Зарубежный и отечественный опыт формирования обыденного исторического знания

Можно ли выделить типичные характеристики того, как пишется история «своя» и «чужая»? Как правило, история «своя» раскрашивается в светлые тона, мифологизируется в позитивном ключе. В ней акцентируются национальные заслуги, что воспитывает в населении чувство гордости за свой народ и за все им содеянное. Такая история, за редким исключением, этноцентрична. Так, например, происходит в прибалтийских государствах, где лояльность к истории, культуре, традициям титульной нации — обязательное условие для получения гражданства. Для обозначения такой лояльности даже придуманы специальные термины: например, в Эстонии ратуют за укрепление «эстонскости». «Эстонскость» официально трактуется как один из главных критериев лояльности к государству. Сам термин, несмотря на туманность, является признанным в межнациональном дискурсе и считается ключевым для интеграции «инородцев» в эстонское общество^[1]. Это понятие присутствует в программах политических партий. Считается, что все неэстонцы, и русские в особенности, обречены на «врожденную нелояльность». Чтобы быть принятыми в эстонское общество, помимо формальных требований (знания языка, истории страны и др.) они обязаны показать себя «эстонскомыслящими» и продемонстрировать наличие той самой «эстонское™»^[2].

Если посмотреть, как пишется национальная история в государствах старой Европы, то с уверенностью можно сказать, что во всех странах есть признанные популярные книги по национальной истории — как источник, обеспечивающий национальное сознание сведениями о победах, героях и подвигах, прославивших страну. Например, в английских магазинах всегда имеется в продаже многократно переиздаваемая почти тысячестраничная книга по английской истории Дж. Тревельяна «Социальная история Англии»^[3]. Она есть и в русском переводе. В ней освещаются около шести веков британской истории — от середины XIV в. до 1901 г. — года смерти королевы Виктории. В книге нет ничего, что бы оставляло негативное впечатление о социальной истории страны или же хоть как-то ранило чувство национального достоинства англичан.

Искажает ли при этом автор реальную историю? Нет, он просто по-разному расставляет акценты и умело использует разномасштабное изложение. Ярко, красочно, крупномасштабно описаны героические страницы — и очень кратко, мелкомасштабно говорится о терроре и социальных протестах населения: о восстании Уота Тайлера — всего две страницы, о чартистском движении — ни слова, об истреблении в середине XVII в. пять шестых населения Ирландии — вскользь и с пометкой о том, что ирландские историки «несомненно преувеличивают» число жертв и т. д. Через всю книгу проходит главная мысль: у Англии «счастливая история». И таковое мнение действительно формируется у читателя после прочтения. В другой книге «Муза Клио» Дж. Тревельян раскрывает свое кредо; он пишет, что история — это искусство, чье единственное назначение — «воспитывать умы людей».

Есть ли русский аналог такой «воспитывающей умы людей» книги по истории? Скорее всего, нет. Российское историческое знание, транслируемое на широкие слои населения, тоже мифологизируется, но скорее, в негативном ключе, расцвечивается в мрачные тона. Такая мифологизированная история формирует у населения России устойчивые негативные социально-культурные стереотипы. Мифов о России и русской истории так много, что уже появились рассчитанные на широкого читателя работы, где эти мифы систематизированы^[4]. Это и мифы о «начале Руси», отчасти мы затронули их в разделе о норманизме. Это и мифы о русском народе, о его приверженности к пьянству, рабству, долготерпению и покорности, о его предрасположенности к автократии, к тоталитаризму, как качествам, якобы внутренне присущим русской ментальности. Ответ на предполагаемую приверженность к автократии мы находим у историка-евразийца Георгия Вернадского.

«Самодержавие в период Московского царства родилось не из какойто предполагаемой врожденной симпатии „русской души“ к автократии, но из жесткой необходимости организации военной силы, достаточной для низвержения монгольского ига и обеспечения контроля над большой территорией. Для периода Киевской Руси характерны постоянные вторжения тюркских кочевников с юго-востока. В последующий период — нашествие монголов и одновременная угроза крестоносцев с запада. Необходимость обороны своих домов, своей земли — постоянный фон, на котором жила Россия. Землепашец никогда не расставался с орудием защиты, всегда готовый к обороне. Организация обороны требовала жесткой концентрации усилий как правителей, так и народа. Поэтому политическая свобода была принесена в жертву во имя национального спасения».

Вернадский Г. В.

История России. — М., 1996. — Т. 2. Киевская Русь. — С. 25.

Нет периода в отечественной истории, который бы не сопровождался мифологизацией. В последнее время особенно агрессивные попытки были предприняты по переписыванию истории Второй мировой войны, попытки внедрить в сознание людей представление о якобы равной ответственности Советского Союза и гитлеровской Германии за развязывание войны и оценку России не как державы-победителя и спасителя мира от фашизма, а страны-агрессора.

В изложении пропагандистов и ангажированных специалистов история России изначально сопровождается эпитетами: «кровавая», «жестокая». Классики марксизма писали даже о «гнусности» русской истории. Маркс писал о «славянских варварах», считал их природными контрреволюционерами и поэтому призывал к борьбе не на жизнь, а на смерть со славянством, ратовал за их уничтожение и беспощадный терроризм. У Энгельса есть не менее «яркие» высказывания о России. Но Маркс и Энгельс русской истории не знали и не понимали, они иностранцы, какой с них спрос? Но в самой России! Если обратиться к тому, что писалось в отечественных изданиях на исторические темы в 90-е гг. XX в., то можно только посочувствовать тем, кто будет знакомиться с историей страны по материалам массовой печати, записям радиои телепередач, некоторым публикациям того периода. То, как в них представлена Россия, способно ужаснуть доверчивых и впечатлительных читателей.

Некоторые социологи давали подобным трактовкам концептуальные объяснения. Наиболее откровенной является сформулированная Б. А. Грушиным концепция «социотрясения»^[5]. По его мнению, пропуском в цивилизованное будущее для России являлось не укрепление национальной идентичности (вспомните «эстонскость»), а напротив, «борьба с русизмом», отказ от национальной культуры, традиций, ценностей и безоговорочное следование в фарватере Запада. Особенности национального характера россиян, его духовность, преобладание духовно-нравственного начала над материальным трактуется как главная помеха на пути к обновлению общества.

Автор концепции отвергает российскую национально-культурную самобытность как абсолютно мифическую. В перестроечных процессах он видит масштабные социокультурные сдвиги и интерпретирует их сначала «как переход общества от одного типа цивилизации к другому», а затем как единственно возможный для России выбор. По его мнению, «тектонические сдвиги ведут к кардинальной ломке социальной структуры общества (на уровне жизни социума в целом) и коренной смене самой человеческой породы (на уровне персональной жизни отдельных людей)». Еще конкретнее это означает «полное крушение существовавших в обществе до того модусов человеческого бытия», «гибель живших ранее типов социальных субъектов и социально-психологических типов личностей, с одной стороны, и зарождение неких новых образований — с другой»^[6].

То, что реформирование и модернизация общества могут развиваться на основе укрепления идентичности, сохранения базовых национальнокультурных ценностей, как, например, происходит в реформируемом Китае, — это абсолютно отвергалось либерально ориентированной частью российской интеллигенции, в том числе научной. «Мы должны говорить, — продолжает Грушин, — о разрыве России не только с идеологией и практикой коммунизма (тоталитаризма), но с русизмом вообще, русизмом как таковым, т. е. не только о смене политических и экономических одежек, но о коренных изменениях в самой натуре народа, в привычных практиках его жизнедеятельности, менталитете и психологии»^[7].

Грушинская русофобская концепция «социотрясения» в наиболее концентрированном виде объединяет многие более осторожные по форме, но аналогичные по сути высказывания и «рецепты» преобразования России. Целым рядом российских социальных ученых пропагандировалась установка на необходимость изменения «человеческой породы», на новое экспериментирование с «человеческим материалом», на уничтожение традиции. «Уничтожьте традицию, и вы лишите социальный организм его защитного покрова и обречете его на медленный неизбежный процесс умирания» (Б. Малиновский).

На самоощущение людей, на формирование обыденного исторического знания влияет не только содержание транслируемой информации, но и ее форма, навязанные суждения, стереотипы, закрепившиеся словесные клише, заученные цитаты. Влияют и интонации, выражения лиц, манеры тех, кто преподносит эту информацию. Словесные формулировки, в которые историки и специалисты разного рода облекают сообщения об историческом событии — отдельная тема для исследования по социологии исторического знания.

Связь власти слова с социальной властью, проблема языка как орудия и механизма социального влияния, прослеживается, в частности, в работах Мишеля Фуко^[8]. Язык в данном контексте понимается не в лингвистическом смысле, а, скорее, в метафорическом, как средство для качественной оценки и соизмерения. Язык рассматривается как уровень первоначального структурирования, на основе которого дальше вступают в силу социально-культурные механизмы более высоких уровней, в том числе, рационально-логических. Например, когда авторы заводят речь о неудачных военных кампаниях России (коих, кстати, было немного), они прибегают к формулировкам, типа «позорный исход Крымской войны», «унизительное поражение от японского оружия», «бесславный провал финской кампании 1939—1040 гг.», «пощечина, полученная в Афганистане». Но если те же авторы пишут о наполеоновских походах, к ним не прилагаются подобные эпитеты, хотя они завершились полным разгромом французов и взятием Парижа русскими войсками. Такие ярлыки не навешиваются на шведов в связи с целым столетием (между 1709 г. и 1808 г.) их поражения от России. Не применяют их даже по отношению к Оттоманской империи, претерпевавшей многочисленные разгромы от русского оружия^[9]. Можно предположить, что тайная задача подобных текстов и речей в целенаправленном разрушении самоуважения народа и в поддержании непроходящего всеобщего стресса. Но, скорее всего, причина в цинизме и душевной разболтанности многих специалистов, журналистов, считающих такой стиль изложения нормой.

• [1] Семенов Л. Культурное многообразие и этническая модель национального устройства: решение в пользу «этнической демократии» в Эстонии // Мультикультурализми трансформация постсоветских обществ. — М., 2002. — С. 197.
• [2] Там же.
• [3] Тревельян Дж. Социальная история Англии. — М., 1959.
• [4] Горянин А. Мифы о России и дух нации. — М., 2002; Мединский В. О русском пьянстве, лени и жестокости: Мифы о России. — М., 2008; Мединский В. О русском рабстве, грязи и «тюрьме народов»: Мифы о России. — М., 2008.
• [5] Грушин Б. А. Четыре жизни России в зеркале общественного мнения: Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина в четырех книгах. / Жизнь 1-я. Эпоха Хрущева. — М.: «Прогресс-Традиция», 2001.
• [6] Грушин Б. А. Четыре жизни России в зеркале общественного мнения. — С. 11—12.
• [7] Там же. — С. 12.
• [8] Фуко М. Археология знания. — СПб., 2004.
• [9] См. Горянин А. Мифы о России и дух нации. — М., 2002. — С. 255—256.