Теория экономического материализма

Теория экономического материализма есть, с одной стороны, известное учение, относящееся к области политической экономии, с другой стороны, это — социально-философская попытка дать общее объяснение всех общественных явлений и, в-третьих, известная доктрина практической политики. Мы не будем рассматривать эту теорию во всем ее объеме, но будем заниматься ею только как отвлеченной социологической теорией и притом исключительно в применении к вопросу о происхождении государства и об основании государственной власти. Основная идея экономического материализма в том виде, какой он имеет у Маркса и Энгельса и их последователей, заключается в следующем:

Все общественные явления, в конце концов, сводятся к явлениям экономической жизни. Все они имеют первоначальную причину в условиях производства материальных благ, необходимых для человеческой жизни. Условия производства образуют основу общественной жизни, а все остальное — государственная организация, право, религия, мораль, вся культура — все это, как выражается Маркс, есть лишь «надстройка» над этим фундаментом. Природа человека, его психика зависят от окружающей общественной среды, а эта среда, в свою очередь — от условий и способов производства. Те явления общественной жизни, которые на первый взгляд кажутся самостоятельными, напр., известные научные теории, религиозные идеи, искусства — все это не что иное, как произведение экономических условий данного места и времени.

Таково основание теории экономического материализма у Маркса. Подробное развитие этой теории, и в особенности в применении к вопросу о происхождении государства, дал единомышленник и друг Маркса, работавший вместе с ним 40 лет, Энгельс. Можно указать некоторых других последователей Маркса, которые развивали и дополняли его теорию: в частности, вопросом о происхождении государства занимался итальянский ученый Лориа, который строит теорию, в основе сходную с учением Энгельса, но отступающую в некоторых существенных чертах.

Каким же образом теория экономического материализма рисует происхождение государства и основание государственной власти? Лориа предполагает, что с самого начала основанием общежития служила исключительно экономическая борьба, Энгельс не согласен с этим. У Энгельса мы находим признание, что в первоначальную эпоху истории человечества наряду с чисто экономическими явлениями играет роль и другое начало, именно, кровная связь, родственные узы. По его выражению, в доисторическую эпоху для общественного строя имели значение не только условия производства необходимых для людей материальных благ, но и условия производства самих людей.

Во взгляде на эту первоначальную форму человеческого общежития, характеризующуюся, согласно Энгельсу, господством семейных или родовых начал, Энгельс следует теории американского социолога Моргана, который в середине XIX в. почти одновременно с немецким ученым Бахофеном, но независимо от него, создал теорию матриархата. Морган утверждает, что первоначальная форма общественного быта не патриархально-родовая, как это думали ранее, что вначале у человечества не существовало единобрачия, а господствовал групповой брак и из него образовался племенной союз, в котором родственники считались не по отцу, а по матери и первенствующая роль принадлежала женщине, а не мужчине. Энгельс, принимая эту теорию, изображает нам первобытного человека живущим в таком племени на началах материнского права. Эта эпоха совпадает с занятием охотой и рыболовством. Частная собственность сколько-нибудь значительная в то время не существовала; может быть, была только частная собственность на оружие и на те предметы, при помощи которых человек на охоте добывал необходимые средства существования, но в таком виде частная собственность не играла большой роли в общественной жизни. Среди членов такого родового общества не было имущественного неравенства, не существовало поэтому ни разделения на классы, ни государственной власти. Поворотным пунктом в дальнейшем развитии являются приручение животных и возникающее отсюда скотоводство. Так как в приручении животных главную роль играет мужчина, то к нему переходит и первенствующая роль в общежитии. Образуется патриархальная семья. Скотоводство порождает частную собственность в крупных размерах. С появлением частной собственности возникает имущественное неравенство, а вместе с ним и экономическая зависимость неимущих от имущих. Имущественное неравенство разделяет общество на классы, интересы которых противоположны. Между классами возникает борьба, и вот из этой классовой борьбы и рождается государственная власть как необходимое средство поддержания внутреннего мира в общественной среде. Государственная власть представляет не что иное, как организованное господство более сильного класса над более слабым. Такова была государственная власть в момент своего первого возникновения, такой же она остается и в настоящее время. Все государственные учреждения: правительство, парламент и т. п. — суть не что иное, как порождение и вместе с тем орудие экономического господства. В государственной организации все зависит от соотношения экономических сил различных классов, а это соотношение зависит от условий производства: как только эти последние меняются, меняется соотношение сил, а вместе с тем и государственная организация. Феодальное государство есть организованное господство привилегированных землевладельцев. Государственная власть средневековых республик есть господство торгового капитала. Современное государство есть результат господства промышленного капитала. В настоящее время производство построено на капиталистических началах, т. е. материальные блага производятся не каждым отдельным хозяином для потребностей его личных и его семейства, а предпринимателями, вкладывающими в дело свой или заемный капитал, пользующимися наемной рабочей силой и вырабатывающими товар для сбыта не определенным заранее покупателям. Господствующую роль при такой организации играет капитал: и на этом господстве его построено наше современное государство. Оно есть не что иное, как организованное классовое господство капиталистов. Но этот капиталистический строй полон противоречий и в силу этого в самом себе носит зародыши своей гибели. Основное противоречие заключается в том, что благодаря некоторым свойствам капиталистического производства оно приобретает общественный характер. При современной организации производства огромные группы людей объединяются в крупные производственные единицы под управлением капиталистов; производимые этими группами продукты обращаются в товар и сбываются там, где существует на них спрос, иногда на отдаленных рынках, лежащих в других частях света. Таким образом, в противоположность эпохе натурального хозяйства, где экономический строй представляет картину множества мелких хозяйственных единиц, изолированных друг от друга, при капиталистическом строе не только каждое отдельное государство, но и весь культурный мир представляют собой в хозяйственном отношении один цельный организм, все части которого связаны тесной взаимной зависимостью. Таким образом, производство по своему внутреннему значению является, несомненно, функцией общественной. Оно затрагивает ближайшим образом общественные интересы и притом не только интересы отдельных народов, но и общие интересы всего культурного человечества. Между тем вследствие того, что орудия производства находятся в частной собственности, производство регулируется и направляется не общественными интересами, а частными интересами капиталистов. В этом и заключается коренное внутреннее противоречие капиталистического строя. Каждый капиталист, действуя на свой страх и риск, стремится расширить свое производство, чтобы производить как можно больше товаров, и имеет возможность продавать их возможно дешевле, к чему его принуждает закон конкуренции. Нет никакой планомерной организации, которая объединяла бы всех отдельных капиталистов, которая регулировала бы производство так, чтобы производились нужные предметы в том размере, в каком они необходимы обществу. Производство носит в этом смысле анархический характер. Следствием этого является постоянное чрезмерное расширение отдельных производств: известные предметы производятся в большем количестве, чем нужно, тогда как предметов нужных не хватает. Это ведет к периодически повторяющимся катастрофам в промышленности, которые называют кризисами. В конце концов, такой строй должен убить сам себя. Завершением кризисов будет, по мнению марксистов, колоссальная катастрофа, которая совершенно уничтожит частную собственность на орудия производства и превратит их в общественную собственность членов государства. Частная собственность исчезнет, вместе с ней исчезнут классы и основанная на их поддержке государственная власть; она не станет более нужна в современной форме. Государственные учреждения, как говорит Энгельс, «поступят в музей вместе с орудиями каменного века». К этой схеме и сводится сущность его мыслей по вопросу о происхождении государства и об основании государственной власти.

Приступая к разбору этой теории в пределах интересующего нас вопроса о происхождении и основании государственной власти, мы прежде всего должны остановиться на той основной мысли, которая является в ней руководящей и на которой построены все отдельные части марксистской доктрины. Она состоит в том, что все общественные явления, в конце концов, сводятся к явлениям экономическим, что условия производств есть первоначальная основа, на которой вырастает вся общественная жизнь человека.

Так как, согласно теории экономического материализма, все явления общественной жизни вытекают из одного начала, то эта теория называется монистической (от греческого слова «povoc;» — один). Термин этот заимствован социологией из метафизики, где монистическими называются те учения, которые сводят сущность всего мира к одному началу — либо к материальному (материализм), либо к духовному (спиритуализм). Монизм в метафизике противополагается дуализму, признающему самостоятельное существование двух начал: материи и духа. По аналогии с метафизическим монизмом и теория экономического материализма называется социальным монизмом.

Нужно сказать, что эта тенденция экономического материализма в сущности в большей или меньшей мере свойственна всякой научной системе. В самом деле, конечным идеалом всякой отдельной науки является сведение исследуемых ею явлений к одному общему началу. Какую бы область мы ни взяли — область ли физических явлений или другую, раз исследование установило известное единообразие в следовании за одним явлением другого, мы говорим, что открыт закон данного явления. Подобные же законы могут быть установлены для других отдельных явлений в той же области. Но пока мы имеем ряд отдельных законов, которые не связаны между собой, мы не имеем еще общего научного объяснения данной группы явлений, не имеем еще научной системы. Только тогда, когда все эти явления можно связать в одно целое, т. е. свести все отдельные законы к одному общему единому закону, получается стройная научная система. Так, напр., астрономия в ту эпоху, когда не было открыто общего закона тяготения, из которого вытекают все отдельные астрономические законы, не представляла науки; когда же это открытие было сделано, когда было установлено, что причины отдельных астрономических явлений вытекают из одной общей причины всемирного тяготения, то астрономия стала действительно наукой. Нельзя не указать, что тот общий закон, который кладется в основание научной системы, имеющий дело с той или другой группой явлений, носит обыкновенно гипотетический характер, т. е. не является столь же точно и достоверно доказанным, как отдельные частные законы. Например, в астрономии мы принимаем в качестве основы всех наблюдаемых в этой области явлений всеобщее тяготение. Но нельзя сказать, что решительно все явления, наблюдаемые в звездном мире, находили себе полное и удовлетворительное объяснение в этом законе. Всемирное тяготение есть все же не математически доказанный факт, а гипотеза. Но так как эта гипотеза объясняет несравненно большее число фактов, чем какая-либо иная, то она принимается в современной науке за достоверное положение.

Если мы обратимся теперь к области явлений общественной жизни, то увидим, что подобного рода гипотезы носят здесь еще более шаткий характер. Явления общественной жизни гораздо более сложны, чем явления природы, и потому в этой области гипотезы несравненно менее достоверны и объясняют меньшее количество фактов. Так, напр., гипотеза экономического материализма в отношении научной ценности, конечно, не может выдержать сравнения не только с гипотезой всемирного тяготения, но и с другими менее обоснованными гипотезами естествознания. Тем не менее нужно сказать, что теория экономического материализма как социологическое учение есть одна из теорий, наиболее удовлетворяющих требованиям, предъявляемым к научной гипотезе. Прежде всего это единственная до сих пор, вполне законченная монистическая теория общественных явлений, т. е. теория, сводящая эти явления к одному общему закону. Большинство историков выводят исторические явления из нескольких основных причин, указывая, что, с одной стороны, экономические условия влияют на всю общественную жизнь и на общественные идеалы, а, с другой стороны, господствующие в обществе идеи влияют на государство и право, а через них и на экономические условия. Все это совершенно верно, но, очевидно, на этом остановиться нельзя. Если между явлениями экономическими, правовыми, политическими и идейными наблюдается постоянное взаимодействие, то задача научного объяснения общественной жизни, т. е. того целого, которое слагается из всех этих разнообразных явлений, заключается в том, чтобы установить закон их взаимодействия, раскрыть их общий корень. По этому пути и идет теория экономического материализма.

Нельзя не признать, далее, что избрание того основного принципа, которое эта теория кладет в основу объяснения общественных явлений, удовлетворяет одному из главных постулатов научной логики, требующему выведения явлений более сложных из более простых. Более сложные явления, а именно, явления права, государственной организации, духовной культуры, объясняются явлениями более простыми, отношениями производства. Трудно также отрицать и тот факт, на который указывают экономические материалисты, а именно, что психическая жизнь человека, т. е. его душевный склад, его настроения, его мысли, в конце концов, зависят от общественной среды, а эта среда, структура общества, складывается, в свою очередь, в зависимости от тех или иных форм экономического быта. Ясно, например, что среди земледельческого населения, прибегающего к первобытным приемам обработки земли и потому живущего разбросанно на обширной территории семьями или небольшими деревнями, не только формы общественной жизни, но и склад индивидуальной психики будет другой, чем среди жителей большого торгового и промышленного города.

Одним из лучших доказательств достоинств разбираемой теории служит то обстоятельство, что выдвинутые ею приемы объяснения общественных явлений получили широкое распространение в исторической науке и практически усвоены в большей или меньшей мере и теми исследователями, которых, вообще говоря, никак нельзя причислить к последователям Маркса и Энгельса. Упомянутые научные приемы дали ключ к пониманию целого ряда исторических фактов, остававшихся ранее необъясненными. И потому, как бы мы ни относились принципиально к основной мысли экономического материализма, признаем мы или нет за нею то универсальное значение для социологии, какое ей приписывают марксисты, во всяком случае, нельзя отрицать, что применение этой мысли к методам научного исследования сыграло крупную роль в развитии общественных наук.

Теория экономического материализма встречает часто ожесточенную оппозицию не столько в силу ее научных недостатков, сколько вследствие протеста, который она вызывает во многих, с точки зрения их моральных убеждений. Но этот протест обыкновенно проистекает от недоразумений. Так, напр., весьма часто экономический материализм смешивают с материализмом философским или метафизическим, и, далее, полагают, что он необходимо связан с отсутствием всякого идеализма, с отрицанием духовных начал. Это мнение совершенно ошибочно. Хотя основатели марксизма придерживались материализма и в области философии, но с этой теорией совершенно примиримы философский идеализм и вера в существование высших духовных начал, в Высший разум, направляющий человека и всю природу к известным предначертанным им целям. В самом деле, стоя даже на почве этой теории, мы можем вполне допустить, что в основе человеческой истории, как и в эволюции всей мировой жизни, лежит разумный план, что именно согласно этому плану человек, переходя от более простых материальных потребностей к более сложным, духовным, таким образом, постепенно совершенствуется и делается носителем высших идей. Признание духа, а не материи основой всего существующего вовсе не противоречит предположению, что первоначальной основой человеческого общества является совместная деятельность людей для удовлетворения их материальных потребностей, тем более, что эта деятельность уже предполагает известную степень духовного развития. Нередко говорят также, что теория экономического материализма ведет к фатализму и обрекает последовательного сторонника ее на полное бездействие: если ход общественного развития не зависит от человеческой воли, а только от условий производства, то остается сидеть сложа руки и наблюдать. Это рассуждение прежде всего направляется не только против разбираемой нами теории, но вообще против идеи закономерности общественных явлений. В нем заключается, кроме того, несомненная логическая ошибка. Ведь все мы признаем железную необходимость законов природы, признаем также, что человек подчиняется этим законам, входит в цепь причин и следствий, образующих внешний, видимый мир. Но это не мешает человеку в его субъективном сознании чувствовать себя самостоятельным звеном этой цепи, обособленным существом, которое, будучи продуктом известных факторов, в свою очередь, может быть причиной других явлений. И человек, подчиняясь законам природы, в то же время пользуется ими и при их помощи преобразует окружающую природу. То же и в общественной жизни. Признание законов, управляющих общественными явлениями, нисколько не противоречит сознательной деятельности, направленной на преобразование общественной жизни; как раз наоборот: только зная эти законы, и можно овладеть стихийными силами, действующими в общественной жизни, и сознательно преобразовывать эту жизнь. Но помимо тех нападок на доктрину экономического материализма, которые обусловливаются мотивами ненаучного, субъективного характера, эта доктрина, по крайней мере, в том виде, в каком она получила широкое распространение, и, в особенности, в применении ее к вопросу о происхождении и основании государственной власти, — вызывает против себя веские возражения и с объективной, чисто научной точки зрения. Одним из самых слабых мест марксизма является, прежде всего, неясность в формулировке его основной мысли и связанное с этой неясностью разнообразие в ее понимании. Неясно определяется и разнообразно понимается, во-первых, тот фактор, который в глазах марксистов играет роль первоосновы общественной жизни, фактором этим являются то «условия производства», то «способы производства», то «отношения производства», то «экономический строй» и т. д. Между тем все эти термины обозначают хотя и родственные, но различные понятия. Неясно определяется и различно понимается, далее, связь, существующая между вышеупомянутым основным фактором и объясняемыми при помощи его общественными явлениями (правом, государством, духовной культурой и т. п.). Эта связь обозначается иногда как причинная, но чаще для ее характеристики употребляются неопределенные, фигуральные выражения, согласно которым право, государство, наука, искусство являются «надстройкой» на экономических отношениях или «отражением» их.

В ходячем истолковании основного положения марксизма оно получает более определенный вид, а именно, согласно этому истолкованию экономические, или, точнее говоря, производственные отношения между людьми (т. е. отношения, вытекающие из совместной деятельности их по производству материальных благ) являются причиной остальных общественных явлений. Но именно в этом понимании теория экономического материализма не может выдержать критики. Экономические (производственные) отношения людей не могут быть производящей причиной общественного строя, ибо они сами составляют часть этого строя. Они не могут существовать изолированно, но необходимо предполагают одновременное существование других общественных отношений и, в частности, тех отношений, которые носят название юридических. Экономические отношения немыслимы вне человеческого общежития, а человеческое общежитие, хотя бы самое примитивное, в свою очередь, немыслимо без правил, регулирующих взаимные отношения людей в форме прав и обязанностей, иначе говоря, без права^[1]. Нет сомнения, что экономические отношения оказывают воздействие на право, т. е. изменения в экономическом быте влекут за собой изменения в правовом строе (например, развитие торговли имеет последствием образование вексельного права). Но отсюда еще нельзя сделать общего заключения, что экономика есть причина, а право — следствие, ибо и изменения права в свою очередь имеют следствием изменения экономических отношений (например, введение покровительственных пошлин может вызвать развитие той или иной отрасли промышленности). Экономические и правовые общественные отношения находятся в постоянном взаимодействии между собой, и дать общий ответ на вопрос, какие из них являются причиной, а какие — следствием, так же трудно, как разрешить известную схоластическую задачу: что раньше появляется в мире — яйцо или курица.

Очевидно, что основную причину общественных явлений следует искать не в экономических и не в юридических отношениях людей, а в чем-то третьем, что является общей основой для тех и других. Эту общую основу можно определить гипотетически как условия производства, причем необходимо строго различать это понятие от понятия производственных или экономических отношений людей между собой. Условия производства представляют собой не взаимные экономические отношения людей, а то, что составляет их предпосылку, — обусловливающие производство отношения человека к природе. Под понятие условий производства в этом смысле могут быть подведены три главные группы факторов: 1) природа страны, где возникает данное общежитие; 2) прирожденная физическая и психическая организация составляющих общежитие людей и 3) техника производства. В зависимости от этих трех условий складываются известные экономические и правовые отношения людей как две соответствующие друг другу стороны одного и того же явления (общества).

Изменение условий производства вызывает изменение экономических отношений, причем оба ряда явлений изменяются постепенно и чередуются во взаимном влиянии друг на друга. Вследствие изменившихся условий производства возникают новые экономические отношения. При действии старого права они не могут достигнуть полного развития, но, влияя на психику людей, вызывают изменение их правовых представлений. Результатом этого является сознательное (путем закона) или бессознательное (путем обычая) изменение права, под влиянием которого, в свою очередь, складываются новые экономические отношения и т. д. Так, например, изобретение машин вызвало новые экономические отношения, не умещавшиеся в рамках старой цеховой организации промышленного труда. Следствием этого было соответствующее изменение права (установление свободы договора личного найма). В рамках нового правового строя промышленность достигла колоссального развития, которое в конечном результате привело к новым правовым преобразованиям (ограничение свободы договоров в целях защиты труда рабочих от чрезмерной эксплуатации).

Для более точного уяснения хода общественного развития, изображенного в вышеприведенной схеме, конечно, лишь грубо приблизительно, необходимо иметь в виду, что как воздействие экономических отношений на юридические, так и обратное влияние осуществляется всегда через посредство человеческой психики и что чем более развито данное общество, тем более процесс этот осложняется воздействием явлений духовной культуры (религии, морали, науки, искусства).

С точки зрения только что изложенного понимания материалистической гипотезы становится ясной одна из главных ошибок марксизма, заключающаяся в том, что последователи этой школы, а отчасти и сами основатели ее обнаруживают склонность искать непосредственную причину каждого общественного явления в экономических отношениях (хотя это вовсе не вытекает из той мысли, что условия производства являются первоначальной причиной того или иного склада общественных отношений).

Одним из наиболее наглядных примеров этой склонности может служить попытка Энгельса объяснить появление учения Кальвина о божественном предопределении экономическими отношениями современной ему эпохи. А именно тот факт, что в торговом мире успех или банкротство зависят от условий, не поддающихся точному учету и не зависящих от воли личности, вызвал будто бы соответственное представление и в области религии. С первого взгляда уже можно видеть, что в этом объяснении есть большая натяжка. Но Энгельсу возражали, кроме того, и фактическим указанием, что учение о предопределении за много веков до Кальвина было развито Блаженным Августином, жившим в совершенно иных условиях экономического быта. Последствием этой же указанной выше ошибки марксистов является и принимаемое ими объяснение происхождения государства и основания государственной власти. Если мы и примем гипотезу, согласно которой государственная власть, как и всякое иное общественное явление, определяется в конечном счете условиями производства, то отсюда отнюдь не следует, что ближайшей причиной возникновения и существования государственной власти являются те или иные экономические отношения. Принять a priori предположение такого рода тем менее возможно, что государство представляет собой не первоначальную форму человеческого общения, а результат многовековой общественной жизни людей, продукт накопленного в течение этих веков запаса культуры. В сравнении с предшествующей эволюцией человечества тот период его жизни, который нам сравнительно хорошо известен и который мы переживаем, период государственности представляет совершенно незначительный промежуток времени. Люди в течение десятков, быть может, сотен тысяч лет жили общественной жизнью без государства. За это время человечество сумело выработать целый ряд сложных явлений: род, семью, право, религию. Таким образом, уже первое государство возникло на почве значительно осложнившейся общественной жизни. Еще сложнее, разумеется, тот социальный фундамент, на котором стоит современное государство.

Итак, признание зависимости всех общественных явлений от условий производства еще не влечет за собой с логической необходимостью принятия учения Маркса и Энгельса о происхождении и основании государственной власти. Это учение нуждается в особой проверке даже и с точки зрения тех, кто принимает основные положения теории экономического материализма как наиболее удовлетворительную из гипотез современной социологии.

Верно ли то положение политического учения марксистов, что государственная власть есть проявление и орудие экономической силы класса собственников? Я думаю, что на этот вопрос нужно ответить отрицательно.

В самом деле, те, кто объясняет государственную власть таким образом, предполагают, что класс собственников есть нечто совершенно цельное, единое, как будто особое существо. Они не объясняют нам, каким образом отдельные собственники сливаются в одно целое; как существует и поддерживает свое единство это целое и каким путем оно превращает свое экономическое господство в политическую власть. Все это как будто бы разумеется само собой. Но в действительности эти предположения нельзя принять без критики. Прежде всего возникает вопрос, что такое класс собственников, действительно ли он представляет собой вполне определенное и однородное целое. Простое наблюдение убеждает нас, что границы класса собственников весьма неопределенны. Между капиталистами в полном смысле этого слова, с одной стороны, и пролетариями, с другой, стоят средние классы, образующие постепенный и незаметный переход от одной крайности к другой. Сюда относятся те мелкие собственники, имущество которых не обеспечивает вполне их существование, далее высшие разряды рабочих и низшие разряды техников, механики, машинисты, инженеры и другие лица, состоящие на службе у капиталистов. Точно очертить границы этого класса сверху и снизу невозможно. Правда, Энгельс в своих более ранних сочинениях утверждает, что развитие капитализма обрекает средние классы на исчезновение и что в результате этого развития общество все более и более резко делится на имущих и неимущих; но это утверждение опровергается рядом новейших исследований. В самой германской с.-д. партии то течение, которое называется ревизионистическим, выступает против этого догмата. Бернштейн доказывает с цифрами в руках, что средний класс вовсе не исчезает, что, напротив, число лиц, которых нельзя отнести ни к пролетариату, ни к капиталистам и которые поэтому являются полупролетариями-полусобственниками, постоянно увеличивается. С другой стороны, хотя промышленный и торговый капитал и концентрируется в большие, крупные производства, но вследствие все больше распространяющегося акционерного типа предприятий капитал дробится на мелкие части и, таким образом, орудия производства переходят в собственность все большего числа лиц. В силу этого средние классы, составляющие промежуточное звено между капиталистами и пролетариями, не только не уничтожаются, а обнаруживают тенденцию к разрастанию.

Но помимо того, что класс собственников недостаточно определен, нужно признать, что он не составляет однородного целого. Он делится на группы с весьма различными экономическими интересами; прежде всего на землевладельцев, с одной стороны, и промышленников, с другой стороны. Далее — на крупных и мелких собственников, крупную и мелкую буржуазию. Интересы этих различных групп весьма различны и часто противоположны. Сам Энгельс признает это внутреннее разделение имущих на различные, иногда враждебные группы и допускает, что, в силу этого разделения, в известные периоды истории ни один общественный класс не имеет абсолютного преобладания над другими и что таким образом вместо классового господства устанавливает известное равновесие сил между классами. Такое равновесие существовало, напр., по его мнению, в Германии в эпоху Просвещенного абсолютизма, и в результате его власть получила некоторую кажущуюся независимость. Нужно признать, что такое допущение противоречит основной предпосылке теории. Раз власть есть организованное господство одного класса, вытекающее из его экономической силы, то она должна ослабевать вместе с уменьшением преобладания того класса и при равновесии сил различных классов сводится к нулю. Между тем в действительности происходит как раз обратное, а именно, в те эпохи, когда существует равновесие между классами, государственная власть чрезвычайно усиливается; именно в такие времена от этой власти исходят крупные реформы, в частности, направленные в пользу неимущих классов. Далее, если даже предположить, что класс собственников есть однородное целое, что все различные группы его сливаются воедино, то мы встречаемся при разборе теории экономического материализма с тем же возражением, которое было нами указано выше по отношению к учению Гумпловича. Мы задавали себе вопрос, каким образом власть могла возникнуть из завоевания, если она необходимо должна была существовать и раньше завоевания, потому что завоеватели должны были быть организованы: они не могли покорить туземцев, не будучи сами подчинены власти. Но то же самое недоумение возникает и относительно класса собственников. Ведь этот класс не есть же, в самом деле, единое живое существо; чтобы действовать и господствовать как единое целое, капиталисты должны сами быть организованы, иначе говоря, сами должны подчиняться власти. На чем же основано подчинение капиталистической власти? Если власть есть экономическое господство, то почему ей подчиняются сами капиталисты?

Очевидно — власть есть не только организация господства капиталистов над низшими классами, но вместе с тем и организация внутреннего господства в среде самих капиталистов. Можно допустить, что подчинение класса собственников власти слабее, чем подчинение ей низших классов; но все же это подчинение существует и подвергает господствующий класс ряду стеснений и неудобств. Возьмем, напр., Россию в XVIII в. Нет сомнения, что тогда экономическое преобладание принадлежало землевладельцам-дворянам, но, тем не менее, этот класс подчинялся власти абсолютной монархии, которая иногда проявляла свое господство над ним в весьма суровых формах.

Если бы государственная власть была действительно лишь политическим отражением экономической силы собственников, то она могла бы иметь лишь одну форму — олигархической республики, наподобие средневековой Венеции. На деле, однако, мы видим другое. Экономическое господство собственников уживается с разнообразными политическими формами: оно может сочетаться и с абсолютизмом, и с демократией. В странах, где экономическое господство капитала выражено чрезвычайно резко, во Франции и в Соединенных Штатах, государство организовано в форме демократической республики; последним источником власти является всеобщее голосование. Капитал, конечно, стремится фактически завладеть этой властью, пользоваться ею, основывать на ней свое господство над другими классами, сделать ее орудием своих интересов. До известной степени это ему удается, но лишь до известной степени. Демократические начала, положенные в основу государственного устройства, делают власть, по крайней мере отчасти, независимой от капиталистов и создают возможность мероприятий, направленных на пользу неимущих классов. Самая наличность всеобщего голосования уже затрудняет для класса капиталистов преследование их классовых интересов; в лучшем для них случае она заставляет их для осуществления их интересов прибегать к окольным и обходным путям, прикрывать свои стремления заботой об общенародном благе и делать известные уступки этому последнему. Почему же капиталисты подчиняются той форме политической власти, которая, несомненно, представляет для них значительные невыгоды и неудобства? Почему во Франции и в Соединенных Штатах экономически господствующая буржуазия терпит всеобщее голосование, способное, по меньшей мере, причинить ей большие хлопоты? Если современное государство есть не что иное, как организованное господство собственников, то почему же оно не может выразиться вполне откровенно в соответствующей ему форме государственного устройства (напр., в виде цензового представительства), а вынуждено облекаться в демократические формы? Скажут, что на известном уровне политического развития самим капиталистам выгоднее господствовать при помощи демократических учреждений, ибо они признаются остальным населением, и лучше, нежели другие учреждения, обеспечивают его повиновение государственной власти. Но если это так, если буржуазия при осуществлении своего экономического господства в области политических отношений не свободна в выборе средств для этого, а должна принимать в качестве таких средств те политические формы, которые признаются большинством народа, то отсюда вытекает, что государственная власть хотя и может служить орудием в руках экономически господствующего класса, но не является произведением или отражением экономической силы этого класса, а имеет свое самостоятельное происхождение и основание. Когда человек, искусно пользуясь стихийной силой реки, заставляет ее вертеть колеса своей мельницы, река, конечно, служит орудием для его целей, но отсюда не следует, что она является его произведением. Различие между мыслями, которые смешиваются в учении о государственной власти как о классовом господстве, можно пояснить и другим примером, взятым из области общественных отношений. В истории разного рода религиозных сект нередко можно встретиться с таким явлением: лица, стоящие во главе секты, эксплуатируют свою власть над своими последователями в своекорыстных интересах, напр., в целях личного обогащения. Дает ли нам это право сказать, что власть этих лиц и подчинение им верующих имеет экономическое основание? Конечно, нет. Основанием власти здесь является религиозная вера, экономическое же господство одних лиц над другими есть последствие, а не причина этого факта. Мы нарочно выбрали наиболее простой и, так сказать, грубый пример, чтобы ясно показать, что если бы даже государственная власть служила всецело интересам собственников, отсюда еще нельзя было бы заключить, что непосредственным основанием ее является экономическое преобладание этих последних. Но и первое предположение, конечно, нельзя принять как безусловно достоверное.

Разумеется, наиболее сильный экономический класс влияет более других на государственную власть и в значительной мере определяет направление и содержание ее деятельности. Но, как мы уже видели, этот класс не может установить наиболее выгодную для себя организацию власти, а должен подчиняться той ее форме, которую признает и остальное население. Если народ в силу известных традиций, верований и чувств стоит за монархию, эту форму правления вынуждено принять и владеющее орудиями производства меньшинство, точно так же, как там, где идея всеобщего голосования прочно вошла в народное правосознание, высшие классы должны мириться с демократическим строем.

Таким образом, государственная власть имеет свое самостоятельное основание, независимое от экономической силы капитала. Именно поэтому она обладает всегда, по крайней мере, частичной независимостью от господствующего класса и может благодаря этому принимать меры, противные интересам этого класса, как это было, напр., в России в 1861 г., при освобождении крестьян. Правда, падение крепостного права объясняют и иначе. Говорят, что в сущности крепостное право изжило свой век, что оно сделалось невыгодным для самих помещиков, потому что изменились условия производства. Это может быть и справедливо, но, с другой стороны, несомненно, что если правильно понятые интересы помещиков и требовали отмены крепостного права, то сами помещики в огромном большинстве не понимали этого и противились реформе. Остается, во всяком случае, бесспорным тот факт, что освобождение крестьян было произведено правительством при содействии просвещенного меньшинства верхних слоев населения, но при явном противодействии господствующего класса.

Этот факт не укладывается в рамки марксистской теории точно так же, как не укладывается в них, напр., предпринятая американским правительством борьба против синдикатов, этого оплота могущества капиталистов.

В заключение критики экономической теории происхождения и основания государства нельзя не указать, что лучшим опровержением ее являются политические идеалы ее сторонников. В самом деле, в будущем они предвидят уничтожение частной собственности на орудия производства и прекращение основанного на этой собственности классового господства. Казалось бы, если государство есть организованное классовое господство, то с исчезновением этого господства должно исчезнуть и государство. Однако этого вывода сторонники теории экономического материализма не делают. Правда, Энгельс говорит о сдаче в музеи государственных учреждении после социального переворота, но те (правда, отрывочные и неполные) данные, которые можно найти у писателей марксистской школы о будущем общественном устройстве, не оставляют сомнений в том, что речь идет лишь об упразднении государственных учреждений современного типа, но не об уничтожении государства вообще. Идеал социализма — вовсе не свободное, анархическое общество, а союз, хотя и имеющий совершенно отличную от современных государств физиономию, но тем не менее обладающий всеми существенными признаками государства и, в частности, принудительной властью. Сила власти социалистического государства в некоторых отношениях должна быть даже гораздо сильнее власти современного государства, принудительное действие ее на отдельных лиц будет гораздо энергичнее. Нельзя, например, представить себе это государство без всеобщей обязательной повинности труда, за выполнением которой должны будут следить государственные органы. Государство возьмет в свои руки производство и распределение продуктов, оно должно будет бороться против нарушений установленного им порядка. Все это возможно лишь при наличности сильной организованной власти. Но раз это так, если и после уничтожения классовых различий будет существовать, хотя и в новых формах и с новыми задачами, государственная власть, то ясно, что основанием ее является не экономическое неравенство, что государство есть не организованное господство класса собственников, а нечто иное.

Основная ошибка экономического материализма при объяснении происхождения и основания государственной власти заключается в том, что учение это не уделяет достаточно внимания одному существенному фактору, действующему в области общественных явлений, а именно индивидуальной и общественной психике. Даже допуская, что эта психика обусловливается внешней структурой общежития, и следовательно, в последнем счете условиями производства, нельзя, однако, совершенно обходить это необходимое промежуточное звено в цепи причинности общественных явлений. Недостаточно сказать, что формы государственной жизни зависят от форм экономического быта; нужно выяснить, путем какого именно процесса последние влияют на первые, и нет сомнения, что процесс этот складывается из явлений психических. Условия производства создали государство: изменились условия производства — меняются так или иначе и формы государственной власти. Но что же это значит? Значит ли это, что люди, осознав необходимость при новых условиях производства новых форм государственной власти, преднамеренно создают эти формы? Очевидно нет. Это было бы возвращением к ошибочной предпосылке теории общественного договора, к мысли, что государство учреждается и преобразуется сознательным общим решением составляющих его лиц. В действительности в государственной жизни наряду с сознательными актами, ведущими к заранее намеченному результату, играют огромную роль и психические акты безотчетного, стихийного характера.

И те и другие вместе образуют ту почву, на которой вырастает государственная власть.

И когда нам говорят, что условия производства создают и преобразуют государство, не надо забывать, что это лишь метафорическое выражение, что государственная власть, как и все другие общественные учреждения, создается и поддерживается деятельностью людей, хотя и не всегда сознательной и преднамеренной, и что без исследования психических основ этой деятельности невозможно приблизиться к разрешению проблемы о происхождении и основании государственной власти.

• [1] Некоторые юристы признают правом не все такого рода правила, а лишь те, которые защищаются организованным государственным принуждением. Но ход нашего рассуждения не изменяется от того, будем ли мы называть эти правила юридическими илиморальными, бытовыми и т. п. Во всяком случае, без них немыслимо никакое общество.