Исходный пункт и ступени познания

Со времен Декарта в философии почти бесспорно принимается положение, гласящее, что не должен считаться истинным ни один факт, который не познан ясно и отчетливо. Вряд ли кому-либо придет в голову что-либо возразить против этого положения в его абстрактной формулировке. Да и кто мог бы решиться защищать познания неясные и неотчетливые? Но, к сожалению, приведенное выше правило само страдает неясностью и неотчетливостью. Определенный смысл оно получает лишь при знании его прошлого и благодаря своим применениям. В этой краткой формуле Декарт резюмировал то, что во все времена было конечной целью рационалистической философии. Схоластика наиболее торжествовала, когда ей удавалось при посредстве искусства определения и доказательства создавать реальные объекты, о которых настойчиво утверждалось, что они могут быть получены лишь этим путем логической очевидности. Вполне соответственно этому источнику, из которого вытекает картезианское правило, из него развился затем тот онтологический метод, который усматривал единственную гарантию реальности в отвлеченной логической необходимости, а потому принимал все, фактически данное, но не способное представить за себя подобной гарантии, лишь за неадекватное или смутное представление. И в самом деле, если мышление призвано к тому, чтобы создавать действительность, тогда это было воззрение вполне основательное. Тогда высшим пунктом всего познания необходимо следовало признать чистые определения мышления, лежавшие вдали от всякого воззрения и даже совершенно исключавшие возможность выражения в воззрениях. Показав внутреннюю пустоту этих чисто идейных порождений (Begriffserzeugnisse), Кант продолжил путь к огромному прогрессу. Но все-таки в «мире явлений», для которого он составил свой схематизм форм воззрения и категорий, сохранились некоторые элементы, перешедшие от неадекватной ступени познания его философских предшественников. И этот результат был неизбежен, так как Кант продолжал держаться того ошибочного предположения, что представление и объект первоначально отличны друг от друга, а следовательно, если бы был возможен переход от представления к объекту, то его можно было бы найти только в мышлении. Он понял, что это невозможно, что, наоборот, мышление всегда связано только с представлением как с относящимся к нему объектом. Но вместо того чтобы сделать отсюда правильный вывод, что именно поэтому представление есть в то же время и объект, он искал, не найдется ли где-либо иной путь, который приводил бы к реальности вещей. Он полагал, что нашел этот путь в практической деятельности. Таким образом реальные объекты превратились у него в практические постулаты. Но он упустил из виду, что человеческие действия неотменно участвуют в мире явлений, и что поэтому практические постулаты нигде иначе не могут найти себе основание, кроме как в представлениях-объектах, вследствие чего невозможно также, чтобы, как он предполагал, в той или другой области существовали различные принципы оценки, чтобы, например, воля была обусловливаема, поскольку она принадлежит к миру явлений, но чтобы она была свободна или сама себя определяла, коль скоро она рассматривается как составная часть нравственного мира, то есть мира наших нравственных требований.

Несомненно достойно внимания, что-то правило старой теории познания, сообразно которому прежде всего всякий факт следует рассматривать как сомнительный и лишь тогда признавать его достоверность, когда для этого оказываются убедительные основания, в частностях не соблюдается научным познанием и никогда им не соблюдалось. Но в то же время ни от кого не может укрыться, что вся надежность успеха, при всех ошибках в частностях выпадающая на долю наук, основывается именно на том, что они применяют принцип, диаметрально противоположный вышеуказанному. Какой-либо факт, данный в опыте, они до тех пор рассматривают как истинный и как обладающий всеми свойствами, принадлежащими ему в воззрении, пока не оказывается непреодолимых мотивов, заставляющих отказаться от этого предположения. Научное исследование шло своим путем тем вернее, чем строже оно держалось этого основного правила, и чем менее оно смущалось в своем понимании сущности дела опыта гипотезами, которые прибавлялись к последней без непосредственной необходимости. Поэтому усилия наук о природе в общем увенчались успехом раньше, чем усилия большинства наук о духе. Например, в науке права и в учении о государстве относительно условий происхождения правового порядка и образования государств вплоть до новейшего времени оставались господствующими гипотезы, которые зачастую должны были затемнять понимание фактов. Не было, конечно, недостатка в попытках подвести предметы под известные извне навязываемые им отвлеченные постулаты (Begriffspostulate) и в естествоведении. Ведь, начиная от Аристотеля и вплоть до Шеллинга и Гегеля, подобные попытки образуют главное содержание философских обработок учения о природе. Но благодаря принуждению, оказываемому здесь самими представлениями-объектами и побуждающему наблюдателя к непредубежденному рассмотрению последних, естествознание могло все-таки в общем без ущерба для себя освободиться от этих попыток понимания своих предметов согласно чистым определениям мышления, а не условиям их познания, лежащим в них самих. Иначе обстоит дело там, где сами предметы даны в непосредственном опыте лишь очень не полно, как это бывает почти всегда при изучении видов исторического развития и духовных продуктов.

Этим не отрицается положительная польза, которую могут приносить науке и подобные неудачные и преждевременные построения. Коль скоро у мышления возникли сомнения в реальности его представлений-объектов, хотя бы только в единичных случаях, оно становится склонно распространять эти сомнения на всякий единичный предмет. Оно считает своим долгом всюду из предположений, на которые его наводят или ограниченная область представлений, или известные общие понятия, конструировать реальность, которая впервые делала бы ему понятной эмпирически данную действительность. Таким образом философия измыслила запас метафизических гипотез, который был наготове для выбора, чтобы наука могла принимать или отвергать их, коль скоро настоятельные основания заставляли ее где-либо отрицать объективную реальность непосредственного опыта. Так, все предположения естествознания, как-то: атомистическая гипотеза, допущения относительно природы теплоты и света, существовали в форме предварительных гипотез, не имевших объективного значения и находивших некоторого рода субъективное оправдание лишь в умозрительном стремлении человеческого мышления к единству, пока они не нашли себе применения в качестве положительных вспомогательных средств при объяснении фактов. Но в развитии каждой области специальных познаний наступает рано или поздно момент, когда упомянутому блужданию воображения между всевозможными формами логического и воззрительного связывания фактов приходит конец, и получает признание требование, чтобы данное представление-объект до тех пор признавалось в своей непосредственной реальности, пока это не приводит к противоречиям, разрешать которые приходится мышлению. С тех пор становящаяся необходимой проверка непосредственного содержания опыта должна идти как раз тем же самым темпом, как и вызывающие ее объективные принуждения. За последние столетия специальные науки всюду или уже достигли этого важного поворотного пункта, или, по крайней мере, готовы достигнуть его. Но из этого исторического факта вытекает, что и общее учение о познании должно последовать их примеру. Опрометчиво было бы, конечно, надеяться, что с достигнутой таким образом точки зрения все поправки, к которым вынуждает обработка представлений-объектов, тотчас приобретут прочный успех. Ведь вместе с отрицанием еще не дано непосредственно утверждения, становящегося на его место, и побуждение к проверке данных представлений еще не равносильно нахождению реальных объектов. Скорее, даже и при самом тщательном исследовании могут оставаться различные возможности, между которыми выбор колеблется до тех пор, пока не оказывается новых точек зрения, вызывающих решение.

Нельзя ожидать, чтобы общее учение о познании избавилось от вытекающей отсюда борьбы мнений, которая значительно способствовала прогрессу специальных наук. Коль скоро, однако, эта борьба мнений основывается лишь на общем убеждении в том, что все предположения относительно элементов действительности, не находящихся налицо в самих представлениях-объектах, не могут никогда иметь иной цели, кроме объяснения непосредственно данных объектов, то она и здесь никогда не выродится в то бесплодное словопрение, которое ни к чему не приводит, ибо приемы труда настолько же различны, как и имеющиеся в виду цели.

Этим ясно намечается тот путь, которого должно держаться наше исследование. Его исходным пунктом служит представление-объект со всеми свойствами, которыми оно непосредственно обладает, следовательно, также в особенности со свойством быть реальным объектом. Прежде всего, мы должны отдать себе отчет в тех условиях, которые вынуждают нас отчасти вносить поправки в признаки этого первоначального представления-объекта, отчасти совершенно устранять их, чтобы доходить таким образом до понятия объекта, который рассматривается как отличный от представления и однако же как реальное основание последнего. Но затем мы должны также взвесить мотивы, приводящие нас в силу открытого таким образом различия между понятием и представлением к образованию идей об объектах, которых нельзя реализовать ни в каком представленном, и, наконец, исследовать ценность для познания и возможную реальность такого рода идей.

Стараясь при этом исследовании шаг за шагом следовать по пути, соответствующему правильной последовательности мотивов, возникающих в мышлении, и согласному с сущностью дела действию их на развитие понятий, мы вынуждены различать определенные ступени познания, смотря по роду и объему применяемых при этом функций мышления. Для краткости ступени эти могут быть обозначены как воспринимающее, рассудочное и разумное познание, но следует заранее предостеречь от того, что под этими терминами не надо разуметь ни специфически различные функции, пожалуй, основывающиеся на особых способностях духа, ни вообще когда-либо резко разграниченные в действительности формы познания. Напротив того, на всех этих ступенях познания проявляется одна и та же цельная духовная деятельность, и сообразно с этим деятельности восприятия и рассудка, рассудка и разума постоянно переходят друг в друга и в отдельных случаях. Все же мы причисляем преобразования первоначальных представленийобъектов к области воспринимающего познания, если они совершаются уже в пределах обыкновенных процессов восприятия, без вспомогательных средств и методов научного образования понятий. Напротив того, к рассудочному познанию мы причисляем те улучшения и дополнения, которые вносятся в содержание и связь представлений при посредстве методического логического анализа, которому способствуют, где нужно, специальные вспомогательные средства наблюдения и анализа восприятий. Наконец, под именем разумного познания мы объединяем те усилия мышления, которые клонятся к тому, чтобы соединить в единое целое все отдельные связи, найденные рассудочным познанием, стало быть, построить из отдельных отрывков познания мира, созданных совместной работой восприятия и рассудка, единое мировоззрение, отводящее каждому из них свое место. Поэтому можно отличать друг от друга эти три ступени еще так, что воспринимающее познание принадлежит практической жизни, рассудочное познание — специальной науке, а разумное познание — философии. Но и при этом опять-таки не следует забывать, что все такие различия — текучи. Наука опирается на опыты практической жизни, а научные завоевания становятся мало-помалу прочным достоянием практической жизни, повсюду применяющей их при суждении о предметах. Философия оказывается вынужденной вмешиваться в работу специальных наук, дополняя и, если нужно, исправляя эту работу, чтобы продолжать ее со своей более общей точки зрения; наконец, единичные науки оказываются, против желания, вынужденными философствовать, чтобы не упустить лучшей доли своих результатов. Поэтому, раз только сознана эта необходимость взаимного дополнения и сотрудничества, настолько же не может быть речи о постоянном раздоре между философией и наукой, как и о раздоре между наукой и практической жизнью. По временам не было недостатка и в последнем. Но все же подобный раздор всегда служит лишь симптомом преходящих заблуждений, и он должен уступить место нормальному отношению взаимного сотрудничества, когда вновь появляется правильное понимание.