Диалектные слова, варваризмы и экзотизмы

Основная сфера применения диалектных (областных) слов — художественная литература. Они привлекаются для создания местного колорита и речевой характеристики героев, а также в качестве особого средства выразительности в русской литературе с XVIII в., сначала в основном в водевилях для создания комизма, а затем — для передачи особенностей речи крестьян.

В русской литературе XIX в. в использовании диалектизмов определились две традиции: «традиция И. Тургенева» и «традиция Л. Толстого». В соответствии с первой — диалектизмы в тексте надлежало обязательно пояснять (путем подбора синонимов, в сносках, в скобках и т. д.). Согласно второй традиции, диалектизмы не пояснялись, на их значение указывал лишь контекст. От территориального диалекта необходимо отличать диалект профессиональный, т. е. такие слова и выражения, которые используются в различных сферах производственной деятельности человека, но не стали общеупотребительными. Профессионализмы, как «полуофициальные» слова, отличаются от терминов, представляющих собой официальные научные наименования специальных понятий, хотя в литературном языке (из-за недостаточной разработанности терминологии) могут играть роль терминов.

В силу длительных экономических, политических, культурных, военных и иных связей русского народа с другими в его язык проникло довольно значительное количество иноязычных слов, которые имеют различную степень ассимиляции и неограниченную или ограниченную сферу употребления. В русской лексикологической традиции выделяются: 1) слова, давно усвоенные и используемые наравне с русскими (стул, лампа, школа, диван, картина, утюг, вуаль, джаз, студент, трансляция, антибиотик, техникум и др.); 2) слова, не всем понятные, но необходимые, так как они обозначают понятия науки, техники, культуры и т. п. (брифинг, аннигиляция, плеоназм, фонема, морфема, дезавуировать, нуклиды, превентивный, агностицизм и под.); 3) слова, которые могут быть заменены исконно русскими без всякого ущерба для смысла и выразительности высказывания (эпатировать, эпатаж, апологет, акцентировать, визуальный и под.). В соответствии с этим заимствованные слова воспринимаются, с одной стороны, как закономерный результат общения народов, а с другой — как порча языка.

Как известно, среди заимствований (в широком смысле) выделяются слова, с помощью которых дается описание чужих стран, чужой жизни и нравов, они представляют собой своеобразные «локальные приметы» и называются экзотизмами (от греч. exotikos — чуждый, иноземный, необычный: ехо — снаружи, вне). Смысловая и стилистическая функция экзотизмов заключается в том, что они позволяют создать «эффект присутствия», локализовать описание. Экзотизмы легко распределяются по так называемым «национальным сериям» (английская, французская, испанская и т. д.). Вот несколько примеров из произведений поэтов и публицистов: Мерами красоты у японцев служат четыре понятия, три из которых (саби, ваби, сибуй) уходят корнями в древнюю религию синто, а четвертое (югэн) навеяно буддийской философией (В. Овчинников); Символом положения хозяйки издавна считается самодзи — деревянная лопаточка, которой она раскладывает домочадцам рис. День, когда состарившаяся свекровь передает самодзи своей невестке, принято было отмечать торжественной церемонией (В. Овчинников); Ивансито так наивно ходит // и шаги боится ускорять. // Для него маиса малый холмик //выше, чем гора Уаскаран (Е. Евтушенко).

Близки к экзотизмам варваризмы (греч. Barbarismos — иноязычный, чужеземный) — подлинно иностранные слова и выражения, вкрапленные в русский текст, не полностью освоенные или совсем не освоенные из-за фонетических и грамматических особенностей. Они, как правило, употребляются в несуществующих в русском языке формах и часто передаются средствами языка-источника: авеню, денди, мосье, фрау, tete — a — tete (фр. — с глазу на глаз), cito (лат. — срочно), ultima ratio (лат. — порочный круг).

Иноязычные вкрапления и экзотизмы, в отличие от заимствованных слов (в узком смысле), не теряют ничего или почти ничего из черт, присущих им как единицам языка, которому они обязаны своим происхождением. Они не принадлежат, подобно заимствованиям, системе использующего их языка, не функционируют в нем в качестве единиц, более или менее прочно связанных с лексическим и грамматическим строем этого языка. Варваризмы, как и экзотизмы, выполняют разнообразные функции: называют то, что по-русски не имеет названия; служат средством речевой характеристики персонажей; с их помощью достигается «эффект присутствия» и т. д.

В светских кругах русского дворянства начала XIXв столетия насыщение русской речи варваризмами было особенно разительно. Объяснялось это тем, что дворянская верхушка, всячески отделяя себя от своего народа, сменила родной язык на французский. Поэтому, даже прибегая к русской речи, представители светского круга ежеминутно сбивались на французский язык. Получалась так называемая макароническая речь, то есть речь, пересыпанная варваризмами. Изображая представителей этого круга, вынужденных в 1812 году отказаться от французского языка и говорить по-русски, Л. Толстой в романе «Война и мир» замечательно подчеркнул эту особенность их речи. Всем памятен рассказ Ипполита Курагина: В Moscou есть одна бариня, une dame. …И она имела une femme de chambre, еще большой росту…

В «Войне и мире» Толстого — «писателя русского до мозга костей» — часто звучит иностранная речь: прежде всего французская, реже — немецкая, есть слова и предложения на итальянском, английском, латинском языках. Книга открывается французскими фразами фрейлины Анны Павловны Шерер, обращенными к князю Василию Курагину: «Et bien, mon prince.Geneet Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte [Ну, князь, Генуя и Лука поместья фамилии Бонапарте]» . Эти «des поместья» сразу вводят в стихию смешения языков, которая будет представлена в великом разнообразии вариантов: от «московского анекдота» Ипполита Курагина («В Moscou есть одна барыня, une dame») до изощренных композиций Билибина и Шиншина; от дежурных «Oh, oui[О, да]», «chere princesse[милая княжна]» Наташи Ростовой (2, 5, IX, XIV), контрастирующих с живостью ее русской речи, до естественных во внутренних монологах Пьера Безухова французских вставок: «Зачем я сказал ей: „Je vous aime[ я вас люблю ]“ ? — все повторял он сам себе. И, повторив десятый раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово mais que diable allait il faire dans cette galere [ и зачем черт дернул меня ввязаться в это дело]?, ион засмеялся сам над собою» (2,1, VI).

Иноязычной речи в «Войне и мире» посвящен ряд специальных исследований. Не рассматривая здесь проблему всесторонне, выделим основные функции французского и немецкого языков в речи персонажей (не только прямой, но и косвенной, несобственно прямой), поскольку в речи повествователя заимствования, как правило, суть «цитаты», отражения «чужого слова» .

1. Владение тем или иным иностранным языком — знак национальной, сословной принадлежности персонажа, а также определенной профессии. Многоперсонажности произведения (около 600 лиц!) соответствует богатство групповых и индивидуальных речевых характеристик.

Французский язык — не только естественный язык французов, это язык светского общения русских дворян. Свободное владение французским закрепляет сословную иерархию. В толстовской поэтике контраста нет мелочей:

2. Французский язык предстает в «Войне и мире» как «язык мысли», или, по выражению того времени, метафизический язык.

Пьер Безухов и князь Андрей обсуждают философские, политические, военные темы по-французски. Так же объясняет своему отцу князь Андрей ход военных действий: он «сначала неохотно, потом все более и более оживляясь и невольно посреди рассказа, по привычке, перейдя с русского на французский язык, начал излагать операционный план предполагаемой кампании» (1, 1, XXIII). Будучи адъютантом Кутузова, он на основании разных немецких бумаг должен составить записку на французском языке для австрийского генерала, с которым Кутузов также говорит по-французски. Пьер, воспитывавшийся с десятилетнего возраста за границей, привык думать по-французски.

Но рассуждения героев переданы в основном в авторском «переводе», с включением отдельных иноязычных слов, отсылающих к источникам (концепциям, книгам).Так, Пьер в Слободском дворце «был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества — сословий, etatsgeneraux— вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contratsocial [Общественном договоре ] и французской революции» (3,1, XXII).

• 3. В ходе развития исторического сюжета функции французского языка изменяются: в 1812 году он становится в России языком врага, что создает огромные трудности для русских аристократов и порождает яркий комизм салонных диалогов. Когда галломания сменяется галлофобией, не только петербургская, но и московская знать никак не может перейти на русский язык.
• 4. Устойчива другая функция французского языка — надежного поставщика готовых, клишированных фраз. Шаблонностью отмечены высказывания, внутренние монологи очень разных французских персонажей: m-lle Bourrienne, Наполеона, капитана Рамбаля. Их сближает флер сентиментальности (у первых двух — в сочетании с холодным расчетом), выражающийся, в частности, в варьировании мотива «pauvre mere [бедная мать]» в их внутренних монологах и высказываниях. M-lle Bourrienne мечтала о том, как «русский князь» Анатоль «увезет ее, потом явится mapauvremere, и он женится на ней» (1, 3, IV). Наполеон, намереваясь открыть в Москве богоугодные заведения, «как каждый француз, не могущий вообразить ничего чувствительного без упоминания machere, matendre, mapauvremere [моей милой, нежной, бедной матери ]… решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissementdedie a machereMere [Учреждение, посвященное моей милой матери ].

Так как объектом нашего исследования являются агнонимы (слова родного языка, значение которых частично или полностью неизвестно конкретному индивидуму или большому кругу носителей языка), варваризмы не попадают в рамки нашего исследования.