сравнения были выделены составные части волшебных сказок по особым приемам, а затем сказки сравнивались по составным частям. В результате получилась морфология — «описание сказки по составным частям и отношению частей друг к другу и к целому» (3, с. 29).

Пропп установил, что сказка приписывает одинаковые действия различным персонажам. Это дало возможность изучать сказку по функциям действующих лиц. «Под функцией понимается поступок действующего лица, определенный с точки зрения его значимости для хода действия» (3, с. 31). Пропп определил особенности построения сказки и функции действующих лиц:

«I. Постоянными, устойчивыми элементами сказки служат функции действующих лиц, независимо от того, кем и как они выполняются. Они образуют основные составные части сказки.

II. Число функций, известных волшебной сказке, — ограничено.

III. Последовательность функций всегда одинакова.

IV. Все волшебные сказки однотипны по своему строению" (3, с. 31—34).

Сказка начинается с некоторой исходной ситуации: перечисляются члены семьи, герои. Вслед за начальной ситуацией следуют функции. Назовем некоторые из них.

• 1. Один из членов семьи отлучается из дома.
• 2. К герою обращаются с запретом.
• 3. Запрет нарушается.
• 4. Вредитель пытается произвести разведку.
• 5. Вредителю даются сведения о его жертве.
• 6. Вредитель пытается обмануть свою жертву, чтобы овладеть ею или ее имуществом.
• 7. Жертва поддается обману и тем невольно помогает врагу.
• 8. Вредитель наносит одному из членов семьи вред или ущерб.
• 9. Беда или недостача сообщается, к герою обращаются с просьбой или приказанием, отсылают или отпускают его.
• 10. Искатель соглашается или решается на противодействие.
• 11. Герой покидает дом.
• 12. Герой испытывается, выспрашивается, подвергается нападению и пр., чем подготовляется получение им волшебного средства или помощника и т. д.

В. Я. Пропп рассматривает случаи двойного морфологического значения одной функции, вспомогательные элементы для связи функций между собой. Далее идет анализ распределения функций по действующим лицам, рассматриваются способы включения в ход действия новых лиц, анализируются атрибуты действующих лиц и их значения. В заключение сказка рассматривается как целое, исследуются способы сочетания рассказов, даются примеры анализа сказки.

«Сейчас, — пишет Пропп, — когда народная сказка для нас все еще полна таинственных потемок, нам нужно прежде всего освещение каждого элемента в отдельности по всему сказочному материалу. Чудесное рождение, запреты, награждение волшебными средствами, бегство — погоня и т. д. — все это элементы, которые заслуживают самостоятельных монографий. Само собой разумеется, что подобное изучение не может ограничиваться только сказкой. Большинство ее элементов восходит к той или иной архаической бытовой, культурной, религиозной или иной действительности, которая должна привлекаться для сравнения. Вслед за изучением отдельных элементов должно следовать генетическое изучение того стержня, на котором строятся все волшебные сказки. Далее непременно должны быть изучены нормы и формы метаморфоз. Только после этого может быть приступлено к изучению вопроса о том, как создались отдельные сюжеты, и что они собой представляют» (3, с. 128).

Цитата

Ю. М. Лотман в статье «Двойной портрет» (1992) вспоминает о том, какое влияние оказали на него его преподаватели Ленинградского университета М. К. Азадовский и В. Я. Пропп:

«Анализ текста допускает два возможных подхода. В одном случае мы формулируем тип кода и затем на его основании создаем реальный текст. Во втором случае первичным является некоторый текст, из которого путем абстрагирования извлекается кодовая система. Размышления о том, как влияет на самые основы науки выбор одного из, казалось бы, симметричных путей: от модели к тексту или от текста к модели, — позволяют нам яснее представить себе различие и сходство двух основных направлений в пашей фольклористике. Эти направления связаны с именами и деятельностью В. Я. Проппа и М. К. Азадовского. Автор этих строк имел счастье в студенческие годы работать под руководством и того и другого на кафедре фольклора Ленинградского университета.

При том бесспорном уважении и даже любви, которую вызывал у нас М. К. Азадовский, в 30-е годы нам (говорю о группе молодых фольклористов, которые в ту пору приступали к научной работе) более импонировал Пропп. Метод Азадовского казался эмпирическим и недостаточно концептуальным, в то время как свежие, недавно получившие научное признание идеи Проппа представлялись тем долгожданным новым словом, которое призвано совершить переворот в филологических науках. Не случайно основополагатели отечественной семиотики, исключительно высоко ценя Проппа, Азадовского фактически обошли своим вниманием. Модели тогда интересовали ученых больше, чем тексты. В настоящее время, не принижая ни в малейшей степени блестящих идей В. Я. Проппа, нельзя не заметить, что подход Азадовского представляется, возможно, более актуальным. С точки зрения Проппа, реальностью является кодовая структура. Она как генотип скрыта в глубинах и реализуется во множестве взаимно равноценных текстов.

…В. Я. Проппа интересовало движение от фольклорного текста к его историческим архетипам. С этой точки зрения индивидуальное мастерство сказителя представлялось вообще ложной проблемой, ибо значимым для исследователя было то коллективное, архаическое, что уводило к прототекстам. Талант носителя фольклорного текста, его индивидуальные художественные особенности, наконец, его вдохновение, выносились Проппом за пределы структурного анализа. Активизировались другие понятия: память, бессознательная приверженность традициям, даже, в конечном итоге, — непонимание своего собственного текста. Сказитель был интересен лишь как исказителъ. Причем такой подход принимал в изложении Проппа интересный научный поворот. Предметом анализа становился сам механизм искажения. В. Я. Пропп в лекциях неоднократно останавливался на вопросе, почему определенные аспекты традиционной эстетики подвергаются искажению, в то время как другие проходят сквозь века, сохраняясь в неизменном виде. Но и в этом случае интерес к искажению был средством вычленить то, что сохраняет константные модели текста. Именно эта константная архимодель была для Проппа металлом, который надо выплавить из руды, сохраняющейся в памяти носителей фольклора вопреки их сознанию.

Для М. К. Азадовского характерна была противоположная ориентация: традиция представляла для него основу, которая одновременно и сохраняется, и трансформируется в произведении искусства. Фольклорный сказитель использует традицию в такой же мере, в какой поэт использует свой национальный язык. Подобно тому, как именно на фоне языковой нормы художественная значимость поэтического текста делается особенно заметной, индивидуальное мастерство сказителя для Азадовского загоралось яркими красками на фоне безликой традиции. Проппа интересовало индивидуальное творчество как материал-основа для выявления типологических моделей. Для Азадовского типологические модели были материалом, на основе которого вспыхивало индивидуальное творчество. Конечно, такого рода характеристика страдает определенной упрощенностью. Оба ученых учитывали не только свои научные успехи, но и движение, которое проделывалось их коллегами.

Изучая фольклорное произведение по пропповской модели, мы отсечем как не имеющие существенного значения самые основы того, что превращает фольклор в область искусства. Однако, идя по пути Азадовского, мы перемещаем доминанту таким образом, что у нас в руках, по сути дела, оказывается другой объект. Естественно, что модели его образуют совершенно иное пространство, чем в первом случае. Дальнейшая судьба полученных нами моделей будет различной в зависимости от того, стремимся ли мы к обобщениям художественного или логического типа.

Подобно тому как в пространстве, заполненном фигурками таким образом, чтобы фон в свою очередь тоже образовывал фигурки, но других начертаний (или такие же, но другого цвета), — мы можем видеть в модели Проппа фон, на котором высвечивается модель Азадовского, и приписать ей роль носителя смысла — и, наоборот, представить себе модель Азадовского в функции такого фона. В нервом случае мы скажем, что направление шло от обедненности упрощенного видения мира к богатству его индивидуального, противоречивого облика. Во втором, что сквозь хаос неупорядоченности мы высветили закономерности структуры" (2, с. 59—63).

Как видим, взаимодействие школ, направлений шире, чем это можно условно представить: так, семиотическое направление в филологии наследует нс только черты русской формальной школы, но и опирается на традиции академических школ.

• 1. Азадовский, М. К. История русской фольклористики: в 2 т. / М. К. Азадовский. — М.: Учпедгиз, 1958. — Т. 1.
• 2. Лотман, Ю. М. Двойной портрет // Лотман, 10. М. Воспитание души. — СПб.: Искусство-СПБ, 2003. — С. 52—67.
• 3. Пропп, В. Я. Морфология сказки / В. Я. Пропп. — М.: Academia, 1928.