«Осколки разбитого вдребезги»: аркадий аверченко (1881-1925)

В результате изучения материала данной главы студент должен: знать

• • место А. Аверченко в истории русской сатиры рубежа XIX—XX вв.еков и периода русских революций 1917 г.;
• • развитие сатирического творчества А. Аверченко в 1920;е гг.: тема Гражданской войны, жизнь эмиграции, советское общество;
• • дети в творчестве писателя; уметь
• • проанализировать три-четыре произведения писателя;
• • выделять приемы создания комического и сатирического изображения;
• • показавать публицистические приемы писателя; владеть навыками
• • анализа основ теории сатиры и комического;
• • работы с учебной и научной литературой;
• • поиска информации о деятельности Аверченко в эмиграции.

У него была обманчивая внешность эстетствующего гурмана: крупный, круглолицый, дородный мужчина с щегольским пенсне на мясистом носу. По воспоминаниям К. Чуковского, Аверченко появлялся на публике «в преувеличенно модном костюме, с бриллиантом в сногсшибательном галстуке… сыпал остротами»^[1]. Толпы поклонников собирались посмотреть на «короля смеха», как его единодушно окрестила критика. По воспоминаниям другого современника (И. Сургачева), в улыбке Аверченко всегда «можно было прочесть: „Я — парень хороший и товарищ отменный, но пальца в рот, пожалуйста, не кладите. Против воли откушу. У меня широкая рука: когда есть что — поделюсь. Но своего не спущу. В ресторан же всегда готов“». Большинство журнальных дел возглавляемого им «Сатирикона» («Нового Сатирикона») он так-таки решал с сотрудниками в кабинетах ресторанов, самых скромных в начале издательской деятельности, в фешенебельных, когда к нему пришла известность, и, наконец, в аристократическом «Пивато», где бывало высшее общество России. По легенде, именно в «Пивато» его застало известие о Февральской революции.

И лишь немногие близкие к писателю люди знали, что в беспощадном сатирике живет любовь к людям (особенно детям), а модное пенсне скрывает больные глаза. «Левый глаз, — вспоминал писатель Н. Брешко-Брешковский, — хранил жуткую слепую неподвижность [он повредил его еще в 1890-е гг. в уличной драке, отстаивая свое достоинство. — В. А.], а правый излучал что-то мягкое, вдумчивое, задушевное, что влекло чужие сердца к его обитателю»^[2].

Аркадий Тимофеевич Аверченко родился 15 (27) марта 1881 г. в Севастополе. О своих первых шагах в жизни и литературе он написал в иронической «Автобиографии». Само ее начало свидетельствует о неприязни писателя к любым шаблонам: «Еще за пятнадцать минут до рождения я не знал, что появлюсь на белый свет. Это само, но себе пустячное указание я делаю лишь потому, что желаю опередить на четверть часа всех других замечательных людей, жизнь которых с утомительным однообразием описывалась непременно с момента рождения». Об отце Аверченко пишет, что тот, «будучи по профессии купцом, не обращал на меня никакого внимания, так как по горло был занят хлопотами и планами: каким бы образом поскорее разориться… Добрый старик достиг своих стремлений самым безукоризненным образом». В 15 лет мальчика, из-за болезни глаз окончившего всего два класса гимназии, определили служить в транспортную контору, а через год (в 1897-м) он становится конторщиком Акционерного общества Брянских каменно-угольных копей. Служит сначала в провинции, а затем в Харькове, где находилось руководство компании. Несмотря на самостоятельный характер, он продержался там шесть лет. Точнее, его держали. «Вероятно, потому, — объясняет писатель, — что я был превеселым, радостно глядящим на широкий божий мир человеком, с готовностью откладывающим работу для смеха, шуток и ряда замысловатых анекдотов, что освежало окружающих, погрязших в работе, в скучных счетах и дрязгах».

Литературная деятельность Аверченко началась в 1903 г. (а не в 1904;м, как ошибочно указывает он сам). Далее следовало редактирование харьковских журналов «Штык и меч», переезд в 1907 г. в Петербург и создание в 1908 г. журнала «Сатирикон» (с августа 1914 г. — «Новый Сатирикон»), где собрался цвет русской сатиры: Тэффи, Саша Черный, В. Маяковский, А. Толстой, А. Ремизов, А. Грин. Для «Сатирикона» работали художники Ре-Ми (1887—1975), Л. Бакст (1866—1924), И. Билибин, М. Добужинский (1875—1957), А. Бенуа, Н. Альтман (1889—1970). Не было в России читающего человека, не слышавшего про «Сатирикон» и Аркадия Аверченко. Сорок книг издал писатель до 1917 г. Только «Веселые устрицы» (один из его лучших сборников) переиздавались 20 раз. Он смеялся над «усмирителями» России, черносотенцами, высокопоставленными чиновниками, над царской семьей, высмеивал обывателей, дураков, продажную прессу, не жаловал представителей «нового искусства» — модернизма.

О его отношении к Февральской революции можно судить по обложке одного из номеров «Нового Сатирикона». Как известно, Николай II писал резолюции на наиболее понравившихся ему документах: «Прочитал с удовольствием — Николай». На рисунке журнала — текст царского манифеста об отречении от престола и резолюция: «Прочитал с удовольствием — Аркадий Аверченко». Об этом же «Мой разговор с Николаем Романовым». Писатель приветствовал Временное правительство («Мое самоопределение»). Он ждал от него действий, перемен и потому писал: «И если вся Россия затрещит от этой власти, и слава Богу. Это хороший треск! Так трещат кости у человека, который сладко потянулся перед тем, как засесть за долгую работу» («Как мы это понимаем»).

Октябрь 1917;го писатель не принял, но многим причинам. Он не может смириться с ухудшившейся жизнью, ее дорожанием («Запутанная и темная история», «Индейка с каштаном»). «Когда нет быта с его знакомым уютом, с его традициями — скучно жить», — писал он в рассказе «Быт». Не устраивало его и пренебрежительное отношение большевиков к национальным, патриотическим идеям («Капли крови»). Наконец, в 1918 г. власти закрыли «Новый Сатирикон» — главное детище писателя.

В том же году Аверченко со товарищи через Украину переселяется в Крым, где сотрудничает в газете «Юг» («Юг России»). Фельетоны писателя бьют не только по большевикам, но и по белым властям. «Юг» был закрыт, и лишь визит знаменитого писателя к «черному барону» П. Врангелю позволил продолжить деятельность этого издания.

В октябре 1920 г. Аверченко вместе со 130 тыс. беженцев покидает Россию. Путь его лежит в Турцию. С июля 1922 г. писатель живет в Праге. Он отвергает все предложения эмигрировать в Париж: хочет быть ближе к родине, слышать славянскую речь. Он много пишет и широко публикуется.

Почти в каждом номере сначала константинопольской газеты «Presse du Soir» («Вечерняя пресса»), а затем софийской «Русь» появляется то рассказ, то фельетон писателя.

В небольшом фельетоне «Жизнь за Троцкого» сатирик переделывает онеру Глинки «Жизнь за царя» на советский манер. Советский режиссер Мейерхольд (1874—1940), иронизирует Аверченко, каламбуря на фамилиях, придаст музыке Глинки фарфорность, введет в первый акт «волосяные скальпы от Чека», «световые эффекты — первой пулеметной команды». «В конце третьего акта на сцене будут расстреляны три саботажника». Завершается фельетон страшно: «А ночь молчала: у нее были выколоты глава».

Сатирик охотно пользуется и басенными персонажами и сюжетами. В фельетоне «Легенда Бискайского залива», например, он рассказывает, как в партию большевиков пришли записываться лошадь, корова и осел. Последний, обосновывая свои заслуги, утверждает: «Только благодаря мне коммунисты в России у власти… Ослами только и держитесь». Фельетон завершается авторским комментарием: «У Брема сказано: „Ослы водятся почти во всех европейских и азиатских странах“. Вероятно, поэтому коммунисты так и задержались в России».

Впрочем, в фельетонах Аверченко 1920;х гг. достается не только большевикам (В. Ленину, Л. Троцкому, А. Луначарскому), но и А. Керенскому, иронически названному «первым любовником революции».

Мастерски владеет писатель и жанром короткого отклика на события. Аверченко создал огромный цикл «Волчьи ягоды» — цитаты из газет, речей различных деятелей с кратким, но поразительно едким авторским комментарием. Так, на появившееся в газетах сообщение, что советский дипломат В. Боровский был возвращен с итальянской границы с огромными запасами конфискованных в России ценностей, писатель откликнулся кратким фельетоном «Полномочный посол», где всего лишь обыграл фамилию большевика, назвав его Громильским. Выбрав из опубликованного в советской прессе выступления чекиста Я. Петерса (1886—1938) перед ростовскими рабочими слова «Разве это голод, когда ваши ростовские помойные ямы набиты разными отбросами», писатель дал свой комментарий: «Устроили из всей Великой России — один общий котел: помойную яму».

На словесной игре построен и комментарий к газетному сообщению «Вчера ковенская полиция обходила город и искореняла русские вывески; ни одного Шлимана и Гузина не найдешь в городе. Все превратились в „Шлимансов“ и „Гузикасов“ и даже доктор Владимирцев преобразовался во Владимироваса». «Литовцам, — пишет в своем мини-комментарии сатирик, — можем сказать на чистом литовском языке: „Кудавас чертивас несут? Если не образумитесь, то… скоровас постигневас жестоковас расправас“».

Продолжая традиции дореволюционного «Сатирикона», Аверченко составляет иронический словарь, сопровожденный пометой «Агитпросветом и Пролеткультом к обращению не допущен». Среди включенных туда понятий «Аристократ — по советской орфографии — Ористократ. Потому, что ори русский человек сто крат, ори двести крат — все равно мир не услышит его»; «наган — единственное кушанье, которым надеются накормить голодных коммунисты. Если же обед из трех блюд, то на второе маузер, а на сладкое — парабеллум»; «триллион — карманная мелочь советского гражданина на дневные расходы. Возится за ним на трех автомобилях»; «Керенский — манекен для френча модного и торгового дома „Зензилов, Минор и К°“. Перед употреблением взбалтывать. Когда говорит — бьет себя в грудь, так ему и надо».

Его сатира была столь разительна, что ее не выдерживала ни царская, ни врангелевская, ни советская цензура. В свое время с ним пытались заигрывать Николай II и В. И. Ленин. Первый пригласил его для личного знакомства в свою летнюю резиденцию — Царскосельский дворец; второй своей рецензией «Талантливая книга» на сборник Аверченко «Дюжина ножей в спину революции» открывал сатирику возможность покаяться и вернуться на родину. «Ни во дворец тогда, ни тем более в Кремль теперь я не поеду», — сказал своим коллегам по эмиграции Аверченко. А в фельетоне «Pro domo sua» («Presse de Soir», 1921, 14 дек.) писал, цитируя вождя большевиков: «Раз я „озлобленный белогвардеец“, — как же можно говорить, что мои „рассказы заслуживают перепечатки. Таланты нужно поощрять“. А ну — поверь я вдруг, да сдуру и вернусь в Советскую Россию? Энти поощрять. Так поощрять, что буду я, издыравленный, сквозить, как ажурный чулок… Сижу и думаю: а не организовать ли „общество защиты писателей от ласкового обращения“?.. Теперь у меня есть гордое ощущение, что я принес России ощутительную пользу — отнял у Ленина часа полтора своей особой, значит одним декретом меньше, значит десятью нерасстрелянными больше» К

В отличие от большинства эмигрантов, он и в Праге не ходил па приемы советского торгового представителя В. Антонова-Овсеенко (1883—1938), того самого, кто арестовал Временное правительство.

Незадолго до смерти Аверченко почти полностью ослеп. Жаловался, что «тяжело как-то стало писать… Не пишется… Как будто не на настоящем стою…» Умер он 12 марта 1925 г. и похоронен на Ольшанском кладбище в Праге. Пятью годами позже русско-чешское общество «Мир» поставило на его могиле скромный обелиск с крестом. Над обелиском — береза.

Проблематика его творчества после Октября 1917 г. многообразна.

Теме революции посвящены книги «Нечистая сила» (1920), изданная еще в Севастополе, и «Дюжина ножей в спину революции» (1921), вышедшая в Париже. Большинство вошедших в них миниатюр выдержаны в фельетонной манере: публицистическая двуполюсность оценок, пародийное использование фольклорных и классических сюжетов, включение в текст документальных материалов, гиперболизация реальных фактов до абсурда.

Характерно, что Аверченко не отказывается от идеи революции. Он пишет:

«Нужна была России революция?

Конечно нужна.

Что такое революция? Это переворот и избавление.

Но когда избавитель перевернуть — перевернул, избавить — избавил, а потом и сам так плотно уселся на ваш загорбок, что снова и еще хуже задыхаетесь вы в предсмертной тоске и судороге голода и собачьего суще-^[3]

ствования, когда и конца-краю нс видно этому сиденью на вашем загорбке, то тогда черт с ним и с избавителем этим! Я сам, да, думаю, и вы тоже, если вы не дураки, — готовы ему не только дюжину, а даже целый гросс «ножей в спину»… Да ему не дюжину ножей в спину, а сотню — в дикобраза его превратить, чтобы этот пьяный, ленивый сутенер, вцепившийся в наш загорбок, не мешал нам строить Новую Великую Свободную Россию!".

Писатель использует прием антитезы, сопоставляя дои послереволюционную жизнь. В прежние времена, пишет он, «тащила хозяйка за рубль серебра с рынка и говядину, и мучицу, и овощь всякую, и фрукту — и не было тогда Совнархоза. Волос дыбом, когда подумаешь, как по-свински жили — безо всякого Совнархоза, без Агитпросвета и Политкома обходились, как дикари какие-то… Убоинку каждый день лопали, пироги, да поросенка, да курчонка ценой в полтину. А нынче Спирька — главкомвоенмор, всюду агитпросветы и пролеткульты… У барышни, игравшей по воскресеньям „Молитву Девы“, рояль реквизировали, школьники, бездумно переводившие намоченными пальцами пересъемочные картинки, передохли от социалистической голодухи, а купца… просто утопили в речке за то, что был „мелкий хозяйчик“ и саботировал Продком» («Наваждение»). В фельетоне «Моя старая шкатулка» рассказчик воспроизводит старые счета за обед в ресторане, за покупку туфель, за пошив костюма, называет цену за прогулку на таксомоторе, рассказывает о возможности дешево снять квартиру или поехать в Африку, Египет, Венецию — обо всем том, что безвозвратно ушло в прошлое. В «Поэме о голодном человеке» «в одной из квартир Литейного проспекта собираются несколько серых бесшумных фигур и, пожав друг другу дрожащие руки, усаживаются вокруг стола пустого, освещенного воровским светом сального огарка», чтобы вспомнить забытые слова «панированная телячья котлета», «фрит», «бифштекс по-гамбургски», «пулярка», «поросенок» и даже «навага» и «пиво». В финале рассказа писатель «обыгрывает» название известного сборника арабских сказок: «Тысяча первая голодная ночь уходила… Ковыляя, шествовало на смену тысяча первое голодное утро».

Прочитавший «Дюжину ножей в спину революции», В. Ленин писал в иронической рецензии на эту книгу, что Аверченко поднимается до настоящего пафоса, «когда говорит о еде. Как ели богатые люди в старой России, как закусывали… за 14 с полтиной и за 50 рублей и т. д.». Вождь Октября предпочел не заметить, что писатель не ограничился сопоставлением дои послереволюционной жизни богачей. В рассказе «Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина» он сопоставил, как теперь говорят, потребительскую корзину рабочего в эти два периода. При «хозяине-кровопийце» за поденную плату в два с полтиной Пантелей отремонтировал сапоги и на оставшийся рубль купил «полфунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую, полбутылки водки, бутылку нива и десяток папирос» и еще остались четыре копейки. Весной 1920 г. Грымзин получил за один день 2700 рублей, 2300 истратил на ремонт сапог, «купил фунт полубелого хлеба, бутылку ситро, осталось 14 целковых… Приценился к десятку папирос, плюнул и отошел».

Столь же «вкусно» говорит сатирик и о еде и жизни большевистских вождей и их прихлебателей: о заливной рыбе, телятине, макаронах с пармезаном, крупчатке и малороссийской колбасе, сахаре на столах и в кладовых Л. Троцкого, А. Луначарского, М. Горького, о жарко натопленных квартирах, где «народные трибуны» играют в карты. На этом фоне грозным обвинением режиму воспринимается скупое упоминание об умирающих прямо на улицах от голода, о мерзнущем от холода населении, о вершившихся расстрелах ни в чем неповинных людей («Добрые друзья за рамсом»). В преамбуле рассказа Аверченко вспоминает гоголевское описание Потемкина и Екатерины II. Формально цель этого описания — доказать преимущества живого писательского слова перед историческим описанием. Но по сути эта преамбула призвана показать, что картинка царской жизни, нарисованная Н. Гоголем, меркнет в сравнении с жизнью партийных бонз.

Можно спорить, насколько удалась писателю фантазия на тему жизни Троцкого-мужа и Ленина-жены («Короли у себя дома»). Ленин считал, что «злобы много, но только непохоже». Но нет сомнения, что вполне удалась фельетонисту «Новая русская сказка», переосмысливающая сюжеты «Красной Шапочки» и «Серого Козлика». Заграничный мальчик Троцкий сговаривается с Красной Шапочкой: «А что, товарищ, не слопать ли нам козла?» — свалив все на волка. Затем оба «пришили» старушку и зажили припеваючи: «Мальчик на старухиной кровати развалился, целый день валяется, а Красная Шапочка по хозяйству хлопочет, сундуки взламывает». Обиженный поклепом на него Серый Волк приходит разбираться:

«Подошел к Троцкому, подсел на краешек кровати и спрашивает:

• — Отчего у тебя такой язык длинный?
• — Чтобы на митингах орать.
• — Отчего у тебя такой носик большой?
• — При чем тут национальность?
• — Отчего у тебя большие ручки?

Чтобы лучше сейфы вскрывать! Знаешь наш лозунг: грабь награбленное!

— Отчего у тебя такие ножки большие?

Идиотский вопрос! А чем же я буду, когда засыплюсь, в Швейцарию убегать?!".

Съел Волк заграничного мальчика, наказал глупую девчонку и навел «такой порядок, что снова в лесу стало жить хорошо и привольно». И «к черту охотника, — завершает сказку автор. — Много вас тут, охотников, найдется к самому концу приходить…».

Стремясь наиболее полно показать несоответствие реальной революции демократическому идеалу, Аверченко то использует в качестве метафоры ее сравнение с «Луна-Парком» («Чертово колесо»), то предложит читателю, как в кино, прокрутить пленку в обратную сторону: от Октября 1917;го к 17 октября 1905;го.

Трагические последствия Октябрьского переворота, жизнь средней интеллигенции в Крыму и эмиграции стали содержанием последующих книг Аверченко. Фельетонный стиль сочетается с более тонким нюансированием описываемого, использованием новеллистической сюжетной манеры, усложняются выразительные средства Аверченко-художника.

Сатирик стремится передать жизнь и быт русских беженцев. Сначала в Крыму, затем в турецкой эмиграции.

Крымской жизни посвящена книга «Кипящий котел» (1920). «Я хочу этой книгой, — объяснял Аверченко во введении, — закрепить период нашего годового кипения в раскаленном котле, в этой горячей яме, дно которой жгло пятки, — одним словом, я хочу, чтобы все, уплывающее из нашей памяти, расположилось ясными, прямыми, правдивыми строками на более прочной, чем мозг человеческий, — бумаге. Мой кипящий котел — это Крым эпохи „врангелевского сидения“. Мы, герои, полубоги, гомеровские отпрыски, — пережили дикий „Кипящий котел“ на своих многострадальных боках!..».

Книга состоит из шести разделов: «Оскудение и упадок», «Обнищание культуры», «Денежная гипертрофия», «Спекуляция», «Демократия», «Бесквартирье».

Аверченко берет бытовые ситуации и доводит их до абсурда, до буффонады. Мошенники у него не могут мошенничать: слишком дорого стоят необходимые для жульничества орудия, и они, скрепя сердце, становятся вполне «законными» спекулянтами («Страна без мошенников»). «Леденящая душу история» заключается в том, что талантливый молодой человек не может подписать контракт с нанимающим его обществом, так как контракт подписывается на три года, цены же растут еженедельно. К концу срока контракта его месячный оклад должен достичь 4 биллионов руб., но тогда с учетом перевозки само производство станет нерентабельным. В рассказе «Прогнившие насквозь» муж ушедшей от него жены страдает от того, что не успел записать адрес ее любовника, с которым он вместо дуэли договорился о покупке 12 дюжин перчаток. Впрочем, и жена, и уведший ее господин вместо пылких объяснений в любви обсуждали, кто будет платить за поездку к новому месту жительства и будут ли они жить в квартире или комнате. Комизм рассказа «Ищут комнату» в том, что молодой человек, давший в газете объявление «Согласен жениться на хозяйской дочери за комнату», все время говорит с отцом девушки о комнате, а тот — о дочери:

«— …комната хорошенькая?

• — Ничего себе. А дочь, можете представить, такая способная: кончила за четыре класса…
• — Светлая? — М… м… Как вам сказать? Скорее каштановая.
• — Обои, что ли?
• — Нет, одна. У меня единственная.
• — Обои, вы говорите, каштановые или что?!
• — Волосы.
• — Чьи?!
• — Дочкины.
• — А, чтоб вас! Я вас о серьезном спрашиваю, а вы мне о пустяках".

Финал рассказа доведен до буффонады: услышав после свадьбы предложение поискать квартиру, герой убивает новоиспеченную супругу. На суде.

«прокурор плакал навзрыд и заявил, что не обвинять, а защищать будет убийцу». Присяжные оправдали несчастного Гришу, лишив его тюремного жилья, отказавшись посадить в сумасшедший дом или даже в контрразведку. «Значит опять на мыльные ящики? — возмущается Гриша. — Ну и суд у нас в России!».

Персонажи «Кипящего котла» сравниваются автором с различными сортами фарфоровых статуэток. «Одни — старые, потертые, в обветшалых, но изящных, художественно помятых, мягких шляпах и в старинных, лопнувших даже кое-где, ботинках… Статуэтки, нечто вроде старого Сакса или Императорского фарфорового завода, за которые любители прекрасной старины платят огромные деньги. И другие статуэтки — новые, сверкающие, в пальто с иголочки, в дурно сшитых многотысячных лакированных ботинках с иголочки, чисто выбритые, иногда завитые. Это — ярко раскрашенное аляповатое фарфоровое изделие от берлинского Вертгейма, выпущенное в свет в тысяче штампованных одинаковых экземпляров. Это — новые миллионеры. Первые статуэтки элегически грустны, как, вообще, грустно все, на чем налет благородной старины, вторые — тошнотворно самодовольны. У вторых вместо мозга в голове слежавшаяся грязь, и этой грязыо они лениво думают, что паша теперешняя жизнь самая правильная и что другой и быть не может».

Это противопоставление пройдет через все дальнейшее творчество Аверченко, воплотится и в «Дюжине ножей…» (хронологически они написаны позже «Кипящего котла»), и в «Записках Простодушного».

Если первые вспоминают о петербургских закатах, постановках «Аиды», «Кармен» и «Онегина», об Айседоре Дункан (1877—1927), Леониде Андрееве (1871 — 1919) и «Сатириконе», об изысканных блюдах ресторанов и светской суете, то разговоры вторых — о семи ящиках лимонов и 12 спичек, о какао, которым торговца «Амбарцуна завалили» («Осколки разбитого вдребезги»).

Главными объектами осмеяния становятся нувориши, те, кто, спекулируя на трудностях земляков, создал себе «роскошную» жизнь. «Раньше, — каламбурит Аверченко, — на добром стяге было написано „Сим победиши!“ Теперь, вместо Сима, пришла пора другого Ноева сына… На русском стяге красуется по новому правописанию: „Хам победиши!“». При этом писатель не проводит различия между хамами-эмигрантами и новой советской знатью. И те и другие шагнули из грязи в князи, оставшись пошляками и невеждами. Целая гатерея таких типов выступает в рассказах «Константинопольский зверинец», «Второе посещение зверинца», «Русские женщины в Константинополе». «Хозяевами жизни», важно сидящими в заграничных ресторанах, стали петербургские проститутки Динка-Танцуй и Мапька-Кавардак, бывший торговец «бычачьими шкурами» и солеными кишками Филимон Бузыкин, мошенник Христофор Христолидис. А в России устраивают «шикарный» бал портные Еремей Обкорналов и Птахин, сапожник Сысой Закорюкин, слесарь Огуречный, торговка Голендуха Паскудина («Аристократ Сысой Закорюкин»). Швейцаром в константинопольских ресторанах служит бывший профессор Бестужевских курсов, человек у вешалки — генерал, официантки — графиня и баронесса.

Из разночинцев, иронизирует автор, лишь буфетчик — бывший настоятель Покровского собора.

Почти фантастически выглядит не то, что рассказчик-писатель, придя навестить известную актрису, живущую в доме барона Д., обнаруживает, что она служит горничной и выдает себя за простую бабу, а то, что бывший генерал, ныне швейцар, приходит к той же Аннушке с черного хода («Русское искусство»).

Картина жизни новых советских «аристократов» ничем не отличается от развлечений константинопольской буржуазии: играть на балу наняты голодающие профессиональные музыканты экстра-класса, мороженое делает бывший профессор химии. Развозят по домам участников вечеринки кучер барон Менгден, шофер князь Белопольский, извозчик граф Гронский.

В этом презрении к новоявленным «хозяевам жизни» нет даже оттенка высокомерия. «Если бы твоя рука по-прежнему оставалась красной рабочей рукой, — обращается Аверченко к „подвальному мальчику“, явившемуся делать маникюр, — я, если хочешь, поцеловал бы ее благоговейно, потому что на ней написано святое слово „труд“» («Старый Сакс и Вертгейм»). Но когда маникюр скрывает духовное убожество, когда новоявленный джентльмен редко моется, но проворно занимает в жизни первые места, писатель обрушивает на него весь свой сарказм.

Аверченко с гневом говорит, что «подвальные мальчики» давно уже потеряли право называть себя рабочими, так как ненавидят и презирают работу («Дневник одного портного»).

Доводя до абсурда идею классовой борьбы, сатирик создает фантастическую картину, как попавшие в катастрофу моряки вместо того, чтобы грести день и ночь и привести лодку к берегу, создают профессиональный союз, устанавливают восьмичасовой рабочий день, отказываются грести по праздникам, устраивают забастовки и в результате погибают. От всего этого выиграли акулы, сожравшие дождавшихся шторма классовых борцов («Драма на море»).

Если в описаниях «новых русских» (и эмигрантов, и советских обывателей) Аверченко сохраняет фельетонный стиль, то, обращаясь к портретам рядовых эмигрантов, он более тонко нюансирует свое отношение к ним, создает многообразие лиц и типов русского человека в эмиграции.

Наибольшим уважением писателя пользуются те, кто и в условиях трудной жизни сохранил интеллигентность, чувство собственного достоинства. «Я не Маруся, — гордо „отшивает“ наглого Филимона Бузыкина официантка из рассказа „Русские женщины в Константинополе“. — Я — баронесса Тизенгаузен. Меня зовут Елена Павловна». На наглые притязания сего ухажера баронесса отвечает звонкой пощечиной. По-старому любит девушку некий Молодой Человек (писатель пишет эти слова с заглавных букв именно потому, что его персонаж действительно сохранил все качества человека) из рассказа «Сентиментальный роман».

Оптимист по натуре, Аверченко с удовольствием рассказывает о тех русских, чей оптимизм помогает им выжить. Бывший журналист лежит в гробу в оккультном кабинете и отвечает на вопросы посетителей; бывший поэт «ходит в женщине»: влезает в бабу из картона и рекламирует ресторан; сестра журналиста «состоит при зеленом таракане»: носит зеленый бант — цвет ездока на тараканьих бегах и ведет запись в тараканий тотализатор. «Ой, крепок еще русский человек, — завершает рассказ Аверченко, — ежели ни гроб его не берет, ни карнавальное чучело не пугает, ежели простой таракан его кормит» («О гробах, тараканах и пустых бабах внутри»).

Милый студентик Петя Козырьков, чтобы не быть изгнанным из убогой комнаты, назанимал денег у знакомых, купил 500 коробок сгущенного молока, а через месяц, когда цены в очередной раз подскочили, продал их, нажился, вернул долги и вновь купил. Теперь он владелец торгового дома («Торговый дом „Петя Козырьков“»).

Интерес писателя вызывает и другая категория русских людей, чья широта характера и непрактичность приводят их к краху. Отношение Простодушного (как называет себя автор) к ним неоднозначно: здесь и насмешка, и сочувствие («Аргонавты и золотое руно», «Утопленники»). Еще ранее такое смешанное отношение проявилось к персонажам рассказа «Осколки разбитого вдребезги». Старички (бывший сенатор, а нынче поденщик на артиллерийском складе и бывший директор металлургического завода, а ныне приказчик комиссионного магазина), наивно спрашивающие: «Кому все это мешало?» и, несмотря на свое высокое положение в царской России, так и не понявшие происшедшего, описаны с некоторой долей иронии, что почувствовал в своей рецензии В. И. Ленин.

За веселыми ситуациями у Аверченко то и дело проглядывается суровый трагизм. Казалось бы, забавно, что хиромант-гадатель по руке дает 24-летнему человеку 52 года, предсказывает, что тот доживет до 240 лет, противореча сам себе, утверждает, что его посетитель занимал два королевских престола 70 лет и что умрет он от родов. Но за этой смешной сценой — драма, даже две драмы: молодой человек — инвалид войны, его рука — протез, а пошел он к хироманту, побоявшись признаться, что у него нет руки, потому что «боялся потерять две [предложенные за это. — В. А.] лиры. Вы знаете, когда пять дней подряд питаешься одними бубликами…». Еще более драматичен финал «Развороченного муравейника». Если у одного персонажа, воспроизводимого автором диалога, родственники разбросаны по всем концам России, многие из них погибли, то у другого «все вместе, все девять человек». Но, как тут же выясняется, радоваться нечему: «Они на Новодевичьем кладбище в Москве рядышком лежат».

Не менее драматично, хотя и смешно, рассказывает писатель о тех интеллигентах, кто сумел приспособиться, но потерял то ценное, что составляло сущность русской духовности. В рассказе «Трагедия русского писателя» воспроизводятся последовательно произведения преуспевшего беллетриста, написанные в изгнании. Уже через год после эмиграции он помещает одесскую Дерибасовскую улицу в Петербург, а его персонажи начинают объясняться на ломаном языке: «Я есть большой замерзавец на свой хрупкий организм… Подай мне один растягай с немпожечком poisson bien frais и одну рюмку рабиновка». Еще через год он пишет: «Была большая дождика. Погода был то, что называй веритабль петербуржьен! Один молодой господин ходил по одна улица, по имени сей улица: Крещиатик. Ему очень хотелось manger. Он заходишь на Конюшню сесть за медведь и поехагь в restaurant, где скажешь: garson, une tasse de Рабинович и одна застегайчик aves тарелошка с ухами».

Впрочем, самому Аверченко такая опасность потерять чувство языка не грозила. Его герой-рассказчик, Простодушный, сохранял лучшие черты русского национального характера. Он, в отличие от героя рассказа «Трагедия писателя», не покидает славянской страны Чехословакии; сохраняет благородство и лукавую наивность («Бриллиант в три карата»), верит в идеалы («Русские женщины в Константинополе», «О гробах, тараканах и пустых бабах»), а самое главное — верит в будущее России.

Это будущее воплощено для него в детях.

Детская тема звучала еще в дореволюционном творчестве писателя. В эмигрантский период с особым драматизмом она воплощена в рассказе «Трава, примятая сапогом», вошедшем в «Дюжину ножей в спину революции». Героиня этого рассказа — маленькая девочка, обнаруживающая недетскую осведомленность во взрослых вещах. На шутливый вопрос рассказчика: «Небось и женишка уже припасла?» — восьмилетняя кроха отвечает: «Куда там! (Глубокая поперечная морщина сразу выползла откуда-то на ее безмятежный лоб.) Разве теперь можно обзаводиться семьей? Все так дорого». Ее розовый ротик задает вопрос: «Скажи, неужели Ватикан никак не реагирует на эксцессы большевиков?». Она сурово осуждает рассказчика, спутавшего шрапнель с трехдюймовкой и со знанием дела объясняет, как воет бризантный снаряд. И все же даже эта лишенная детства девочка остается ребенком: в конце концов она «защебетала, как воробей, задрав кверху задорный носик» о котеночке, «чтобы у него розовенький носик и черные глазки», о «голубенькой ленточке с малюсеньким таким золотым бубенчиком», чтобы повязать котенку на шею. Впрочем, тут же спохватилась, что бубенчик вместе с маминым золотом коммунисты реквизировали.

Завершая рассказ, писатель предрекает, что как бы не топтали тяжелые сапоги, подбитые гвоздями, молодую травку, она встанет: «Прошли — полежал, полежал примятый, полураздавленный стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под теплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном».

«Из всех человеков милей всего моему сердцу дети», — утверждал писатель («Душистая гвоздика»).

«Все должно быть логично, — писал он в предисловии к сборнику рассказов „Дети“ (1922). — Вересаев был врачом; он написал „Записки врача“; Куприн был военным; он написал „Поединок“. Я был ребенком; пишу о детях». «Дети, в общем, выше и чище нас», — начинал Аверченко рассказ «Под столом», где маленький Дима, не будучи «цензором нравов», а лишь из симпатии к голубой туфельке не дач мужским ботинкам (и их обладателю) «жать и тискать» ногу владелицы чудной туфли. Тот же Дима ведет «светский» пасхачьпый разговор с напившимся гостем, стремящимся напугать ребенка, чтобы тот ушел и можно было «увести» оставшуюся на столе бутылку коньяка.

Называя себя «большим взрослым сентиментальным дураком», сатирик, тем не менее, с восторгом сравнивает трех маленьких девочек с любимыми им гвоздиками. При этом Аверченко проявляет способность глубокого проникновения в детскую психологию. Рассказав о девочке Лене, от обиды на мать решившей уйти из дома, собравшей вещи, дошедшей до калитки, но испугавшейся собаки и решившей подождать, когда ей будет 14 лет, писатель говорит: «Насколько я помшо, в тот момент ей было всего 6 лет. Восьми лет ожидания у калитки она не выдержала. Ее хватило на меньшее — всего на 8 минут. Но, Боже мой! Разве знаем мы, что пережила она в эти 8 минут?!».

Аверченко подмечает уважение ребенка к старшим и друг к другу. Маленькая девочка из того же рассказа не молится вместе с братом: «Как же я буду молиться, когда Боря уже молится? Ведь Бог сейчас его слушает… Не могу же я лезть, когда Бог сейчас Борей занят!».

Писателя восхищает наивность детей, в том числе и шаловливых («Кулич», «Разговор в школе»), их бескорыстие. Развитая Володькой («Продувной мальчишка») бешеная торговая деятельность по перепродаже газет, подчинена не коммерческим интересам, а желанию сделать себе и маме праздник. На вырученные деньги мальчишка купил крошечную елочку, цветные карандаши себе и теплые перчатки матери. Стремясь избежать слащавости рождественских рассказов (а именно такой подзаголовок дан рассказу), писатель прибегает в финале к юмору: приводит корявые надписи, сделанные мальчуганом на подарках: «Дли Валоди», «Дли мами».

Во всеми презираемом врале и фантазере «светлоглазом задумчивом Косте» писатель прозревает будущего поэта и с грустью предрекает ему устами отца ребенка ту же участь, что ждет всех больших художников: «Его будут гнать все от себя, не понимать и смеяться над ним».

«У философов и у детей, — пишет Аверченко, — есть одна благородная черта — они не придают значения никаким различиям между людьми — ни социальным, ни умственным, ни внешним» («Три желудя»). Герои этого рассказа дружили в детстве, но судьбы их разошлись, когда они выросли.

«Почему взрослый человек почти сплошь — мерзавец!» — восклицает писатель («Душистая гвоздика»).

Улучшить мир взрослого, приблизить его к доброму и светлому миру ребенка — такую задачу ставит перед собой писатель-сатирик Аркадий Аверченко.

Он верил, что как бы ни был плох и трагичен мир, как бы ни царила в нем нечистая сила, — пропоет петух. «Это не тот страшный „красный петух“, что прогулялся по России от края до края и спалил все живое… Нет, это наш обыкновенный, честный русский петух, который бодро и весело орет, приветствуя зарю и забивая своим простодушным криком осиновый кол в разыгравшуюся в ночи нечистую силу. Еще клубятся повсюду синие некрещеные младенцы, вурдалаки, упыри и шишиги — но вот уже раскрыт клюв доброго русского петуха — вот-вот грянет победный крик его!».

Литература

(аннотированный список)

1. Аверченко, А. Собрание сочинений: в 6 т. / А. Аверченко. — М.: Терра, Республика, 1999.

Произведения эмигрантского периода вошли в два последних тома сочинений писателя.

В том 5 включены рассказы из сборников «Караси и щуки» (1917), «Оккультные науки» (1917), «Чудеса в решете» (1918), «Нечистая сила» (1920), «Дюжина ножей в спину революции» (1921), «Дети» (1922), «Кипящий котел» (1922). В него также вошла повесть «Подходцев и двое других» (1917).

Том 6 включает произведения, изданные в 1923—1925 гг. в сборниках: «Смешное в страшном» (1923), «Записки Простодушного. «Я в Европе¹'» (1923), «Отдых на крапиве» (1924), «Рассказы циника» (1925) и единственный роман писателя «Шутка Мецената», написанный в 1923 г. и опубликованный посмертно в 1925 г.

2. Левицкий, Д. А. Жизнь и творческий путь Аркадия Аверченко / Д. А. Левицкий. — М.: Русский путь, 1999.

Отечественное издание первой монографии о жизни и творчестве А. Т. Аверченко (1969). Написана жившим в США литературоведом Русского Зарубежья Димитрием Александровичем Левицким.

Первая часть содержит подробную биографию писателя.

Вторая часть («Писательская деятельность» в пятой главе рассказывает о «Работе в газетах „Юг“ и „Юг России“»; шестая — «Аверченко — эмигрант».

Третья часть («Литературное наследство») включает анализ «Бытовых тем: реальность и гротеск» в творчестве А. Аверченко; главы «Подражание „Богеме“ Мюрже»; «Богема русская», «Оценка творчества Аверченко в России и за рубежом».

Указаны источники многочисленных ссылок.

3. Миленко, В. Д. Аркадий Аверченко / В. Д. Миленко. — М.: Молодая гвардия, 2010 (ЖЗЛ).

Традиционная для серии ЖЗЛ беллетризованная биография писателя. Дана хронология жизни Аверченко и его основных публикаций.

• 4. Агеносов, В. В. Аверченко в Константинополе / В. В. Агеносов // Литературоведение: реферативный журнал / ИПИОН РАН. — Сер. 7. — 1996. — № 4.
• 5. Сергеев, О. Белые мысли Аркадия Аверченко / О. Сергеев // Аверченко, А. Записки Простодушного. — М.: Книга и бизнес, 1992.

В статье широко цитируются эмигрантские источники; малоизвестные к 1990;м гг. произведения писателя.

• [1] Чуковский К. Собрание сочинений: в б т. Т. 2. М.: Худож. лит., 1965. С. 372—373.
• [2] Брешко-Брешковский II. И. А. Т. Аверченко. К десятилетию со дня смерти русского юмориста // Иллюстрированная Россия. 1935. № 13.
• [3] Ответ А. Аверченко Ленину был найден мной в Славянской библиотеке Праги и дваждыпроцитирован (Литературоведение. Сер. 7: реферативный журнал / ИНИОН РАН. 1996.№ 4; Литература Russkogo Зарубежья: монография. М., 1998). В 2011 г. Р. Соколовскийопубликовал в журнале «Вопросы литературы» (№ 1) полный текст фельетона. К сожалению, без ссылок на мои публикации.