Поэты-неоромантики 1920-х годов

Неоромантизм — одно из характерных свойств русской литературы конца XIX — начала XX в. Неоромантические веяния отмечались как в модернистской, так и в реалистической предреволюционной литературе. Среди наиболее ярких неоромантиков можно отметить такие непохожие имена, как М. Горький, М. И. Цветаева, Н. С. Гумилев. Неоромантизм проявляется в экзотических темах, повышенной эмоциональности стиля, в часто повторяющемся мотиве путешествий, в выборе героя — сильного, неординарного, не склоняющегося перед обстоятельствами.

В начале 1920;х гг. вошли в литературу и быстро приобрели популярность молодые поэты, воспевающие революцию и победу красных в гражданской войне — Эдуард Багрицкий и Николай Тихонов. Они развивались совершенно независимо друг от друга: Тихонов жил в Ленинграде, Багрицкий — сначала в Одессе, а потом в Москве. Сходство обоих определяется тем, что они начали писать еще до революции и первые их стихотворения, как и стихотворения многих подростков предреволюционного времени, являли собой открытое подражание поэтам предшествующего поколения, преимущественно акмеистам. Темы революции и гражданской войны пришли в их творчество позднее, т. е. уже в 1920;е гг.

Эдуард Багрицкий (1895−1934)

Эдуард Георгиевич Багрицкий (Дзюбин) родился в Одессе, в еврейской семье среднего достатка (отец его был приказчиком). Учился в реальном училище, потом, как хотели родители, на землемерных курсах. Рано начал писать стихи. С 1915 г. Багрицкий активно печатается в одесских газетах и альманахах модернистского толка. В ранних стихах уже современная поэту критика отмечала сильное влияние А. А. Блока и Н. С. Гумилева. Сам поэт, став известным, так характеризовал свое раннее творчество: «…я писал о тиграх, о зверях, о Летучем Голландце и совсем не отражал явлений жизни». В гражданскую войну в составе красного агитпоезда Багрицкий ездил на фронт. Потом работал в ЮгРОСТА (Украинском отделе Российского телеграфного агентства — РОСТА). Писал стихи на злобу дня, агитационные стихи. ЮгРОСТА тогда руководил Владимир Нарбут, в предреволюционном прошлом соратник Гумилева, один из шести поэтов-акмеистов.

В. И. Нарбут, еще в 1917;м примкнувший к большевикам, в начале 1920;х гг. был политработником в Одессе и продолжал писать стихи. В его стихах смешались трагическая «окопная правда» братоубийственной войны и романтика революции. Вот образцы лирики Нарбута 1920 г. из цикла «Чека» :

Нe загар, a малиновый пепел, и напудрены густо ключицы.

Не могло это, Герман, случиться, что вошел ты, взглянул и — как не был!

Революции бьют барабаны, и чеканит Чека гильотину…

И там же: «Ты небо свежее забудь, / душа, подернутая блузой!», «Расплющивая и круша, / вращает жернов лихолетье!», «Истыкан пулями шпион…» .

По всей вероятности, в юности Багрицкий испытал влияние старшего поэта. С Нарбутом его роднит не только акмеистическая направленность и воспевание сильной личности, но и романтика революции, и влияние русско-украинского фольклора (Нарбут вырос в городе Глухове, на Украине). А главное — послереволюционные стихи обоих поэтов пронизаны трагическим противоречием: логика впитанной поэтом культуры вступает в конфронтацию с попыткой принять жестокости революции как оправданный шаг романтической ломки мира.

В 1925 г. Багрицкий переезжает в Москву. В 1928 г. вышла его первая книга стихов «Юго-запад», в 1932;м появились книги «Победители» и «Последняя ночь». Посмертная судьба Багрицкого (он умер в 1934 г.) схожа с посмертной судьбой В. В. Маяковского. Из него сделали советского поэта, при этом одно в его творчестве подчеркивали, а другое замалчивали или активно искажали. В книгах и статьях о нем, написанных в советские годы, преобладают весьма отвлеченные общие фразы, в то время как поэзия Багрицкого далека и от правильности, и от общих фраз.

Дореволюционные стихи Багрицкого подражательны. В них много экзотических образов. Багрицкий учится у Н. С. Гумилева, у французских поэтов-символистов. Свое у молодого поэта уже в этот ранний период — способность к необычно полному и гармоничному восприятию природы, к слиянию, радостному растворению в ней. Любимой книгой его была энциклопедия животного мира Брэма:

Крепче Майн-Рида любил я Брэма! Руки мои дрожали от страсти, Когда наугад раскрывал я книгу…

(«Февраль», 1933;1934).

Прекрасный и разноцветный мир одухотворенной природы будущий поэт уже в отрочестве противопоставил убогой реальности, в которой призывали его жить трезво мыслящие родители. Однако представления поэта о мире противоречат скучным представлениям взрослых:

Дверь! Настежь дверь! Качается снаружи Обглоданная звездами листва, Дымится месяц посредине лужи…

(«Происхождение», 1930).

В мире поэта месяц непосредственно соседствует с лужей, а звезды с листвой. Небо, Вселенная внедряются в земные приметы, составляют часть земного мира. При этом сама материя проникается духовностью. Исаак Бабель (тоже одессит) назвал Багрицкого «фламандцем». Его ранние стихи действительно напоминают картины фламандских художников с яркими и чистыми красками, экзотическим и чувственно-полным разнообразием жизненных проявлений, но материя Багрицкого одухотворена и окультурена.

Одно из лучших ранних стихотворений Багрицкого — «Птицелов» (1918). Какая эпоха изображена в стихотворении, не ясно, изображенный мир — вне времени. Зато отчетливо указывается на пространство Германии. Это проявляется не только в обилии немецких имен и названий. В центре стихотворения — основополагающий для немецкого романтизма мотив странствий. Герой подобен средневековому странствующему подмастерью, погруженному в окружающие впечатления и растворяющемуся в них. В стихотворении есть намек на немецкую средневековую легенду о Генрихе-Птицелове — короле, для которого ловля птиц и любование ими были важнее государственных дел, но, как ни странно, народ именно за эту непрактичность короля любил. Герой стихотворения «Птицелов», веселый Дидель, также утверждает, что радостное приятие мира природы, наслаждение ею, предпочтительнее самых важных дел:

Марта, Марта, надо ль плакать. Если Лидс. II. холит II иоле. Пели Дидель свищет птицам И смеется невзначай?

Наличие фабулы и отсылки к экзотическим, с романтическими характерами культурным мифам — типичная черта ранней поэзии Багрицкого. Любимые герои его стихотворений начала 1920;х гг. — мужественные персонажи мирового эпоса: Летучий Голландец, народный герой Фландрии Тиль Уленшпигель, герой английской легенды Виттингтон — бедняк, ставший мэром Лондона, а также матросы и контрабандисты. Для героя «Баллады о Виттингтоне» бродяжничество и свобода более привлекательны, чем должность мэра в Лондоне.

В 1926 г. написана популярная в тридцатые, в сороковые разруганная, а затем возрожденная в период хрущевской оттепели поэма «Дума про Опанаса». В центре фабулы два персонажа, по-разному определившие свои позиции в годы гражданской войны: украинский крестьянин Опанас, попавший в банду Нестора Махно, и комиссар продотряда Коган. Поэма ритмически опирается на украинские народные песни и на поэму Тараса Шевченко «Гайдамаки» .

В поэме Багрицкого банде Махно, как-то исторически и было, противостоит кавалерийский корпус Григория Котовского. При сравнении этой пары персонажей все симпатии автора отданы Котовскому. Сложнее обстоит дело с другой парой персонажей: крестьянином, а потом бандитом Опанасом и комиссаром продотряда Коганом. Главный герой поэмы Опанас не имеет четких политических пристрастий. Завербованный в продотряд, которым руководит комиссар Коган, он бежит в немецкую сельскохозяйственную колонию Штоля, надеясь посвятить себя крестьянскому труду. Но III ТОЛЬ расстрелян махновцами, и Опанас по принуждению Махно остается в банде. Он сам становится бандитом — грабителем и убийцей, что недвусмысленно показано в поэме:

Опанас глядит картиной В папахе косматой, Шуба с мертвого раввина Под Гомелем снята.

Френч английского покроя Добыт за Вапняркой.

Револьвер висит на цепке От паникадила…

Внешний вид ставшего махновцем Опапаса свидетельствует против него: на нем награбленная, снятая с убитых одежда. Опанас убил раввина, ограбил и, возможно, убил православного попа, похитив цепочку от паникадила; френч на нем также ворованный. Но автор все еще сочувствует персонажу, указывая на невольность его бандитский действий. В поэме подчеркивается стремление Опанаса крестьянствовать, а не бандитствовать: следуя в строю бандитов, " Опанас из-под ладони/ Озирает жито"

Автор указывает на трудность для простого человека выбора судьбы в трагическое время гражданской войны, на случайность, диктующую порой наши поступки:

Опанасе, наша доля Туманом повита, -Хлеборобом хочешь в поле, Л идешь — бандитом!

Здесь важно слово «наша» в первом стихе. Автор отчасти объединяет себя с Опанасом, маленьким человеком, которого ведет судьба: " наша доля / Туманом повита". В то же время автор сокрушается о своем герое, ступившем на «легкий», но бесчестный бандитский путь. Стремясь крестьянствовать (идти «дорогой чистой»), персонаж по воле судьбы «залетает» в бандиты.

В финале поэмы судьба сталкивает Опанаса с другим персонажем — Коганом, комиссаром того самого продотряда, где он когда-то служил. Комиссар вызывал ненависть Опанаса жесткими действиями во время продразверстки:

По оврагам и по скатам Коган волком рыщет, Залезает носом в хаты. Которые чище!

Поначалу Опанас с радостью готов выполнить приказ Махно и расстрелять своего бывшего начальника. Но оставшись с пленным наедине, Опанас видит в Когане такого же, как он, маленького человека, только в отличие от него, Опанаса, сохраняющего верность идее, а значит, и мужество. Автор подчеркивает «штатские» очки комиссара и его отважную готовность пострадать за убеждения. Штатский очкарик Коган ведет себя мужественно и гибнет от руки Опанаса, до последнего вздоха убеждая крестьянина в неверности выбранного им пути. Расстреляв прежде нелюбимого им комиссара, Опанас осознает себя «катюгой» — палачом. На допросе у Котовского он говорит:

Что я знал? Коня, подпругу Саблю да поводья!

Как дрожала даль степная, Не сказать словами:

Украина — мать родная ;

Билась под конями!

Как мы шли в колесном громе, Так, что небу жарко, Помнят Гайсин и Житомир.

Балта и Вапнярка!

Наворачивала удаль В дым, в жестянку, в бога!

…Одного не позабуду ;

Как скончатся Коган…

В эпилоге автор выражает восхищение мужественной смертью комиссара:

Так пускай и я погибну У Попова лога Той же славною кончиной. Как Иосиф Коган!..

И все же наряду с воспеванием героя-коммуниста, в поэме есть мудрое понимание обстоятельств «маленького человека», попавшего в горнило гражданской войны, объективной трудности его выбора. Поэма пронизана горячей любовью к Украине и глубоким сочувствием к ее страданиям, вызванным гражданской войной. «Украина — мать родная — / Билась под копями!..» — эти строки рефреном проходят через всю поэму. Шевченковский ритм также постоянно напоминает об украинской поэзии, о великом достоянии ее национальной культуры.

Во второй половине 1920;х гг. творчество Багрицкого теряет присущую ему ранее жизнерадостность. В стихах чрезвычайно остро ставится актуальная для этого времени тема: человек и кровь революционной диктатуры. Герой лирики Багрицкого осознает ужасы эпохи и, как положено сильной романтической личности, не прячется от них. В этот период исчезает гармоничная радость природы, меняется пейзаж его поэзии. В 1929 г. Багрицкий пишет страшное стихотворение «TBC» (буквы здесь следует читать латинские, это медицинский термин, обозначающий туберкулез). Год создания стихотворения важен для его понимания: в этом году вводится жесткая цензура, начинаются сталинские судебные процессы и коллективизация. Вот какая картина времени дается в стихотворении:

…Солнце спускается по степе Кошкам на ужин в помойный ров Заря разливает компотный сок. Идет знаменитая тишина. И вот над уборной из досок Вылазит неприбранная луна.

Век болен страшной болезнью. Солнце напоминает помойные объедки. Луна «вылазит» над сортиром, над дощатой уборной. Тишина «знаменитая», т. е. затасканная в поэзии. Мир, век, в котором живет и о котором пишет автор, отвратителен. Как жить? Автор приглашает к беседе умершего три года назад Дзержинского, при этом они продолжают «давнишний спор». В этом стихотворении Багрицкий написал страшные слова. Их произносит мертвый Дзержинский:

Он говорит: «Под окошком двор В колючих кошках, в мертвой траве, Не разберешься, который век. А век поджидает на мостовой, Сосредоточен, как часовой. Иди — и не бойся с ним рядом встать. Твое одиночество веку под стать. Оглянешься — а вокруг враги; Руки протянешь — и нет друзей; Но если он скажет: „Солги“ , — солги. Но если он скажет: „Убей“ , — убей» .

Мировоззрение поколения Багрицкого сформировано революцией. Более старшее поколение вошло в нее с уже сложившимися морально-этическими представлениями. Осин Мандельштам, который был почти на шесть лет старше, на тот же вопрос об отношении к требованиям века ответит иначе: «Мне на плечи кидается век-волкодав, / Но не волк я по крови своей…» ! Багрицкий же со свойственной романтику последовательностью пытается принять на себя ужасы века. «В крови и чернилах квадрат сукна…» — жалуется автору Дзержинский. Автор ничего не произносит в ответ. Этот односторонний диалог обозначается как «давнишний спор» .

С 1926 г. в поэзию Багрицкого входят мотивы разочарования своим временем. Он говорит от имени поколения:

От черного хлеба и верной жены Мы бледною немочью заражены… Копытом и камнем испытаны годы, Бессмертной полынью пропитаны воды, — И горечь полыни на наших губах…

(«От черного хлеба и верной жены…», 1926).

Во второй половине 1920;х гг. Багрицкий выступает как поэт «потерянного поколения» — так стали называть, первоначально в зарубежной литературе, поколение участников Первой мировой войны, разочаровавшихся в своем времени, испытавших на себе трагизм и ужас военных действий. В поэме «Последняя ночь» (1932), одной из лучших у Багрицкого, эта тема является центральной. Первая мировая, за которой в России последовали революция и гражданская война, обозначила слом поколения, увела его от надежд и чаяний юности — вот смысл поэмы.

Сюжет чрезвычайно прост. Двое семнадцатилетних юношей беседуют в Одессе ночью на берегу моря. Собеседник героя воплощает для него романтическую эпоху начала века с ее надеждами (есть сведения, что прототипом спутника послужил писатель Юрий Олеша). Природа прекрасна и гармонична. В это же время в Сараево звучит выстрел в австрийского эрцгерцога Фердинанда, обозначивший не только начало мировой войны, но и перелом в судьбе героев.

По низенький юноша с грубым лбом К солнцу поднял глаза И вымолвил:

— В грозную эту ночь Вы были вдвоем со мной. Миру не выдумать никогда Больше таких ночей. Эта последняя… Вот и все! Прощайте! — И он ушел.

Путь поколения изображается в традициях Э. М. Ремарка:

Печальные дети, что знали мы, Когда прошагав весь день В портянках, потных до черноты, Мы падали на матрац. Дремота и та избегала нас. Уже ни свет ни заря Врывалась казарменная труба В отроческий покой.

Не досыпая, недолюбя, Молодость наша шла. Я спутника своего искал: Быть может, он скажет мне О чем мечтать и в кого стрелять, Что думать и говорить?

Но повзрослевший сверстник страшно изменился, стал другим человеком: «О, где же твой блеск, последняя ночь, / И свист твоего дрозда!..» .

Восприятие действительности поздним Багрицким достаточно сложно. Проблема «что думать и говорить?» не решена в его творчестве однозначно. Поэта отталкивают ужасы эпохи, но, не зная ничего другого, он все же пытается черпать веру в жизнь, обращаясь к опыту революционной молодости:

Нас водила молодость В сабельный поход, Нас бросала молодость На кронштадтский лед.

Но в крови горячечной Подымались мы, Но глаза незрячие Открывали мы.

Чтоб земля суровая Кровью истекла, Чтобы юность новая Из костей взошла.

(«Смерть пионерки», 1932).

В раннем творчестве Эдуарда Багрицкого сильна почерпнутая в русской модернистской литературе начала века опора на мифологию. Как видно из этих стихов, мифологическая вера в новую жизнь, рождающуюся из уничтоженной прежней, питает надежды поэта и в последние годы.