Проблема изображения темы Холокоста в романе Э. Визеля «Легенды нашего времени»

Проблема изображения темы Холокоста в романе Эли Визеля «Легенды нашего времени» .

Бескровная Е.Н.

Тема Холокоста на сегодняшний день стала одной из ведущих как в современной мировой еврейской, так и в израильской литературах. Именно она является одной из много сторонних и проблемных, так как впитывает в себя не только личные переживания тех, кто столкнулся лицом к лицу с Катастрофой европейского еврейства, но и ставит проблему толерантности и отношения к ней разных наций и народностей.

Тема Холокоста в произведениях Эли Визеля является ведущей так как автор является не только лауреатом Нобелевской премии, но и сам непосредственно пережил Катастрофу, находясь во время Второй мировой войны в фашистских концентрационных лагерях.

Повесть «Легенды нашего времени» — личные размышления Эли Визеля целиком и полностью посвящена проблеме Катастрофы. Именно в ней автор просит прощения у мертвых:

" …чем больше я живу, тем больше знаю, что немного мы можем сделать для мертвых; и это немногое мы все-таки можем сделать ради них, если не ради самих себя, — оставить их в покое, не переносить на них свою собственную виновность. Нам нравится думать, что мертвые обрели вечный покой, не будем же его нарушать. Будить их опасно" [1, с.186].

Но тяжелые мысли не дают покоя писателю и он возвращает нас в город своего детства: холокост еврейский концентрационный визель.

" Как изгнанник, как человек со стороны, я искал свое прошлое и не находил его. Почему так тихо перед синагогой Талмуд-Тора? И перед синагогой Махзикей-Тора? И перед Вижницер штибел? Я ходил по заброшенным синагогам, где были свалены в кучу покрытые пылью священные книги. Самой старинной, самой большой синагоги не существовало больше: ее, отступая разрушили немцы. На ее место поставили мемориальный камень.

Я не верил себе, я искал в этих неизменившихся и обезличенных зданиях Калмана-каббалиста, Моше-сумашедшего, Шмуклера-царевича, Лейзера-толстяка, искал своих союзников, своих идолов, тех, кто был для меня живой загадкой. Никого, исчезли бесследно…

Пустынна теперь Еврейская улица, когда-то такая оживленная, такая шумная. Она переменила имя. Теперь она называется «улица Депортированных». Кто кого депортировал? Куда, почему? Никто об этом не спрашивает. Прошлое похоронено. Надо жить. А главное — забыть. Я встретил своего учителя по начальной школе: мое имя ничего ему не сказало. Я разговаривал с соседкой, которая заходила к нам каждый день: она меня не вспомнила. Когда-нибудь добрейший обыватель посмотрит с удивлением на название этой торговой улицы и скажет совершенно невинно: «Улица Депортированных? По-моему это были евреи» он скажет это неуверенно. Он уже и сейчас в этом неуверен. Он одержим забвением. Евреи депортированные из Сигета, были не из Сигета… Если бы они вернулись, их бы изгнали снова…" [1, с.147−1487].

И на фоне всеобщих воспоминаний писатель обращает свои взоры к своему отцу:

" Но мой отец, будучи иудеем, не был фанатиком. Напротив, он утверждал, что дух должен быть открыт явлениям внешнего мира. Он жил в своем времени. Он отказывался жертвовать настоящим для непрозреваемого будущего, каким бы оно ни было. Он любил простые житейские радости и не считал собственное тело врагом… Он был любознательным и терпеливым и ходил к хасидам потому, что любил их песни и рассказы, не желая, однако, подобно им, заточить свой разум в систему…

Отец полагал свое честолюбие в том, чтобы сделать из меня не святого, а человека. «Твой долг побеждать одиночество, а не усугублять его и не прославлять» — говорил он мне. И еще: «Богу, может быть и нужны святые, но люди могут без них обойтись». [1, с.17−18].

Вместе с тем, обращаясь к иудаизму именно как к философии, пытающейся разрешить все проблемы мира, Эли Визель подчеркивает, что самое страшное — это садизм, так как он убивает все живое в человеке, превращая его в животное.

" лицо его, мертвеннобледное, в синяках и кровоподтеках, было страшно; агония бессловесна. Пересохшие губы чуть заметно шевелились. Я различал смутное бормотание, но не слова. Возможно, в эту минуту он выполнял свой долг отца, объявлял мне свою последнюю волю, а может быть, открывал свои взгляды на историю, познание, бедствия мира, на свою, на мою жизнь. Никогда я этого не узнаю. Не узнаю, было ли у него на устах имя Предвечного, и славил ли он Его, несмотря на все, что было, или напротив, из-за всего, что было, освобождался от Него.

Из-под набрякших полуопущенных век он смотрел на меня, как теперь мне порою кажется с жалостью. Он уходил и ему было больно оставлять меня без опоры в мире, который он желал бы видеть иным для меня, для себя и для всех людей как он и я." [1, с.19].

Эли Визель, углубляясь в свои воспоминания, обращается к образу Вечного Жида — Агасфера:

" Никто не знал, ни как его зовут, ни сколько ему лет. Может он не имел ни имени, ни возраста… Своим поведением, ученостью, разнообразием и противоречивостью позиций он стремился воплотить неизвестность, неуверенность… Ему нравилось переставлять неподвижные точки, разрушать то, что казалось прочным; он упрекал Бога за то, что Он изобрел вселенную…

Он говорил хорошо и много. Он владел тремя десятками древних и новых языков, в том числе венгерским и хинди. По-французски он говорил прекрасно, по-английски — безукоризненно, а идиш его всегда принимал акцент любого собеседника, Зохар и Веды он читал наизусть. Вечный Жид — он чувствовал себя дома в любой культуре." [1, с.106−107].

Писатель проводит мост между прошлым и будущим, поэтому он обращается к образу еврея из Сарагосы, которому от предков был завещан свиток и который после долгих мучений все-таки осознает, что он еврей:

" - Я ведь вам еще не сказал, как меня зовут.

Он помолчал для вящего эффекта, и в глазах его засветилось добродушно-лукавое выражение:

Меня зовут Моше бен Абрахам, Моше сын Абрахама." [1, с.88].

Но главное к чему стремится Эли Визель — это соединить прошлое и настоящее посредством Торы и Вавилонского Талмуда. Именно для этого он встречается с раввином, который его благословляет:

" - Все это не так просто, рабби. Некоторые события происходят на самом деле, но они не истины. А другие истинны, хотя никогда не происходили.

Вот и все, что я мог сказать. Достаточно ли? Я не знал. Рабби ничего не возразил. Он долго смотрел на меня, а потом его лицо опять просветлело, и он попросил меня подойти ближе. Я подошел.

— Ну, — сказал он, — внук Довида Фейга не должен уйти с пустыми руками. Подойди, я дам тебе мое благословение." [1, с.15].

Рисуя трагедию еврейского народа периода Холокоста, Эли Визель вместе с тем подчеркивает, что истоки его возрождения несет в себе образ Бога, дарующий народу Десять Заповедей на горе Синай.

Библиографический список.

1. Визель Э. Легенды нашего времени. — Иерусалим: библиотека-алия, 1990 — 373c.