Е. Н. Чириков — знаток детского сердца и детский писатель
Среди повестей и рассказов для детей следует обратить внимание на рассказ «Дуняхиа», стилизующий автобиографическое повествование от лица девочки (ср. с характером повествования у И. С. Шмелева в «Лете Господнем»). Повесть «Бродячий мальчик» уже в названии содержит параллели жизни ребенка и бесприютной собаки (ср. с рассказами А. М. Горького «Дед Архип и Ленька», «Страсти-мордасти», Л. Н… Читать ещё >
Е. Н. Чириков — знаток детского сердца и детский писатель (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
Современному читателю имя Евгения Николаевича Чирикова (1864— 1932) — драматурга, нрозаика-реалиста, детского писателя, чье имя звучало на рубеже XIX—XX вв. рядом с именами таких русских классиков, как А. П. Чехов, мало что говорит, несмотря на появлявшиеся в 90-е гг. XX в. публикации в периодике. И все-таки изданный в 2000 г. том произведений Е. Н. Чирикова[1] смог открыть его как писателя многогранного, художественно неординарного и заставить размышлять над его истинным вкладом в сокровищницу русской и мировой литературы. Теперь уже очевидно, каким разным художественным индивидуальностям сумел он дать творческий импульс, оказавшись чутким к разнородным «токам» искусства своего бурного времени.
Интересующая нас прежде всего книга «В царстве сказок. Приключения маленького путешественника» впервые вышла в 1912 г. Посвящена она, как часто бывает с детскими писателями, сыновьям Евгению и Георгию («Милым деткам, Жене и Гоге, эту книгу посвящает — Пана».
«В царстве сказок» — книга, написанная в духе времени. У Лидии Чарской, напомним, вторым изданием в 1909 г. выходят «Сказки голубой феи» — и повторимся вновь: это не сборник сказок, а именно книга с важными для детской книги характеристиками.
Как и книга Лидии Чарской, книга Е. Н. Чирикова организуется условным сюжетом, излюбленным у детских писателей: ребенок готовится ко сну, и вдруг планы меняются: он собирается в дорогу, где его ждут испытания, тревоги, страхи, преодоления собственных слабостей и всякого рода искушений и т. д., — и, к счастью, это драматическое путешествие завершается. Остается, правда, неясным, на самом ли деле дитя отправилось в путешествие или оно было сном-испытанием, уроки которого так необходимы алчущей испытать себя детской натуре. Напомним, что в волшебной повести Антония Погорельского на границе сна начинают происходить сказочные события, пространство сказки В. Ф. Одоевского открывается на подобном пороге сна, на сои грядущий рассказываются «Аленушкины сказки» Д. Н. Мамина-Сибиряка.
В книге Е. Н. Чирикова сон в «Приключениях маленького путешественника» оказывается сюжетообразующим началом. Кроме того, как у Ф. Баума и еще раньше у Л. Кэрролла, у Е. Н. Чирикова создается сказочное пространство — «Царство сказок»[2]: «Няня часто рассказывала нам сказки про Некоторое Царство — Некоторое Государство, и всегда в этом Царстве-Государстве происходило много чудесного, непонятного, удивительного…». Желание увидеть это Царство-Государство формирует путь героя, саму линию приключений', так, первая главка, или история, называется «Побег из родного дома» и завершается «расширением сказочного пространства», так что обычная жизнь имеет проницаемую стен}' в это Царство-Государство: «„Пусть добрая Волшебница будет теперь моей мамой!“ — подумал я». Не менее чем название первой истории, интригуют названия последующих: «Старый колдун», «Волшебный лес», «Добрый великан», «У злой волшебницы», «Переправа через реку Ненависти», «Ужасное пробуждение», «Деревня Веселенькая», «На Сахарных горах». Заметим, что каждая новая главка-история открывается пробуждением ото сна и испытанием-бодрствованием в новом чудесном пространстве, причем изменение пределов этого пространства напомнит искушенному читателю о волшебным образом меняющемся и указывающем на сказочную его условность пространстве, очевидную у Л. Кэрролла, Г. X. Андерсена, К. Коллоди и других. Однако такое узнавание вряд ли говорит о простом заимствовании, предпринятом русским писателем, — скорее, о другом: видимом сходстве художественных поисков и открытий европейских писателей в «родных» для них художественных литературных системах.
Каждая история варьирует испытания героя: отважен ли он, решителен ли перед лицом опасностей, способен ли преодолеть свой страх (аж «Семь страхов»!), стать предводителем, «военачальником» добрых сил, дан ли ему дар товарищества, который нс исчезнет при первых трудностях, найдет ли он в себе силы, мудрость и находчивость, чтобы преодолеть самое тяжкое испытание — реку Ненависти. Никогда писатели не ставили столь многогранных и одновременно посильных задач в увлекательной форме, приглашающей вновь и вновь и испытывать сердце читателя и упражнять его в нравственном поведении через игру-сказку. При этом порой писатель дает урок, который ребенок должен высечь в своей памяти. Таким уроком завершается вторая главка-история: «Никогда не ломай у деревьев свежих веток! Ты сломал мне палец!.. А впрочем, тебе было не до меня, и поэтому я тебя прощаю».
Автор заставляет героя преодолеть очевидно негативное в своем характере (разного рода страхи прежде всего), но тональность путешествия изменится уже после того, как будет преодолена река Ненависти: мы держим путь к Розовому Озеру и Сахарным горам — а это уже искушения, невинные, но не менее коварные. Истории в деревне Веселенькой и на Сахарных горах призывают к еще большей осторожности, завершаясь радостным пробуждением дома, рядом с мамочкой!
В народной сказке герой должен «обернуться» — превратиться, стать другим (проделать инициационный путь) и вернуться домой. Аналогичным, но не тождественным путем отправится в путь маленький герой Е. II. Чирикова. Как и герою К. Коллоди, мальчику предстоят превращения — например, в самовар в избушке злой Волшебницы, но эти превращения отсылают скорее к русскому фольклорному контексту, чем к итальянскому: избушка слишком напоминает жилище Бабы-яги. Обратим внимание на проводников по царству сказок — они кажутся «родственниками» фольклорных персонажей (например, Добрый Великан), но неизменный герой-помощник (Добрая Волшебница — Белая Девушка — белая лебедь) В русской народной и литературной сказке — белые лебеди и белый лебедь, но у Чирикова это образ, вбирающий и уже знакомую семантику, и то, что преображено опытом поволжского фольклора. Так, белая лебедь, к которой в трудные моменты маленький путешественник обращается с молитвой, — соединяет в себе черты сказочной волшебницы и русских, и западноевропейских сказок, и фольклорных образов народов Поволжья, и образ Богородицы-Отроковицы, и любимой мамочки.
Переправа через реку Ненависти превращает мальчика в старика, которого никто не узнает, и эта «анонимность» становится еще одним испытанием, заставляющим его с удвоенной силой стремиться навстречу мечте. И Г. X. Андерсен в «Русалочке», и Н. П. Вагнер в «Сказке», и их предшественник В. Гауф манипулируют этим приемом с разным назначением. Е. Л. Шварц использует это превращение в «Сказке о потерянном времени» в том же ключе, что и Е. Н. Чириков, — не без юмора, но с откровенно учительской интонацией.
Что же возвращает чириковского героя из путешествия в царство сказок? Он смог увидеть влекущее его Царство-Государство, описание которого занимает всего-навсего страницу, к чтению которой ребенок возвращается и возвращается вновь (автор — мастер живописно-поэтических описаний, похоже, превзошел самого себя). Однако иное является условием возвращения: этим царством можно очароваться (злая Волшебница обещает свой поцелуй ему, выполнившему условие… Чем не Снежная Королева, заключающая мальчика в своем царстве холода?). Условием возвращения будет любящее сердце: «Люблю весь мир! Люблю вас, горы! Вас, тучи! Вас, бегущие облака! Вас, летящие белые лебеди! И тебя, моя лучезарная Белая Девушка!»[3].
Книга Е. Н. Чирикова не только номинально обращена к детям: в ней автор показал глубокое знание детского сердца — его открытость прекрасному, привязанность к близким, жажду открытий, страхи и желание испытать себя. Так, элементами, образующими внутреннюю форму книги, будут не только сквозные персонажи, образы путешествия-приключения и снапробуждения, но образ ребенка-героя и ребенка-читателя, вполне понимающих друг друга благодаря посреднику-повествователю.
Среди повестей и рассказов для детей следует обратить внимание на рассказ «Дуняхиа», стилизующий автобиографическое повествование от лица девочки (ср. с характером повествования у И. С. Шмелева в «Лете Господнем»). Повесть «Бродячий мальчик» уже в названии содержит параллели жизни ребенка и бесприютной собаки (ср. с рассказами А. М. Горького «Дед Архип и Ленька», «Страсти-мордасти», Л. Н. Андреева «Петька на даче», А. С. Серафимовича «Маленький шахтер» и др.); рассказ «Лошадка», так напоминающий андреевского «Ангелочка»; «Хаврюша», возвращающий нас к психологической коллизии «Черной курицы», когда кухарка намеревается зарубить Чернушку. Самая большая по объему и возбуждающая детское любопытство — повесть «Моя жизнь» (в русской литературе есть несколько рассказов и повестей с таким названием, приглашающим поверить в правдоподобие истории, так интригующе названной. Неизменно эти повествования будут вестись от лица человека пожившего и опытом своей жизни желающего поделиться). Е. Чириков полемичен по отношению к своим предшественникам и последователям: «Моя жизнь» окажется в ряду повествований от имени собаки (как у А. П. Чехова «Каштанка», у Л. Н. Андреева — «Кусака», у Саши Черного — «Дневник Фокса Микки» и др.). Однако начало повести синонимично «Песни о собаке» С. А. Есенина и, надо полагать, это совпадение не случайно. «Отца своего я не помню, но отлично помню мать», — начинает автор свое повествование, как это бывает в автобиографических жанрах. «До сих пор в моей памяти с поразительной ясностью рисуется разлука с матерью, и до сих пор воспоминание об этой разлуке наполняет мою душу невыразимой грустью». Состояние «невыразимой грусти» в поэтической форме может быть выражено плачем. Вообще мы до сих пор не догадываемся о том, что повествование ведется от «лица» собаки. Это также важно, потому что С. А. Есенин возводит в своем стихотворении материнское горе собаки до святой печали всякой матери, разлученной с детьми, ибо эта любовь свята и горе это отзывается в мироздании. Но прежде будут еще несколько строк почти буквально совпадающих со строками С. А. Есенина: «Однажды вечером, когда мы лежали на рогоже и все мы — нас было шестеро — неистово сосали ее теплую грудь, заскрипела на петлях тяжелая дверь, и полоса желтого света запрыгала на бревенчатой стене: вошел с фонарем в руке дворник Степан…». Ситуация хотя и драматическая (маленьким щенком его забирают от матери), но все же не трагическая, как в стихотворении С. А. Есенина: «Хотя бы дали мне в последний раз поцеловать мать!.. Не дали… Больше я никогда уже не видал матери, никогда…».
И рассказы, и повести, и сказочные истории у Е. Н. Чирикова неизменно поучительны и для взрослых, и для детей, но при этом лишены резонерства. Для детской литературы важен голос писателя, органически связанного с миром детской души, глубоко понимающего важную, помимо прочих, связь «ребята — зверята» для воспитания детского сердца.