История и сюжет «Слова о полку Игореве»

«СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»

«Слово о полку Игореве» (полное название «Слово о походе Игоревом, Игоря, сына Святославова, внука Ольгова», др. — рус. Слово о плъку Игорев?, Игоря сына Святъславля, внука Ольгова) — самый известный памятник древнерусской литературы. В основе сюжета — неудачный поход 1185 года русских князей на половцев, предпринятый новгород-северским князем Игорем Святославичем. Большинство исследователей датируют «Слово» концом XII века, вскоре после описываемого события (часто тем же 1185 годом, реже одним-двумя годами позже).

Проникнутое мотивами славянской народной поэзии и языческой мифологии, по своему художественному языку «Слово» резко выделяется на фоне древнерусской литературы и стоит в ряду крупнейших достижений европейского средневекового эпоса. В истории изучения памятника большой резонанс вызвала версия о «Слове» как фальсификации конца XVIII века (скептическая точка зрения), в настоящее время в целом отвергнутая научным сообществом.

История находки

Рукопись «Слова» (входившая в состав сборника из нескольких литературных текстов) была обнаружена в Спасо-Преображенском монастыре в Ярославле одним из наиболее известных и удачливых коллекционеров памятников русской старины — графом Алексеем Мусиным-Пушкиным. Единственный известный науке средневековый список «Слова» погиб в огне московского пожара 1812 года, причём сведения об этом носят противоречивый и сбивчивый характер, что дало повод сомневаться в подлинности произведения.

" Слово о полку Игореве" было открыто в начале 90-х годов XVIII в. в одной древней рукописи знатоком старинной книги, историком и археологом графом А.И. Мусиным-Пушкиным. Высокую оценку поэтических достоинств древнего произведения сразу же дали М. М. Херасков, Н. М. Карамзин. Первое печатное известие об открытии «Слова» появилось за границей, в гамбургском журнале «Spectateur du Nord» 1797 г. (октябрь). А в 1800 г. «Слово…» было издано под заглавием «Ироическая песнь о походе удельного князя Новагорода — Северского Игоря Святославича. писанная старинным русским языком в конце XII столетия с переложением на употребляемое ныне наречие». Ближайшими помощниками А.И. Мусина-Пушкина в осуществлении этого издания были А. Ф. Малиновский и Н.Н. БантышКаменский. Они же были первыми исследователями «Слова…», открытие которого было большим событием в культурной и литературной жизни России, оно заставило пересмотреть отношение к нашей древней литературе и истории Древней Руси.

В состав Мусин-Пушкинского сборника, кроме «Слова», входил также ряд летописных текстов и литературных повестей, в том числе одна из редакций древнерусского перевода византийского романа «Дигенис Акрит» («Девгениево деяние»). Состав этих текстов и сохранившиеся цитаты из них (преимущественно в «Истории государства Российского» Карамзина) позволяют датировать создание рукописи XVI веком, причём переписчик включил в неё, как это было обычно в таких сборниках, и ряд более древних сочинений, в том числе и «Слово». Совпадение ряда орфографических и языковых признаков в «Слове» и в выписках из «Девгениева деяния» говорит о том, что над разными текстами работал один и тот же писец.

Источники текста

Сохранилось два полных воспроизведения текста «Слова» по мусин-пушкинской рукописи:

— первое издание 1800 года, подготовленное Мусиным-Пушкиным, под заглавием: «Ироическая песнь о походе на половцев удельного князя Новогорода-Северского Игоря Святославича» (М., 1800). В конце книги приложены «Погрешности» и «Поколенная роспись российских великих и удельных князей в сей песни упоминаемых». Открыв памятник, гр. Мусин-Пушкин сообщил о нем знатокам палеографии — Малиновскому, Бантыш-Каменскому и другим — и, разобрав его, составил свой собственный список, в который ввел разделение слов, предложений, заглавные буквы и пр. Этот список и лежал в основе издания.

— снятая для Екатерины II в 1795 копия «Слова» («Екатерининская копия»). Копия эта издана академиком Пекарским в 1864 г. и Симони, более исправно, в 1889 г., в «Древностях и Трудах Московского археологического общества», XIII т.

Кроме этого, сохранились также выписки из погибшей рукописи, сделанные А. Ф. Малиновским и Н. М. Карамзиным, с замечаниями о некоторых других чтениях оригинала сравнительно с текстом, приготовленным для издания 1800 г. (так называемые бумаги Малиновского, отчасти описанные Е. В. Барсовым в его труде о Слове о Полку Игореве; другой перевод, с заметками по рукописи Импер. публичн. библ., описан в «Отчете Импер. Публ. Библ., за 1889 г.», СПб., 1893 г., стр. 143—144). Р. О. Якобсон указывал на то, что выписки Малиновского и Карамзина имеют лишь небольшое значение для реконструкции мусин-пушкинской рукописи. Значение имеет также выполненный для Екатерины ранний перевод «Слова», так как он делался не с вышеупомянутой копии.

Особенности утраченной рукописи

После потери оригинала «Слова о полку Игореве» явились сообщения о его особенностях со слов владельца и других очевидцев. Свидетельства эти противоречивы, так как никто не позаботился скопировать образчик письма рукописи, описать ее особенности. Считается вполне надёжно установленным, что рукопись «Слова» относилась к XVI веку (орфография отражает второе южнославянское влияние), писана была скорописью без разделения слов, с надстрочными буквами, скорее всего, вообще без буквы i, без различия и и й (привнесённого издателями) и не свободна была от описок, ошибок, а может быть, и от пропусков или от изменения первоначальных выражений: такова судьба всех позднейших списков древнерусских памятников литературы. Кроме того, дополнительные мелкие искажения в текст, несомненно, невольно внесли и первые издатели, как показывает весь опыт издания в XVIII-начале XIX вв. сохранившихся древнерусских рукописей. Отсюда с самых первых пор изучения «Слова о полку Игореве» тянутся в научной литературе опыты более или менее удачных исправлений текста «Слова». В XIX веке лучшие из них сделаны Дубенским в 1844 г., Тихонравовым в 1866—1888 гг., Огоновским в 1876 г., Потебнёй в 1878 г., Барсовым в 1887—1890 гг., Козловским в 1890 г. В XX веке наиболее подробные критические тексты «Слова» предлагали Р. О. Якобсон, Н. К. Гудзий, Н. А. Мещерский, издатели «Словаря-справочника „Слова о полку Игореве“» и «Энциклопедии „Слова о полку Игореве“», сводный текст в 2004 г. предложен (впрочем, без подробного комментария) и А. А. Зализняком.

Язык «Слова»

Книжные элементы отражаются и в языке «Слова» рядом с народными чертами древнерусского языка. Вследствие частой переписки «Слова» в дошедшем до нас списке утратило свои первоначальные черты, окрасилось особенностями новгородско-псковского говора (шизым, вечи, лучи, русици, дивицею и пр.); но и теперь оно еще отражает архаичные черты древнерусского литературного языка XII в. В общем это язык летописей, поучения Владимира Мономаха. В «Слове» немало затруднительных («тёмных») мест, возникших вследствие порчи текста или наличию редких слов (гапаксов). Почти каждое такое место не раз подвергалось истолкованиям. Одним из распространённых способов при толковании этих темных мест «Слова» являются палеографические конъектуры, например посредством гаплографии (объяснения И. И. Козловского (1866—1889), посмертно опубликованные в 1890 г. 1]).

Вопросы территориального происхождения и авторства «Слова»

«Слово о полку Игореве» имеет предположительно южнорусское происхождение, возможно даже киевское. Подобные предположения вытекают из заключения «Слова», из восторженного отношения автора к великому князю киевскому Святославу, из любви к Киеву, к его горам. Поэтические описания природы степей у Дона и Донца создают впечатления о близком знакомстве автора с этими местами. Текст «Слова» говорит также о том, что он хорошо знаком не только с родным Киевом, но и с другими русскими землями — княжествами.

На протяжении всех двух веков со времени публикации «Слова» выдвигаются гипотезы разной степени доказательности о том, кто (конкретное лицо или круг лиц) мог бы быть его автором. Практически все известные по летописи деятели конца XII века назывались в качестве возможных кандидатур. В СССР со своими версиями выступали не только филологи и историки, но также и многочисленные любители (писатели, такие, как Алексей Югов, Олжас Сулейменов или Игорь Кобзев, и популяризаторы).

«Слово» — слишком короткий, необычный и сложный текст, чтобы по нему можно было уверенно судить о тех или иных свойствах его автора или сравнивать его с другими текстами той эпохи. Одни исследователи считали, что тон обращений автора к князьям указывают на то, что он сам был князем или членом княжеской фамилии (в частности, назывались имена самого Игоря, Ярославны, Владимира Игоревича и ряда других князей, включая крайне малоизвестных); другие, напротив, утверждали, что князь не мог называть князя «господином». По-разному оценивались и политические симпатии автора (одни считают, что он воспевает Игоря и принадлежит к его черниговскому клану, другие — что он осуждает его авантюру и симпатизирует потомкам Мономаха), и его территориальное происхождение (псковские черты в языке «Слова», скорее всего, говорят не об авторе, а о переписчике XV века). Выдвигалась даже маловероятная версия, что часть текста написана одним автором, другая часть — иным. Особую линию рассуждений на эту тему составляют попытки поиска прямо названного или «зашифрованного» имени автора в тексте, вычленение акростихов (так как первоначальная рукопись утрачена, такие реконструкции крайне уязвимы).

В 1812 г. рукопись «Слова о полку Игореве» трагически погибла во время московского пожара вместе со всем собранием рукописей А.И. Мусина-Пушкина. Этот факт стал поводом для появления сомнений в подлинности и древности «Слова…». Подделку приписывали то самому А.И. Мусину-Пушкину, то Н. М. Карамзину, то архимандриту Спасо-Ярославского монастыря (место храпения рукописи «Слова…» в XVIII в.). В защиту произведения выступили многие ученые, поэты, историки (Н.М. Карамзин, А. С. Пушкин, В. К. Кюхельбекер и др.). В XX в. скептическое отношение к «Слову…» вновь возродилось, несмотря на то, что еще во второй половине XIX в. были открыты произведения XIV—XV вв., в которых налицо влияние «Слова…» («Задон — щина», «Сказание о Мамаевом побоище»). Дальнейшие исследования показали не только языковое и стилистическое соответствие «Слова…» его времени и сходство со многими памятниками русской литературы XI — XIII вв. («Слово о князьях», «Слово о погибели русской земли», «Ипатьевская летопись»), отражающими такую же озабоченность за свой век, но и типологическую общность со средневековым героическим эпосом и азиатских народов. Однако точная дата написания «Слова…» не установлена до сих пор. Исследователи относят время его создания на период 1 185- 1 197 гг. Подобно многим древнерусским произведениям, «Слово о полку Игореве» анонимно. Многочисленные попытки разгадать тайну авторства успехов не принесли: высказывались и предлагаются до сих пор совершенно противоположные мнения. Автором называли то премудрого книжника Тимофея, то новгородского посадника Романа, то певца Митусу, а писатель В. Чивилихин в романе-эссе «Память» попытался доказать, что Автором «Слова…» был сам князь Игорь. К настоящему времени существует более 20 гипотез по проблеме авторства «Слова…». Наиболее аргументированной является гипотеза Б. А. Рыбакова, согласно которой создателем «Слова…» был киевский тысяцкий Петр Вориславич, составивший и летописный рассказе походе Игоря. Гипотезу поддержали многие ученые, но говорить о том, что поиск завершен, еще рано.

Сюжет

В кратких и сжатых выражениях «Слова» изображаются не только события неудачного похода на половцев новгород-северского князя Игоря в 1185 г., как об этом повествуется в летописях (в двух редакциях — южной и северной, по Ипатьевской летописи и по Лаврентьевской), но и припоминаются события из княжеских междоусобий, походов и удачных битв, начиная с древнейших времен. Перед нами как бы народная история, народная эпопея в книжном изложении писателя конца XII в.

Скептическая точка зрения на «Слово»

Уже в первые десятилетия после публикации памятника многие критики в духе скептической школы российской историографии (М.Т. Каченовский, О. И. Сенковский и др.) высказывали сомнения в его подлинности (то есть в том, что это аутентичное древнерусское произведение, а не мистификация XVIII века). В этот период среди защитников его подлинности был, в частности, А. С. Пушкин, незадолго до смерти работавший над статьёй о «Слове». После публикации в середине XIX века «Задонщины» — сохранившегося в шести списках произведения XV в., несомненно связанного со «Словом» (вплоть до заимствования целых пассажей), подлинность «Слова» долгое время никем не оспаривалась.

Однако в конце XIX века (под влиянием недавнего разоблачения «древнечешских» мистификаций Вацлава Ганки) французский славист Луи Леже, а в 1920—1940;е годы Андре Мазон выдвинули новые скептические гипотезы относительно происхождения «Слова». По мнению Мазона и ряда других французских исследователей первой половины XX в., «Слово о полку Игореве» было создано в конце XVIII века по образцу «Задонщины», причём в качестве сюжета был использован пересказ событий XII в., сделанный В. Н. Татищевым по несохранившимся летописям[2]. Авторство текста Мазон приписывал А.И. Мусину-Пушкину, Н.Н. Бантышу-Каменскому или (в поздних работах) архимандриту Иоилю Быковскому.

Советский историк А. А. Зимин (работавший над проблемой в 1960;е-1970;е годы) стал крупнейшим из российских авторов, поддержавших версию о «Слове» как о поддельном сочинении. Зимин считал его автором Иоиля Быковского. В условиях советского времени, когда открытая дискуссия вокруг данной проблемы была невозможна, позиция подлинности «Слова» пользовалась официальной поддержкой, а возражения Мазону и Зимину нередко сопровождались идеологическими нападками; полностью основной труд Зимина издан только в 2006 году К 1970;м-1990;м годам относятся выступления ряда немецких филологов-скептиков (К. Троста, М. Хендлера, Р. Айтцетмюллера), которые допускали авторство Н. М. Карамзина. Новейшую версию выдвинул американский славист Эдвард Кинан (2003): по его мнению, «Слово» сочинено чешским филологом и просветителем Йозефом Добровским.

Скептикам неоднократно возражали как историки, так и литературоведы, однако наиболее убедительные аргументы в пользу подлинности «Слова о полку Игореве» исходят от лингвистов. Р. О. Якобсон подробно опроверг все основные положения работ Мазона (1948), доказав полное соответствие языковых черт «Слова» версии о подлинном памятнике XII в., погибшая рукопись которого была списком XV—XVI вв.; в своей работе Якобсон привлёк, помимо лингвистических доказательств, также большой объём литературных параллелей, а также анализ поэтики «Слова».

В 2004 году А. А. Зализняк, всесторонне исследовав проблему, показал [4], что фальсификатор XVIII в. никак не мог располагать лингвистическими знаниями, необходимыми для создания известного нам текста «Слова»; кандидатура Добровского также на эту роль не подходит, так как сведения о древней славянской грамматике, изложенные в его сочинениях, отличаются от фактов грамматики «Слова» (О.Б. Страхова). В частности, Зализняк (дополняя и уточняя наблюдения Якобсона) доказывает, что характер употребления так называемых клитик в тексте «Слова» соответствуют параметрам «некнижных» текстов XII века, ориентирующихся на живую речь (знаний об этих параметрах у предполагаемых фальсификаторов XVIII века заведомо не было); аналогичные наблюдения были сделаны и над другими компонентами грамматики. Кроме того, по наблюдениям и подсчётам исследователей, приходящих к выводу о подлинности «Слова», ряд параметров демонстрирует несомненную зависимость текста «Задонщины» от текста «Слова», но не наоборот (частотность союзов в различных частях текста, поновления грамматики, искажения и перетасовки ряда пассажей, естественно выглядящих в контексте «Слова»). Дискуссия о «Слове» как подделке XVIII в. стала исключительно полезным стимулом в деле исследования памятника.

Особую точку зрения выдвинул Лев Гумилёв, предположивший, что «Слово» — иносказательное сочинение, созданное в XIII веке, в нём под видом половцев изображены монголы, а под видом Игоря и русских князей конца XII в. — Александр Невский, Даниил Галицкий и их современники. Версия Гумилёва опирается, в свою очередь, на его концепции событий, происходивших на Руси и в Орде в XIII в., которые не получили признания среди историков. Концепцию истории «Слова», предлагаемую Гумилёвым, критиковали Б. А. Рыбаков и Я. С. Лурье.

Публицистический пафос «Слова о полку Игореве», пронизанного глубоким патриотизмом, думами и заботами о судьбе своей страны и народа, тонко почувствовал К. Маркс, так определив идейный смысл этого произведения XII века: «Суть поэмы — призыв русских князей к единению как раз перед нашествием собственно монгольских полчищ»

Повести о монголо-татарских нашествиях донесли до нас рассказы о кровопролитных сражениях, о гибели и разгроме русских городов, о жестоких бедствиях русского народа, о самоотверженном мужестве воинов и всего населения. В них отразились и документальные свидетельства очевидцев, и легендарные предания, и проникнутые глубоким сочувствием к всеобщему горю зарисовки сильных по своему трагизму эпизодов.

«Слово» в древнерусской культуре

«Слово о полку Игореве» имеет много параллелей в древнерусской литературе и народной словесности.

В летописях встречаются соответствующие выражения, как и в переводных славяно-русских повестях, хрониках и т. п.

С русской народной словесностью «Слово о полку Игореве» имеет много общего, начиная с внешних средств выражения (эпитетов, сравнений, параллелизма и проч.) до образов природы, снотолкований, причитаний, запевов, заключений, изображения смерти и пр. В сюжетном отношении, вплоть до многих конкретных деталей, к «Слову» очень близок созданный примерно в одно время с ним рассказ Ипатьевской летописи о походе Игоря, хотя направление влияния дискуссионно.

Вместе с тем «Слово о полку Игореве» как целое, с его сложной поэтической символикой, смелыми политическими призывами к князьям, языческой образностью, пёстрой композицией, необычным бессоюзным синтаксисом в значительной степени стоит особняком в древнерусской литературе и книжности, если не считать подражание XV века — «Задонщину», включающую в себя мозаику из огромного количества заимствованных пассажей «Слова» (но и в ней, например, нет имён языческих богов). Исследователи обычно сближают «Слово» со светской «княжеской» культурой ранней Руси, следы которой немногочисленны (в литературе к ней можно отчасти отнести Моление Даниила Заточника), с фольклором, с европейской скальдической литературой. Иногда предполагают, что «Слово» — случайно уцелевший осколок большой традиции, в которой существовало много подобных произведений (ср. упоминаемое в нём творчество Бояна).

Следы отдельных мотивов «Слова о полку Игореве» (Буй-тур Всеволод как лучник, Роман и Мстислав, вступающие «в злата стремени») ряд исследователей видит в знаменитых миниатюрах Радзивилловской летописи (XV век, но в основе миниатюры представляют собой копии более ранних иллюстраций). Существенно, что отмеченные мотивы отсутствуют в тексте как самой Радзивилловской летописи, так и, например, Ипатьевской, содержащей очень подробную повесть о походе Игоря.

Помимо «Задонщины» (текста северо-восточного происхождения) и, в меньшей степени, других памятников куликовского цикла, где также есть близкие к «Слову» обороты (Сказание о Мамаевом побоище, летописные повести о Куликовской битве), следом знакомства древнерусских книжников последующих веков со «Словом» является несколько изменённая цитата из него в приписке писца Домида в Псковском «Апостоле» 1307 года: При сих князех сеяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша, въ князех которы, и веци скоротишася человеком (ср. «Слово»: Тогда при Олз? Гориславличи с? яшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждь-Божа внука, въ княжихъ крамолахъ в? ци челов? комь скратишась).

Возможно, именно список, находившийся в начале XIV в. во псковском Пантелеймоновом монастыре, два века спустя послужил протографом для Мусин-Пушкинской рукописи: в дошедшем до нас тексте филологи выделяют псковские диалектные черты. Переписчик Мусин-Пушкинской рукописи (как и авторы и редакторы «Задонщины») уже многого не понимали в «Слове» и вносили в текст разного рода искажения. В целом можно сказать, что «Слово о полку Игореве» оставалось относительно мало известным текстом для позднего русского Средневековья, что было связано с его жанровой и содержательной необычностью. Некоторый всплеск интереса к нему был связан с Куликовской битвой и желанием воспеть исторический «реванш» Руси над кочевниками, поражение от которых изображено в «Слове».

Берестяные грамоты

Берестяныме граммоты, письма и записи на коре берёзы (бересте), — памятники письменности Древней Руси XI—XV вв. Берестяные грамоты представляют первостепенный интерес как источники по истории общества и повседневной жизни средневековых людей, а также по истории русского языка. Берестяная письменность известна ряду культур народов мира.

Открытие берестяных грамот

Существование берестяной письменности на Руси было известно и до обнаружения грамот археологами. В обители св. Сергия Радонежского «самые книги не на хартиях писаху, но на берестех» (Иосиф Волоцкий). По В. Л. Янину, в музеях и архивах сохранилось немало поздних документов, написанных на бересте (XVII—XIX веков; даже целые книги). Этнограф С В. Максимов видел в середине XIX века берестяную книгу у старообрядцев на Мезени. На берегу Волги близ Саратова крестьяне, роя силосную яму, в 1930 году нашли берестяную золотоордынскую грамоту XIV века.

Первой случайной находкой была золотоордынская берестяная грамота 14 в., обнаруженная при рытье силосной ямы под Саратовом в 1930. После этого археологи пытались найти берестяные письма именно там, где к бересте нет доступа влаги, как это было в Поволжье. Однако этот путь оказался тупиковым: в большинстве случаев береста превращалась в труху, и обнаружить следы писем не удавалось. Лишь глубокая убежденность советского археолога А. В. Арциховского в том, что берестяные письма следует искать на северо-западе России, заставила организовать специальные раскопки в центре Новгорода. Там почвы, в отличие от Поволжья, очень влажны, но к слоям глубокого залегания нет доступа воздуха, а потому в них хорошо сохраняются именно предметы из древесины. Арциховский основывал свои гипотезы и на древнерусских упоминаниях в литературных текстах, и на сообщении арабского писателя Ибн ан-Недима, приведшего слова «одного кавказского князя» 987 года: «Мне рассказывал один, на правдивость которого я полагаюсь, что один из царей горы Кабк послал его к царю руссов; он утверждал, что они имеют письмена, вырезаемые на дереве. Он же показал мне кусок белого дерева, на котором были изображения…» Вот этот «кусок белого дерева» — береста, плюс информация о распространенности писем на бересте среди аборигенов Нового Света и заставляли его искать берестяные письма на северо-западе России. Новгородская археологическая экспедиция, работавшая с 1930;х годов под руководством А. Арциховского, неоднократно находила обрезанные листы берёзовой коры, а также писамла — заострённые металлические или костяные стержни, известные как инструмент для писания на воске (впрочем, до открытия берестяных грамот версия о том, что это именно писала, не была преобладающей, и их часто описывали как гвозди, шпильки для волос или «неизвестные предметы»). Уже тогда у Арциховского возникла гипотеза о возможности находки грамот, процарапанных на бересте. Однако Великая Отечественная война (во время которой Новгород был оккупирован немцами) прервала работы археологов, и они возобновились только в конце 1940;х годов.

26 июля 1951 на Неревском раскопе была обнаружена берестяная грамота № 1: она содержала перечень феодальных повинностей («позёма» и «дара») в пользу некоего Фомы. Открытие показало, что, вопреки опасениям, при написании грамот почти никогда не использовались хрупкие чернила (найдено всего три таких грамоты из тысячи с лишним, в том числе большая московская грамота в 2007 г.); текст был просто процарапан на коре и прекрасно читался. (В честь этой находки 26 июля в Новгороде отмечается ежегодный праздник — «День берестяной грамоты»). Этот же археологический сезон принёс ещё 9 документов на бересте, опубликованных только в 1953 году (поначалу открытие берестяных грамот не получило адекватного освещения в прессе, возможно, из-за идеологического контроля за исторической наукой).

Кроме того, значительную долю находок составляют фрагменты берестяных грамот, нередко повредившихся уже после попадания в землю, но ещё чаще уничтоженных (разорванных или разрезанных) непосредственно перед тем, как их выбросили. Эта практика упоминается в «Вопрошании» Кирика Новгородца XII в., где спрашивается, нет ли греха в том, чтобы по разрезанным грамотам «ходили ногами». Цель уничтожения грамот понятна: адресаты писем заботились о том, чтобы ставшее ненужным письмо не прочёл посторонний. В роли такого «постороннего» и оказываются современные исследователи. Несмотря на то, что в интерпретации фрагментированных грамот накоплен значительный опыт, и общий характер документа удаётся уловить в большинстве случаев (лишь совсем крохотные фрагменты интерпретации не поддаются), наличие оборванных букв и лакун часто затрудняет истолкование отдельных мест (как с языковой, так и с содержательно-исторической стороны).

Датировка

Главным способом датирования берестяных грамот является стратиграфическое датирование (на основании археологического слоя, из которого извлечена грамота), в котором важную роль играет дендрохронология (в Новгороде с большим количеством часто ремонтировавшихся деревянных мостовых датировка точнее, чем в других городах — обычно в пределах 30—40 лет).

Некоторое количество берестяных грамот может быть датировано благодаря упоминанию в них известных по летописям исторических лиц или событий (например, в ряде грамот выступают представители шести поколений знаменитого новгородского рода бояр Мишиничей — посадники Варфоломей, Лука, Юрий Онцифорович и другие).

В последнее время, с накоплением фонда берестяных грамот, появилась возможность комплексного параметрического датирования грамот на основе целого ряда внестратиграфических признаков — прежде всего палеографии, а также лингвистических признаков и этикетных формул, имеющих хронологическое значение. Данный метод, разработанный А. А. Зализняком, успешно применяется для грамот, не имеющих (вообще или достаточно узкой) стратиграфической даты.

Содержание грамот

Большинство берестяных грамот — частные письма, носящие деловой характер (взыскание долгов, торговля, бытовые указания). К этой категории тесно примыкают долговые списки (которые могли служить не только записями для себя, но также и поручениями «взять с такого-то столько-то») и коллективные челобитные крестьян феодалу (XIV—XV века) Кроме того, имеются черновики официальных актов на бересте: завещания, расписки, купчие, судебные протоколы и т. п.

Сравнительно редки, но представляют особый интерес следующие типы берестяных грамот: церковные тексты (молитвы, списки поминаний, заказы на иконы, поучения), литературные и фольклорные произведения (заговоры, школьные шутки, загадки, наставления по домашнему хозяйству), записи учебного характера (азбуки, склады, школьные упражнения, детские рисунки и каракули). Огромную известность получили обнаруженные в 1956 году учебные записи и рисунки новгородского мальчика Онфима.

Берестяные грамоты, как правило, предельно кратки, прагматичны, содержат только самую важную информацию; то, что автору и адресату и так известно, в них, естественно, не упоминается. Те трудности интерпретации, с которыми из-за отсутствия контекста постоянно сталкиваются современные исследователи — расплата за чтение «чужих писем».

Бытовой и личный характер многих берестяных грамот Великого Новгорода (например, любовные послания незнатных молодых людей или хозяйственные записки-наказы от жены к мужу) свидетельствуют о высоком распространении грамотности среди населения.

Грамоты как исторический источник

Как важнейший исторический источник берестяные грамоты были оценены уже их первооткрывателем А. В. Арциховским. Основные монографические работы на эту тему принадлежат Л В. Черепнину и В. Л. Янину.

Берестяные грамоты являются одновременно вещественными (археологическими) и письменными источниками; место их нахождения — столь же важный для истории параметр, как и их содержание. Грамоты «дают имена» безмолвным находкам археологов: вместо безликой «усадьбы знатного новгородца» или «следов деревянного навеса» мы можем говорить об «усадьбе священника-художника Олисея Петровича по прозвищу Гречин» и о «следах навеса над помещением сместного суда князя и посадника». Одно и то же имя в грамотах, обнаруженных на соседних усадьбах, упоминания князей и других государственных деятелей, упоминания значительных денежных сумм, географических названий — всё это много говорит об истории строений, их владельцев, об их социальном статусе, об их связях с другими городами и областями.

Благодаря берестяным грамотам изучена генеалогия боярских родов древнего Новгорода (ср. в особенности исследования Янина), выявлена политическая роль некоторых деятелей, недостаточно освещённая в летописи (таков известный нам благодаря работам А. А. Гиппиуса Пётр-Петрок Михалкович, видный деятель боярской олигархии XII века) Немало говорят документы на бересте о землевладении в Новгородской земле, об экономических связях новгородцев с Псковом, Кучковом (будущей Москвой), Полоцком, Суздалем, Киевом, даже Сибирью (Обдорской землёй). Челобитные крестьян, купчие и завещания XIV—XV вв.еков свидетельствуют о закреплении крепостного права, о развитии судебной бюрократии и делопроизводства (эта область в домонгольский период ещё практически не отграничена от частной переписки). Мы узнаём о военных конфликтах и внешней политике Новгорода, о сборе дани с покорённых земель — узнаём в массе бытовых подробностей, которые нам никогда бы не сообщили официальные документы. Ряд первостепенных данных имеется по истории церкви — засвидетельствована древность некоторых черт литургии, есть сведения о взаимоотношениях членов клира с жителями окормляемых ими усадеб, а упоминание Бориса и Глеба в списке святых в грамоте 3-й четверти XI века почти совпадает со временем их канонизации (1071).

Уникален этот источник для изучения повседневной жизни Древней Руси — тематики, столь популярной в медиевистике XX века. Берестяные грамоты свидетельствуют о широком распространении грамотности в Древней Руси, о том, что горожане обучались азбуке с детства и сами писали свои письма, что грамотны были и женщины; вместе с тем в ряде ситуаций (особенно в переписке высокопоставленных чиновников) уместна была и фигура писца, записывавшего под диктовку и служившего затем в роли посыльного. Семейная переписка новгородцев свидетельствует о высоком положении женщины, посылавшей мужу наказы («приказы»), вступавшей самостоятельно в денежные отношения и т. п.

Есть в берестяных грамотах сведения о рационе древних новгородцев, их одежде, их ремёслах, а также о сфере человеческих взаимоотношений, родственной и дружеской заботе, гостеприимстве, конфликтах. Совершенно исключительный интерес представляет любовное письмо девушки XI века (грамота № 752).

Язык берестяных грамот

Большинство берестяных документов с территории Новгородской феодальной республики (из Новгорода, Старой Руссы и Торжка) написано на древненовгородском диалекте, отличающемся от известного по традиционным памятникам древнерусского языка на различных уровнях: в фонетике, морфологии, отчасти также лексике. В широком смысле к древненовгородскому диалекту можно относить также и диалект древнего Пскова (имеющий ряд собственных фонетических особенностей). Отдельные диалектные новгородские и псковские явления были известны историкам русского языка и раньше, но лишь по эпизодическим вкраплениям в рукописях, на фоне общей установки писца на более престижный язык (церковнославянский, наддиалектный древнерусский). В берестяных же грамотах эти явления представлены либо совершенно последовательно, либо (реже) с незначительным влиянием книжной нормы.

Кроме того, в берестяных грамотах (из всех городов) используется т. н. бытовая графическая система, где, в частности, пары букв ъ—о и ь—е могут взаимозаменяться (например, слово конь может записываться как къне); по такой системе написано подавляющее большинство грамот середины XII — конца XIV века. До открытия берестяных грамот подобная орфография была известна лишь по некоторым пергаментным грамотам и надписям, а также по отдельным ошибкам в книжных текстах.

В силу указанных обстоятельств в 1950—1970;х годах, несмотря на то, что уже в этот период был накоплен значительный фонд ценных наблюдений за лексикой, грамматикой, орфографией, палеографией берестяных грамот (Н.А. Мещерский, Р. О. Якобсон, В. И. Борковский, Л.П. Жуковская), исследователи берестяных грамот нередко трактовали непонятные места как произвольные ошибки малограмотных писцов (или даже иностранцев) против «правильного» древнерусского языка: это позволяло истолковывать спорные отрезки текста практически как угодно.

А.А. Зализняк, автор наиболее подробных исследований языка берестяных грамот, в начале 1980;х годов показал, что в документах на бересте соблюдается достаточно стройная грамматическая и орфографическая система, в рамках которой свыше 90% грамот написаны вообще без единой ошибки. Есть всего две славянские грамоты, где возможно предположить, что они написаны нерусскими; в них смешиваются глухие и звонкие, что характерно для речи прибалтийско-финских народов (но и тут возможен русский говор с финским субстратом). Значительная часть прежних прочтений и переводов была пересмотрена, и теперь при исследовании вновь открытых грамот непременно учитывается большое количество сведений о древненовгородском диалекте и бытовой орфографии.

Берестяные грамоты — важный источник по истории русского языка; по ним точнее, чем по другим средневековым рукописям, зачастую сохранившимся только в списках, можно установить хронологию и степень распространённости того или иного языкового явления (например, падения редуцированных, отвердения шипящих, эволюции категории одушевлённости), а также этимологию и время появления того или иного слова. Десятки слов, встречающихся в берестяных грамотах, по другим древнерусским источникам неизвестны. Преимущественно это бытовая лексика, у которой практически не было шансов попасть в литературные сочинения с их установкой на высокую тематику и соответствующий отбор слов. Таким образом, открытие берестяных грамот постоянно заполняет лакуны в существующих словарях древнерусского языка. Грамоты практически непосредственно отражают живую разговорную речь Древней Руси и не несут на себе, как правило, следов литературной «шлифовки» стиля, книжного влияния в морфологии и синтаксисе и т. п. В этом отношении их трудно переоценить.

Неновгородские грамоты (из Пскова, Смоленска, Звенигорода Галицкого, Твери, Витебска) также несут информацию о древнем говоре данных регионов, однако из-за небольшого количества материала лингвистическая ценность их пока меньше, чем у новгородских грамот.

Имеется некоторое количество грамот, написанных по-церковнославянски, а также пять текстов на неславянских языках: по одной на карельском (знаменитая берестяная грамота № 292 с заклинанием против молнии), латыни, греческом, немецком — новгородские грамоты; на руническом древнескандинавском — смоленская грамота. Последние важны как источник сведений о международных связях древнего Новгорода и Смоленска. В одной из грамот помимо древнерусского текста содержится небольшой русско-карельский словарик; она предназначена для сборщика дани, который уже немного умел объясняться по-карельски.

По значимости открытие берестяных грамот сопоставимо с расшифровкой египетских иероглифов, находкой описанной Гомером Трои, открытием загадочной культуры древних майя. Прочтение берестяных грамот опровергло существовавшее мнение о том, что в Древней Руси грамотными были лишь знатные люди и духовенство. Среди авторов и адресатов писем немало представителей низших слоев населения, в найденных текстах есть свидетельства практики обучения письму — азбук (в том числе с обозначениями владельца, одна из них, 13 в., принадлежит мальчику Онфиму), прописей, числовых таблиц, «проб пера». Небольшое число грамот с отрывками литературных текстов объясняется тем, что для памятников литературного характера употреблялся пергамент, а с 14 в. (изредка) — бумага.