Аналогия и образец

В оценочной аналогии сходство двух предметов в каких-то признаках продолжается, и на основании того, что первый предмет имеет определенную ценность, делается вывод, что и второй предмет обладает такой же ценностью. Общая схема этой аналогии:

Предмет Л имеет признаки я, b, с и является позитивно (негативно, нейтрально) ценным.

Предмет В имеет признаки а_У b, с.

Значит, предмет В также является, вероятно, позитивно (негативно, нейтрально) ценным.

Например:

Книга Л — антиутопия, написанная хорошим языком, имеющая занимательный сюжет и заслуживающая похвалы.

Книга В также является антиутопией с хорошим языком и занимательным сюжетом.

Значит, книга В также, по-видимому, заслуживает похвалы.

Часто аналогия с оценочной посылкой предстает в форме:

Предмет Л имеет свойства а, b, с и должен быть d.

Предмет В обладает свойствами а, Ь_} с.

Значит, предмет В, по-видимому, должен быть d.

Например:

Хороший автомобиль имеет колеса, двигатель и должен быть экономичным.

Хороший трактор имеет колеса и двигатель.

Значит, хороший трактор тоже, вероятно, должен быть экономичным.

Заметим, что только в самых редких случаях оценочная аналогия выступает в такой прозрачной форме, как в приведенных примерах.

Приведем более сложные примеры и прокомментируем их.

«Подобно тому как ребенок постигает то, что он сам бы не мог обнаружить, но чему его учит учитель, — пишет Э. Жильсон, — так и человеческий разум без труда овладевает учением, истинность которого гарантирована ему авторитетом сверхчеловеческим»^[1].

Здесь из того, что ребенок должен в процессе обучения опираться на авторитет учителя, делается вывод, что человек, подобно ребенку, должен опираться на более высокий авторитет.

«Человек по сравнению с божеством так же ребячлив, — говорил Гераклит, — как ребенок по сравнению с человеком».

В этой свернутой аналогии речь идет о том, что человек в сравнении с более высокой ступенью развития (какой является божество) должен казаться ребячливым, поскольку ребенок, во многом подобный взрослому человеку (и имеющий его более высокой стадией своего развития), является ребячливым.

«И это избрание Эме, торжественно закрепленное авторитетом священного и высшего совета, кончилось ничем, разве что упомянутый Эме был умиротворен кардинальской шапочкой, как лающий пес куском хлеба».

В этом отрывке избрание Эме в кардиналы уподобляется даже куска хлеба лающему псу. Обесценение первого акта достигается за счет того, что второе действие представляется как отрицательно ценное. Если бы, допустим, поведение лающей собаки, вознаграждаемой куском хлеба, никак не оценивалось, то само уподобление претендента в кардиналы лающему псу не сделало бы первого объектом уничижительного суждения.

«Храбрец [король Вильгельм]! — воскликнул дядя Тоби. — Клянусь небом, он заслуживает короны. — Вполне — как вор веревки, — радостным голосом поддержал дядю Трим | прямодушный капрал]».

В этом диалоге из романа Л. Стерна корона оказывается столь же заслуженной Вильгельмом, как веревка для повешения — вором. Поскольку веревка для вора — справедливое воздаяние, имеющее характер отмщения, то такой же оказывается корона для Вильгельма.

В одной из речей Демосфена проводится такая аналогия:

«При этом вы знаете также и то, что если греки терпели какие-то обиды, то всетаки от истинных сынов Греции, и всякий относился тогда к этому таким же точно образом, как если бы, например, законный сын, вступивший во владение большим состоянием, стал распоряжаться чем-нибудь нехорошо и неправильно: всякий почел бы его заслуживающим за это самое порицания и осуждения, но никто не решился бы говорить, что он не имел права это делать, как человек посторонний или не являющийся наследником этого имущества. А вот если бы раб или какой-нибудь подкидыш стал расточать и мотать достояние, на которое не имел права, тогда — о Геракл! — насколько же более возмутительным и более достойным гнева признали бы это вы все! Но о Филиппе и о том, что он делает сейчас, не судят таким образом, хотя он не только не грек и даже ничего общего не имеет с греками, но и варвар-то он не из такой страны, которую можно было бы назвать с уважением…»¹

Македонский царь Филипп, поскольку он не грек и даже не варвар из уважаемой страны, уподобляется рабу или подкидышу, расточающему чужое достояние. Презрение и негодование по поводу поведения так ведущего себя раба или подкидыша переносится тем самым на Филиппа.

Французский моралист XVII в. Ж. Лабрюйер подчеркивает скрытность, механический характер и нередкую пустоту деятельности придворного, сравнивая ее с ходом часов:

«Взгляните на часы: колесики, пружины, словом, весь механизм, скрыты; мы видим только стрелку, которая незаметно совершает свой круг и начинает новый, — таков и образ придворного, тем более совершенный, что нередко, продвинувшись довольно далеко, он оказывается у отправной точки»^[2][3].

Английский историк XIX в. М. Маколей был склонен умалять роль великих людей в истории и прибегал к такой аналогии:

«Солнце освещает холмы, когда оно находится еще ниже горизонта; так и великие умы открывают истину несколько раньше того, как она станет очевидной для толпы. Вот чем ограничивается их превосходство. Они первыми воспринимают и отражают свет, который и без их помощи в скором времени должен стать видимым для тех, кто находится далеко ниже их»^[4].

Английский философ и логик Дж. Милль, придерживавшийся противоположного мнения, так поправил аналогию Маколея:

«Если эту метафору провести дальше, то выйдет, что у нас и без Ньютона не только была бы Ньютоновская система, но даже мы получили бы ее в то же самое время, в какое получили ее от Ньютона, так же как для наблюдателей, живущих в долине, солнце должно взойти в определенное время, — все равно, имеется гора для восприятия лучей, раньше чем они достигнут долины, или нет… Выдающиеся люди не просто видят восходящее светило с вершины холма: они сами всходят на вершины холмов и вызывают свет, и если бы никто нс всходил бы на эти холмы, свет во многих случаях совсем не появился бы над равниной»^[5].

Маколей уподобляет великих людей холмам, первыми освещающимися восходящим солнцем.

В «Дон Кихоте» Сервантеса проводится такая ясная аналогия: «Странствующий рыцарь без дамы — это все равно что дерево без листьев, здание без фундамента или же тень без тела, которое ее отбрасывает». Поскольку дерево, лишенное листвы, здание без фундамента и тень без тела внушают подозрение и не могут оцениваться положительно, такую же реакцию вызывает и странствующий рыцарь без дамы.

Аналогия обладает слабой доказательной силой, поскольку продолжение сходства может оказаться поверхностным или даже ошибочным. Однако доказательность и убедительность — разные вещи. Нередко строгое, проводимое шаг за шагом доказательство оказывается неуместным и убеждает меньше, чем мимолетная, но образная и яркая аналогия. Доказательство — сильнодействующее средство исправления и углубления убеждений, в то время как аналогия подобна гомеопатическим лекарствам, принимаемым ничтожными дозами, но оказывающим во многих случаях заметный лечебный эффект.

Аналогия — излюбленное средство убеждения в художественной литературе, которой по самой ее природе противопоказаны сильные, прямолинейные приемы убеждения. Аналогии широко используются также в обычной жизни, в моральном рассуждении, в идеологии, утопии и т. п.

Метафора, являющаяся ярким средством художественного творчества, представляет собой по сути дела своего рода сгущенную, свернутую аналогию. Любая аналогия — за исключением тех, что представлены в застывших формах, подобно притчам или аллегориям, — способна спонтанно стать метафорой.

Примером метафоры с прозрачным аналогическим соотношением служит такое сопоставление Аристотеля:

«Старость так [относится] к жизни, как вечер к дню, поэтому можно назвать вечер „старостью дня“… а старость — „вечером жизни“».

В традиционном понимании метафора — это троп, удачное изменение значения слова или выражения. С помощью метафоры собственное значение имени переносится на некоторое другое значение, которое подходит этому имени лишь ввиду того сравнения, которое держат в уме. Уже это истолкование метафоры связывает ее с аналогией. Лучше всего роль метафоры видна в контексте представления об аналогии как об элементе аргументации. Метафора является результатом слияния членов аналогии и выполняет те же функции, что и аналогия. По воздействию на эмоции и убеждения аудитории метафора даже лучше справляется с этими функциями, поскольку она усиливает аналогию, вводя ее в сжатом виде в язык.

Еще одним способом аргументации в поддержку оценок является апелляция к образцу.

Образец принципиально отличается от примера. Пример говорит о том, что имеет место в действительности, образец — о том, что должно быть. Пример используется для поддержки описательных утверждений, ссылка на образец призвана поддержать оценку.

Образец, или идеал, — это такое поведение лица или группы лиц, которому надлежит следовать.

Образец в силу своего особого общественного престижа служит также порукой выбранному типу поведения.

Следование образцу, имитация чужого поведения может быть спонтанной. Имитирующий тип поведения имеет большое значение в социальной жизни. Повторение одного и того же поведения, которое принято за образец в данном обществе, не нуждается в обосновании. Но аргументация требуется в том случае, когда поведение ориентируется на сознательно избранный образец, действия которого противопоставляются другим возможным способам деятельности.

Образец обладает определенным авторитетом и престижем: неизвестным, никак себя не зарекомендовавшим людям не подражают. Как заметил философ Ж.-Ж. Руссо:

«…Обезьяна подражает человеку, которого она боится, и не подражает презираемым ею животным; она находит правильным то, что делает высшее по сравнению с ней существо»¹.

Одни образцы предназначены для всеобщего подражания, другие — рассчитаны только на узкий круг людей. Своеобразным образцом является Дон Кихот: ему подражают именно потому, что он был способен самоотверженно следовать избранному им самим образцу.

Образцы, или идеалы, играют исключительную роль в социальной жизни, в формировании и укреплении социальных ценностей. Человек, общество, эпоха характеризуются теми образцами, которым они следуют, а также тем, как, каким способом они эти образцы понимают.

Образцом может быть реальный человек, взятый во всем многообразии присущих ему черт. Нередко в качестве образца выступает поведение какого-то реального человека в определенной, достаточно узкой области: есть образцы любви к ближнему, любви к жизни, самопожертвования и т. д. Образцом может служить также поведение вымышленного лица: литературного героя, героя мифа, легенды и т. д. Иногда такой вымышленный герой выступает не как целостная личность, а демонстрирует своим поведением только отдельные добродетели или пороки. Можно, например, подражать Кутузову, но можно стремиться следовать в своем поведении Пьеру Безухову или Наташе Ростовой.

Можно подражать альтруизму доктора Ф. П. Гааза, но можно следовать Дон Кихоту или Дои Жуану.

Если образцом выступает реальный человек, имеющий обычно не только достоинства, но и определенные недостатки, нередко бывает, что эти его недостатки оказывают на поведение других людей большее воздействие, чем его неоспоримые достоинства.

«Пример чистоты нравов Александра Великого куда реже склоняет людей к воздержанности, нежели пример его пьянства — к распущенности. Совсем не зазорно быть менее добродетельным, чем он, и простительно быть столь же порочным»^[6][7] (Б. Паскаль).

Наряду с образцами существуют и антиобразцы, задача которых дать отталкивающий пример поведения и тем самым отвратить от такого поведения. Воздействие антиобразца на некоторых людей оказывается даже более эффективным, чем воздействие образца.

«Есть, может быть, и другие люди, вроде меня, — писал французский философ XVI в. М. Монтень, — которые полезный урок извлекут скорее из вещей неблаговидных, чем из примеров, достойных подражания, и скорее отвращаясь от чего-то, чем следуя чему-то. Этот род науки имел в виду Катон Старший, когда говорил, что мудрец большему научится от безумца, чем безумец от мудреца, а также упоминаемый Павсанисм древний лирик, у которого в обычае было заставлять своих учеников прислушиваться к игре жившего напротив плохого музыканта, чтобы на его примере учились они избегать неблагозвучия и фальши»¹.

В качество факторов, определяющих поведение, образец и антиобразец не вполне равноправны. Не все, что может быть сказано об образце, в равной мере приложимо к антиобразцу. Как правило, антиобразец является менее определенным и может быть правильно истолкован только при сравнении с некоторым образцом, т. е. существует асимметрия аргументации с помощью антиобразца и аргументации посредством образца:

«Тогда как в последнем случае предлагается вести себя пусть даже неумело, но подобно лицу, чья манера поведения относительно хорошо известна, аргументация с помощью антиобразца побуждает к отталкиванию от некоего лица при том, что отнюдь не всегда его поступки бывают с точностью предсказуемы. Их определение зачастую становится возможным только благодаря имплицитной отсылке к некоторому образцу: что значит отстраниться в своем поведении от Санчо Нансы, понятно лишь тому, кому знакома фигура Дон Кихота; образ раба-илота означает определенный тип поведения лишь для того, кому знакомо поведение воина-спартанца»^[8][9].

Обычно антиобразец представляет собой не конкретное лицо, взятое во всем объеме присущих ему свойств, а только тот этический минимум, ниже которого нельзя опускаться.

Чтобы аргументация с помощью образца или антиобразца была убедительна, требуется определенное поведение со стороны того, кто прибегает к ней.

Аргументация к образцу типична для художественной литературы. Здесь она носит обычно непрямой характер: образец предстоит выбрать читателю по косвенным указаниям автора.

Обращение к образцу играет важную роль в психологии личности, в моральных рассуждениях, в обучении и т. д. В сущности, аргументация к образцу присутствует почти везде, где речь идет о поведении человека: образцы — одна из форм создания и закрепления традиции, которой по преимуществу определяется поведение.

Выше понятие образца употреблялось для обозначения идеала — такого поведения отдельного лица или группы лиц, которому надлежит следовать. Наряду с образцами действий имеются также образцы, которые можно назвать стандартами — образцы иных вещей: предметов, событий, ситуаций, процессов и т. д.

Для всего, с чем регулярно сталкивается человек, будь то топоры, часы, пожары, церемонии и т. д., существуют свои стандарты, говорящие о том, какими должны быть объекты данного рода. Ссылка на эти стандарты — частый прием аргументации в поддержку оценок.

Оценочные термины «хороший», «плохой», «лучший», «худший» и т. п. нередко характеризуют отношение оцениваемых вещей к определенным образцам, или стандартам. В этих складывающихся стихийно стандартах фиксируются совокупности эмпирических свойств, которые, как считается, должны быть присущи вещам. Для вещей разных типов существуют разные стандарты: свойства, требуемые от хороших молотков, не совпадают со свойствами, ожидаемыми от хороших полководцев, и т. п. Стандартные представления о том, какими должны быть вещи определенного типа, изменяются с течением времени: хороший римский военачальник вполне мог бы оказаться плохим современным полководцем, и наоборот.

Для отдельных типов вещей имеются очень четкие стандарты. Это позволяет однозначно указать, какие именно свойства должна иметь вещь данного типа, чтобы ее можно было назвать хорошей. Для других вещей стандарты расплывчаты и трудно определить, какие именно эмпирические свойства приписываются этим вещам, когда утверждается, что они хороши.

Например, легко сказать, какие свойства имеет хороший нож для разделки мяса или хорошая корова; сложнее определить, что человек понимает иод хорошим домом или хорошим автомобилем, и совсем трудно вне контекста решить, какой смысл вкладывается в выражения «хороший поступок», «хорошая шутка».

Для некоторых вещей вообще не существует сколько-нибудь определенных стандартов.

Например, с ножами, адвокатами, докторами и шутками приходится сталкиваться довольно часто, поэтому их функции сравнительно ясны и сложились устойчивые представления о том, чего следует ожидать от хорошего ножа, доктора и т. д. Хороший нож — это такой нож, каким он должен быть. Для пояснения того, каким должен быть нож, можно назвать несколько свойств из числа входящих в устоявшееся представление о хорошем ноже. Но что представляет собой хорошая планета? Сказать, что это такая планета, какой она должна быть, значит ничего не сказать. Для планет не существует стандарта или образца, сопоставление с которым помогло бы решить, является ли рассматриваемая планета хорошей или нет.

Понятие образца как стандарта почти не исследовано. Можно отметить, что стандарт, касающийся предметов определенного типа, обычно учитывает характерную функцию этих предметов. Помимо функциональных свойств, стандарт может включать также некоторые морфологические признаки. Например, никакой молоток не может быть назван хорошим, если с его помощью нельзя забивать гвозди, т. е. если он не способен справиться с одной из тех задач, ради выполнения которых он был создан. Молоток также не будет хорошим, если он, позволяя забивать гвозди, не имеет рукоятки. Стандарты для вещей других типов могут не содержать морфологических характеристик (таковы, в частности, стандарты, имеющиеся для врачей, адвокатов и т. п.).

• [1] Gilson Е. Le thomisme. Paris, 1945. Р. 35.
• [2] Демосфен. Третья речь против Филиппа, 30, 31 // Демосфен. Речи. М.: Мысль, 1954.С. 215−216.
• [3] Ларошфуко Ф. Максимы; Паскаль Б. Мысли; Лабрюйер Ф. Характеры. М.: Мысль, 1974. С. 326.
• [4] Милль Дж. С. Система логики силлогистической и индуктивной. М.: Гнозис, 1914.С. 854.
• [5] Там же.
• [6] Руссо Ж.-Ж. Педагогические сочинения: в 2 т. М.: Педагогика, 1981. Т. 1. С. 285.
• [7] Паскаль Б. Мысли. С. 98.
• [8] Монтень М. Опыты. М.: Правда, 1991. С. 172.
• [9] Перельман X., Ольбрехт-Тытека Л. Из книги «Новая риторика: трактат об аргументации» // Язык и моделирование социального взаимодействия. С. 242.