Римская риторика. 
Риторика

В Риме, распространившем свое влияние далеко за пределы «вечного города», расхождение риторики и философии стало более заметным. Римляне рассматривали красноречие как часть науки о государственном управлении. Согласно убеждениям Цицерона ораторское искусство в Риме зародилось в среде людей государственных, судебное же красноречие, с которого все начиналось у греков, оставалось уделом людей менее достойных. Постепенное проникновение во власть тех из них, кто в судах привык «защищать ложь против правды, а сделавшись речистыми, стали еще бесстыднее», имело следствием разделение общественной речи в сферах политики и философии. Цицерон не без горечи замечал, что «людям ученым недостает красноречия, доступного народу, а людям красноречивым — высокой науки». В какой-то степени его наблюдение справедливо и для нашего времени.

Углубившееся в Риме разделение философии и риторики обеспечивалось и различиями на языковом уровне. «Термин logos является носителем нескольких десятков значений в греческом языке, — писал А. Ф. Лосев. — Самое главное, что в этом термине отождествляется все мыслительное и все словесное, так что „логос“ в этом смысле означает и „понятие“, и „суждение“, и „умозаключение“, и „доказательство“, с другой стороны, и „слово“, „речь“, „язык“, „словесное построение“ и вообще все, относящееся к словесной области. На европейской почве это является единственным и замечательным отождествлением мышления и языка…». У римлян такого тождества уже не наблюдалось, что отмечал один из учителей Церкви Аврелий Августин: «То, что по-гречески называется А.6уо<;, означает по-латыни и „разум“ {ratio) и „слово“ (verbum)».

На словах римляне еще признавали, что основанием красноречия, как и всего другого, служит философия, но на деле доходили до неприкрытого цинизма, как, например, в трактате «Брут» (46 до н.э.): «Кто слушает истинного оратора, тот верит его словам, считает их истиной, соглашается с ними, одобряет их; речь такого оратора убеждает; чего тебе еще надо, знаток? Толпа слушателей в восторге, слова оратора влекут ее, она как бы купается в наслаждении; о чем еще здесь можно спорить? Толпа радуется и скорбит, смеется и плачет, любит и ненавидит, презирает и завидует; ее охватывает то сострадание, то стыд, то досада; она гневается, дивится, страшится, надеется — и все это происходит оттого, что сознание слушателей покорно и словам, и мыслям, и поведению оратора; что может прибавить к этому мнение какого-нибудь знатока? Что одобряет толпа, то приходится одобрять и знатокам».

И здесь мы видим, как и в случае с софистами, практически отказ от убеждения в пользу внушения, игру на страстях толпы — умение, которое воспринималось своеобразным мерилом ораторского таланта. Отказ от использования дидактического и воспитательного потенциала общественной речи в конечном счете дорого обошелся Римской республике и римской риторике.

В Римской империи I в. красноречие стало быстро падать и вырождаться в бессодержательные упражнения по декламации, которые Аристотель в свое время рекомендовал как вспомогательное средство для развития навыка публичной речи. Империя, по выражению Тацита, «eloquentiam sicut omnia pacavit» (лат. «смирила красноречие, как все другое»). Политических речей не было возможности произносить — все решалось в советах императоров, государственные документы которых, начиная с Домициана (правил в 81—96 гг., начинались фразой: «Dominus et deus noster sic fueri iubet…» (лат. «Государь наш и бог повелевает…»).

По Аристотелю, человек, становящийся божеством, перестает испытывать потребность в общении. Нечто подобное произошло в Риме эпохи принципата^[1]. Общественная речь оказалась фактически парализованной «сверху», что привело к нарастанию пассивности общественного сознания. Сенека писал: «…живем мы не, но разуму, а по чужому подобию… и покуда каждый предпочитает верить, а не судить, мы и о жизни не судим, а все принимаем на веру». За осознанием бессилия общественного духа не замедлило и постепенное разложение нравов, отход от традиционных римских добродетелей, проявлявшихся в укорененности твердых и непреложных социальных истин, воплощавшихся в инстинкте «онтологического всемирного господства» (по А. Ф. Лосеву).

Возникновение в этих условиях первой практически реализованной педагогической системы речевого воспитания Квинтилиана можно считать исторически обусловленной и даже до некоторой степени закономерной попыткой компенсировать речевую пассивность на «верхах» власти речевой активностью общества «снизу». Стремление Квинтилиана противостоять нарастающей порче нравов прочитывается в самых первых строках его знаменитого труда «Воспитание оратора»: «Совершенным оратором никто, по мнению моему, быть не может, не будучи добрым человеком: и потому не одной превосходной способности к красноречию, но всех душевных доблестей в нем требую». В своих воззрениях знаменитый римский ритор, очевидно, опирался на позицию стоиков, полагавших, что, «когда душа здорова и сильна, тогда и речь могуча, мужественна, бесстрашна; если душа рухнула, она все увлекает в своем паденье».

Изо всех античных риторов только у Квинтилиана можно найти требование доброй нравственности оратора как обязательное условие воздействия его речи. Сократ, напомним, хотя и «не спешил вооружить своих друзей искусством слова» до тех пор, пока они не усвоят принципы нравственности, но все же главным условием искусства речи считал философское познание истины, заключающейся в предмете речи.

Поскольку риторическая практика Форума, формировавшая ораторов во времена республиканского Рима, его ученикам была недоступна, Квинтилиан, став во главе римского школьного образования, пожелал поставить ораторское искусство своего времени на прочную научную основу. В его работах присутствует выраженное стремление к философскому знанию: оратор должен быть таков, «чтоб его по справедливости можно было бы назвать и мудрецом; …совершенен и во всех знаниях, во всех качествах, потребных для красноречия». Сужение базы римской общественной речи приводило к «занаучиванию» риторики, традиционно тяготевшей к социальной практике, заключению ее в рамках чуть ли не теоретической дисциплины, что не могло не иметь в дальнейшем самых печальных последствий.

В отличие от трезвого аристотелевского взгляда, Квинтилиан считал предметом риторики «все предметы, о которых говорить только будет нужно…». Такая постановка вопроса, напоминающая идеи софистов, на первый взгляд, возвращала риторику в лоно философии, которая берет на себя труд правильно судить обо всех предметах. Квинтилиан пишет, что оратору не все случаи могут быть известны, однако говорить обо всех он должен быть в состоянии. Обучать же оратора всем наукам для того, чтобы он мог сказать лучше профессионалов, утешаясь тем маловразумительным соображением, что художник и музыкант, судящий об искусстве своем, «не будет оратор, а сделает только как оратор», явно нерационально.

На практике попытки ораторов хорошо сказать обо всех предметах выражались в стремлении сказать красивее. Риторика в трактовке Квинтилиана явно обнаруживала склонность к слиянию с поэтикой и будущей трансформации в словесность. Это видно из определения совершенств, которыми должна была, по мысли Квинтилиана, обладать всякая речь — быть правильной, ясной и красивой, — а также из признания того, что искусное слововыражение есть самая трудная часть риторических сочинений. Немногим отличается и мнение, приведенное Тацитом: «Оратор есть лишь тот, кто в состоянии говорить о каждом вопросе красиво, изящно и убедительно». Убедительность, как видим, сместилась в определении на последнее место.

Безусловное достоинство системы Квинтилиана заключается в признании факта, что развитие способности к речи происходит не только в ходе изучения гуманитарных дисциплин, но не в меньшей степени зависит от общего интеллектуального уровня человека, формируемого в процессе освоения целого комплекса научного знания. В таком аспекте система Квинтилиана особо подчеркивала и учитывала важность дидактических возможностей общественной речи: «…в усвоении самих наук есть уже упражнение… [в сущности] это есть одно и то же: усваивать то, что придется излагать и излагать то, что усвоил».

В целом имперский период римской риторики можно характеризовать как время античной схоластики, только в отличие от средневековой она уделяла больше внимания стилю и средствам выразительности речи. Важным считалось лишь изложение: риторы и их ученики старались превзойти друг друга в искусной комбинации слов и выражений. По свидетельству Тацита, удачная мысль или выражение нередко записывались, переходя из города в город, от оратора к оратору. Многоречивость сделалась признаком оратора; речи стали скучны и бессодержательны.

• [1] Особая форма государственного устройства Рима (27 до н.э. — 284), сочетавшегомонархические и республиканские черты.