Вопрос о моральной аргументации

Довод к морали [англ, appeal to morality¹], или апелляция к совести^[1][2], представляет собой прием аргументации, апеллирующий к моральным аксиомам, т. е. к общепризнанным правилам поведения и нравственным принципам. За такими правилами и принципами стоят законы и обычаи данного общества; апелляция к закону именуется доводом ad legem [лат. ‘к закону']. Апелляции к морали и закону лежат в основе похвалы и обвинения — противоположных по своей оценочной направленности речевых актов, характеризующих нравственный облик человека^[3].

Проиллюстрируем технику использования и силу данных двух доводов на примере из речи, составленной Лисием для одного из своих подзащитных. Напомним, что в те времена в афинском суде каждый должен был защищаться и обвинять самостоятельно, т. е. исполнять роль и защитника, и прокурора. Клиент Лисия, земледелец Евфилет, убил на месте преступления, при многочисленных свидетелях любовника своей жены Эратосфена и свои действия описывает и обосновывает в суде следующим образом:

И вот, мужи афинские, пришел Эратосфен. Служанка сейчас же разбудила меня и сказала, что он тут. Я велел ей смотреть за дверью, молча спустился вниз и вышел из дому. Я заходил к одному, к другому: одних не застал дома, других, оказалось, не было в городе. Взяв с собой сколько можно было больше при таких обстоятельствах людей [= свидетелей. — В. М.], я пошел. Потом, взяв факелы в ближайшей лавочке, мы вошли в дом: дверь была отворена служанкой, которой было дано это поручение. Толкнув дверь в спальню, мы, входившие первыми, увидели его еще лежавшим с моей женой, а вошедшие после — стоявшим на кровати в одном хитоне. Тут, мужи афинские, я ударом сбил его с ног и, скрутив ему руки назад и связав их, стал спрашивать, на каком основании он позволяет себе такую дерзость: входить в мой дом. Он вину свою признал, но только слезно молил не убивать его, а взять с него деньги. На это я отвечал: «Не я убъю тебя, но закон нашего государства; нарушая закон, ты поставил его ниже твоих удовольствий и предпочел лучше совершить такое преступление по отношению к жене моей и детям, чем повиноваться законам [= довод ad legem. —В. М.] и быть честным гражданином [= довод к морали. —В. М.]». Таким образом, мужи афинские, он получил то возмездие, которое, по повелению закона, должны получать подобного рода преступники; но при этом он не был втащен силой с улицы в дом и не прибег к домашнему очагу, как утверждают обвинители^[4].

Пристыдить, а тем более опозорить человека, сделать его посмещищем можно только перед третьими лицами:

Люди больше стыдятся того, что делают на глазах других [курсив наш. — В. М.] и явно, откуда и пословица «Стыд находится в глазах». Поэтому мы больше стыдимся тех, кто постоянно будет с нами и кто на нас обращает внимание, потому что в том и другом случае мы находимся на глазах этих людей. Люди более стыдливы в том случае, когда им предстоит быть на глазах и служить предметом внимания для тех, кто знает их проступки.

Аристотель. Риторика Поэтому моральная, или этическая аргументация¹ становится гораздо более действенной в случае присутствия свидетелей. Древнегреческий философ-софист Антифонт (480—411 до н. э.) вполне резонно отмечает:

Справедливость заключается в том, чтобы не нарушать законы государства, в котором состоишь гражданином. Так, человек будет извлекать для себя наиболыне пользы из применения справедливости, если он в присутствии свидетелей [здесь и далее курсив наш. — В. М.] станет соблюдать законы, высоко их чтя, оставаясь же наедине, без свидетелей, будет следовать законам природы. Ибо предписания законов произвольны и искусственны, веления же природы необходимы. Итак, тот, кто нарушает законы, если это остается тайным, свободен от позора и наказания; если же его противозаконный поступок открывается, то его постигает позор и кара^[5] .

Таким образом, фактор свидетеля оказывается для классической риторики и эристики очень значимой и весомой категорией. Приведем эпиграф, предваряющий роман Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена»:

Людей страшат не дела, а лишь мнения об этих делах.

Апелляция к моральным аксиомам активно применяется в судебном красноречии. На этом доводе была построена одна из лучших речей выдающегося русского адвоката Федора Никифоровича Плевако (1842— 1908):

В Калуге, в окружном суде, разбиралось дело о банкротстве местного купца. Защитником купца, который задолжал многим, был вызван.

Ф. Н. Плевако. Представим себе тогдашнюю Калугу второй половины XIX века. Это русский патриархальный город с большим влиянием старообрядческого населения. Присяжные заседатели в зале — это купцы с длинными бородами, мещане в чуйках и интеллигенты доброго, христианского нрава. Здание суда было расположено напротив кафедрального собора. Шла вторая седмица Великого поста. Послушать «звезду адвокатуры» собрался весь город. Федор Никифорович, изучив дело, серьезно приготовился к защитительной речи, но «почему-то» ему не давали слова. Наконец, около 5 часов вечера председатель суда объявил:

— Слово принадлежит присяжному поверенному Феодору Никифоровичу Плевако.

Неторопливо адвокат занимает свою трибуну, как вдруг в этот момент в кафедральном соборе ударили в большой колокол — к великопостной вечерне. По-московски, широким размашистым крестом Плевако совершает крестное знамение и громко читает: «Господи и Владыко живота моего, дух праздности… не даждь ми. Дух же целомудрия… даруй мне… и не осуждати брата моего…» Как будто что-то пронзило всех присутствующих. Все встали за присяжными. Встали и слушали молитву и судейские чины. Тихо, почти шепотом, словно находясь в храме, Плевако произнес маленькую речь, совсем не ту, которую готовил: «Сейчас священник вышел из алтаря и, земно кланяясь, читает молитву о том, чтобы Господь дал нам силу „не осуждать брата своего“. А мы в этот момент собрались именно для того, чтобы осудить и засудить своего брата. Господа присяжные заседатели, пойдите в совещательную комнату и там в тишине спросите свою христианскую совесть, виновен ли брат ваш, которого судите вы? Голос Божий через вашу христианскую совесть скажет вам о его невиновности. Вынесите ему справедливый приговор». Присяжные совещались пять минут, не больше. Они вернулись в зал, и старшина объявил их решение:

— Нет, не виновен.

Речь известного адвоката Генри Резника по делу журнала «Наш современник», использовавшего несуществующую цитату из книги проф. Г. Брановера, начинается следующими словами:

В номере одиннадцатом журнала «Наш современник» за 1990 год опубликована критическая статья заместителя главного редактора Александра Казинцева «Я борюсь с пустотой». Автор начинает свою борьбу с приведения довольно обширной выдержки из книги Германа Брановера «Возвращение». Процитированный текст носит вполне определенный характер. Он омерзителен. Первое право человека, закрепленное во всех международно-правовых актах, — это право на жизнь. Первая нравственная заповедь, объединяющая все мировые религии — «Не убий». В пяти фразах, составляющих цитату, восхваляется убийство, прославляется геноцид.

Больше всего меня поражает в этом деле то, что главными свидетелями обвинения выступают люди, которые разгромили выставку. Эти люди называют себя оскорбленными верующими. В судебном заседании они живописали, насколько выставка потрясла их религиозное сознание. Но я никак не могу понять, как люди, которые называют себя верующими и считают себя глубоко оскорбленными, сами, своими действиями могут оскорблять христианство и нарушать основные заповеди. В судебном заседании с очевидностью было установлено, что все они просто-напросто лгали, а также нарушили христианскую заповедь — непротивление злу насилием. Если они считают, что выставка — это зло, то они не могли это зло остановить насилием, они как верующие должны были использовать другие средства.

Выше было указано, что общепринятые ценности и, в частности, моральные аксиомы общества закреплены и кодифицированы в конституции, в различного рода сводах законов. Приведем пример аргумента к праву, или к закону [лат. argumentum ad legem], из речи Ю. Шмидта, одного из адвокатов главы концерна ЮКОС М. Ходорковского, обвиненного в крупных финансовых махинациях:

Статья 9 УК РФ гласит, что преступность и наказуемость деяния определяются уголовным законом, действовавшим во время совершения этого деяния. Уголовный закон, устанавливающий преступность деяния, усиливающий наказание или иным образом ухудшающий положение лица, обратной силы не имеет. Инкриминируя Ходорковскому включение заведомо ложных сведений о деятельности, в результате которой был получен доход, и источнике его получения, причем не только в налоговые декларации, но и в иные документы, следствие, формально предъявляя Ходорковскому обвинение по ст. 198 УК РФ в редакции ФЗ от 25.06.1998, фактически обвиняет его по этой статье, но в редакции ФЗ от 08.12.2003, принятой спустя три года после совершения инкриминируемых действий. Таким образом, предъявленное Ходорковскому обвинение противоречит требованиям ст. 9 УК РФ. Тот факт, что следствие умышленно использует формулировки закона, значительно расширившего диспозицию данной статьи за счет криминализации действий, ранее не считавшихся преступными, свидетельствует о том, что оно само прекрасно понимает, что в действиях Ходорковского, совершенных задолго до принятия указанного закона, состав преступления отсутствует.

из речи Генриха Падвы, выступившего адвокатом по делу о доведении до самоубийства. Обвиняемым был молодой человек девятнадцати лет, не выполнивший обещание жениться, в результате чего двадцатилетняя девушка наложила на себя руки:

Доведение до самоубийства!

Вдумайтесь в страшный смысл этого тяжкого обвинения, товарищи судьи! [argumentum ad judicem. —В. М.]. Что должно было скрываться за этой краткой, но достаточно выразительной юридической формулировкой? Какие отношения? Какие люди? Горькая картина должна была бы развернуться перед вами, не картина смерти, так красноречиво здесь обрисованная обвинителем, а изображение предшествующих этой смерти страданий, унижений, боли, безысходности. Вы должны были бы здесь увидеть сильного, сурового, нет, не сурового, а жестокого, своевольного человека и мысленно представить себе его слабую, глубоко несчастную, мятущуюся жертву. И этого мало! Вам должны были продемонстрировать, как эта жертва безуспешно бьется в тисках материальной, служебной или иной зависимости, как безрезультатно пытается освободиться от пут подчиненности, как ищет и не находит путей к спокойной и свободной жизни. Вас должны были, наконец, убедить в том, что между самоубийством девушки и поведением любимого ею человека имеется причинная связь, что казавшееся ей единственным выходом решение умереть естественно и логично вытекало из тех условии, в которых оказалась она по злой воле другого человека.

Что же увидели вы, товарищи судьи? Что узнали вы за эти дни? Что сможете именем Республики провозгласить людям, вас избравшим и пришедшим сюда узнать правду о причинах гибели молодой девушки? Где истина, в чем она?

Всего лишь несколько месяцев назад молодой парень познакомился с молодой девушкой. Меньше чем через месяц после знакомства началось их сожительство. Каковы же были взаимоотношения Каулина и Алимовой в период их интимной связи и особенно в последнее время? Я беру на себя смелость утверждать, что ничто в отношениях этих молодых людей, ничто в поведении Каулина не предвещало трагедии. Да, я готов согласиться с тем, что Каулин после кратковременного знакомства, не задумываясь над серьезностью своего отношения, не проверяя глубины чувства, не отдавая себе отчета в значимости последствий такого шага, легкомысленно вступил в интимную связь с девушкой. Но, простите, разве эта связь — односторонний акт? Разве все сказанное в равной мере не относится и к той, кого и невозможно и, быть может, кощунственно сейчас упрекать в чем-либо? Уважая чувства матери, я обойду молчанием показания Антонины Петровны Алимовой по поводу того, как начиналась интимная близость Каулина и Алимовой, но я не могу не возразить прокурору, пытавшемуся изобразить Каулина эдаким опытным совратителем и развратником, жуиром, запутавшим в своих тенетах наивную девушку [моральная аргументация. — В. М.]. Ничто в прошлом Каулина об этом не свидетельствует. Напротив, он утверждает, что Алимова первая женщина в его жизни, и никто даже не попытался опровергнуть эти его показания. И вместе с тем по возрасту Каулин моложе Алимовой, пусть всего лишь на один год, да и жизненный опыт у Гали к моменту знакомства был богаче, если только можно назвать «богатством» горькие ошибки и расплату за них в местах лишения свободы [тонкая тактика дискредитации жертвы. —В. М.].. (впрочем, не будем порочить память умершей), но согласитесь, товарищи судьи, что трудно при известных нам фактах увидеть в моменте первой близости в Гале — жертву, а в Вадиме — совратителя.

Алимова сама говорила им [свидетелям. — В. М.], что ей хорошо с ним, весело, что она его любит. Вы слышите, товарищи судьи, сама Алимова говорила, что ей хорошо с Вадимом, весело, а вас пытаются убедить в обратном! Ни одной жалобы от Гали на Вадима не слышал никто: ни подруга, ни мать, ни брат, ни знакомый. Ни одного факта оскорблений, избиения, издевательства, ни одного случая умышленного унижения достоинства, принуждения со стороны Вадима мы здесь не узнали. Но ведь только такие обстоятельства предусмотрены законом как необходимый элемент состава преступления, называемого доведением до самоубийства.

Как видим, целью адвоката было показать и доказать несоответствие действий молодого человека формулировке закона. Довод ad гет, используемый защитником, оказался гораздо сильнее, чем и аргументация к жалости (в данной ситуации вполне естественной), и моральная аргументация со стороны прокурора, подгонявшего действия обвиняемого под статью о доведении до самоубийства. Вадим Каулин был оправдан.

Эту же тактику защиты (довод ad гет против моральной аргументации) избирает известный адвокат С. Л. Ария в своей речи по делу о соучастии сына в убийстве матери, пытаясь вывести своего клиента из-под расстрельной статьи («убийство с особой жестокостью», на чем настаивал прокурор):

Есть у защиты еще одно соображение, относящееся к юридической оценке дела: представляется неосновательной квалификация преступления Раскина по признаку особой жестокости. Если мы будем оперировать мерками морали, тогда следует согласиться, что всякое убийство близкого человека свидетельствует о жестокости [курсив наш. — В. М.]. Но мы юристы, а юридический критерий более узок, чем критерий моральный. Он сформулирован в известном вам руководящем указании Верховного суда СССР и звучит так: отягчающий признак особой жестокости лишь там, где убийца проявил стремление причинить особые страдания своей жертве [этого в действительности не было. — В. М.].

В данном случае адвокат был абсолютно прав, однако моральная аргументация и, в частности, argumentum ad atrocitas [лат. ‘довод к жестокости'] оказались в глазах судей сильнее, чем довод ad rem: по решению суда молодой человек был расстрелян, а его дело стало хрестоматийным примером несправедливого приговора.

• [1] Например: Mayer R. How to win any argument: without raising your woice, losing yourcool, or coming to blows. Career Press, 2005. P. 102.
• [2] Источник данного термина: Garsten В. Saving persuasion. A defense of rhetoric andjudgment. Harvard Univ. Press, 2006. P. 41 & 42.
• [3] The ehos of rhetoric / ed. M. J. Hyde. Univ. of South Carolina Press, 2004. P. 10.
• [4] Дератани H. Ф., Тимофеева H. А. Греческая литература. M., 1965. С. 453 и 456.
• [5] Об этом типе аргументации см., в частности, кн.: Baum R. Ethical argumentsor analysis. New York, 1979; Clark R. Introduction to moral reasoning. St. Paul, 1986;Toulmin S. E. The uses of argument. 2nd ed. Cambridge Univ. Press, 2003 (раздел «Ethicalreasoning», pp. 393—422) и др.