Личность как достояние участника процесса

Личность как достояние участника процесса тоже имеет свою историю. Как заметил А. Ф. Кони, защита в стремлении «подрезать корни обвинения на судебном следствии, во-первых, старается представить подсудимого человеком, действовавшим ненормально и потому безответственным; затем, во-вторых, показания главных свидетелей в этом деле стараются нравственно пошатнуть; в-третьих, личность потерпевшего стараются низвести с того высокого нравственного уровня, на котором она, казалось бы, должна быть»^[1]. Причем с личностью обвиняемого тоже не церемонились. Устав Уголовного судопроизводства 1864 г. среди вопросов, адресованных экспертам, называл: не страдали ли родные нервными болезнями, сифилисом, глухонемотой, телесными уродствами, не было ли преступлений, самоубийств, алкоголизма; не страдал ли обвиняемый сифилисом, алкоголизмом, половыми излишествами; какова была семейная обстановка. Понятно, что в наше время столь пристальное внимание к личной тайне участников процесса, безусловно неприемлемо. Можно себе представить реакцию человека, которого огласили сифилитиком потому, что его племянник украл кошелек в трамвае.

С годами круг сведений о личности все больше сужался вокруг состава преступления, хотя, если судить по беллетристике или публицистической литературе, среди аргументов можно услышать: «Кому вы верите, это же ничтожество!» Да и сегодня проблемы судебной этики не перестают волновать общество, которое считает, что с ним обращаются непозволительно бесцеремонно. Тем не менее по роду деятельности или долгу перед правосудием (присяжные заседатели) суд обязан интерпретировать мотивы поведения, когда этого требуют интересы дела. Ему нужна некая сумма фактов и мнений со стороны.

Во-первых, это свидетельские показания, когда суд находит нужным допрашивать не только очевидцев или осведомленных о деликте, но и лиц, знающих обвиняемых или потерпевших, истцов или ответчиков по жизни. Здесь нравственные оценки не только уместны, но и просто неизбежны. Естественно, они глубоко субъективны, и свидетель не несет ответственности за то, что сгущает краски, ошибается, а то и мстит человеку, которого характеризует. Тенденциозный подбор свидетелей (к чему и стремятся стороны) формирует у суда мнение одностороннее и предвзятое.

Здесь требуется умение соотносить независимые характеристики, извлекая достоверную и достаточную информацию из заведомо противоречащих друг другу сведений. Так что недоверчивость к мнениям и суждениям со стороны — профессиональное качество, быстро формирующееся у тех, кто принимает судебные решения. Им приходится полагаться только на себя. Специальные знания тут уместны разве что для обобщения материалов по лжесвидетельству и добросовестным заблуждениям для методических рекомендаций и наставлений, но не более того. Обосновать прямое недоверие к показаниям конкретного человека (при отсутствии формальных оснований) невозможно, ибо речь идет не о фактах, а о суждениях.

Еще труднее бывает высказаться о так называемой нравственной несостоятельности свидетеля. Любой работник суда прекрасно знает, что правосудие бывает вынуждено считаться с мнением людей, которые не испытывают стыда за лжесвидетельство просто потому, что участие в отправлении правосудия никак не затрагивает их маргинальных ценностных ориентаций. Это безусловно влияет на внутреннее убеждение судьи, интуитивно чувствующего, с кем он имеет дело, но остается за пределами доказательственного права, ибо нет никаких оснований делить свидетелей на более или менее заслуживающих доверия в официальном порядке. Времена, когда сословные или классовые привилегии давали такую возможность, миновали.

Тем самым личность свидетеля определяет или окрашивает отношение суда к фактической стороне дела, но остается вне сколько-нибудь обоснованной научной оценки. Критерии, с которыми судья и присяжные заседатели подходят к ее оценке, зависят от их субъективных взглядов на жизнь и собственных убеждений, что, по-видимому, составляет неизбежный компонент субъективности в правовом поле.

Во-вторых, состязание заинтересованных сторон, как правило, не свободно от моральных оценок как своего поведения (которые хорошо звучат), так и мотивов противоположного свойства у оппонента. Здесь суд в той или иной мере обязан вникать в обстоятельства. И делает это, получая характеризующую информацию, на что имеет соответствующие полномочия. Вопрос лишь в том, насколько он в состоянии углубляться в то, что принято называть внутренним пространством личности с присущими ему смыслами поведения. Ведь по формальным данным в глубь его (пространства) особо не продвинешься. Здесь необходимо устанавливать не факты, а отношения. В частности, когда человек говорит о своих или чужих нравственных качествах, нужно представлять себе, что он понимает под тем или иным словом, так как научная терминология, как мы уже говорили выше, отсутствует даже в профессиональном языке педагога. Кроме того, установить, относятся ли чувства, на которые он при этом ссылается, к его действительному Я или принадлежат тем ролям, которые он расставляет по периметру его внутреннего пространства. И, наконец, подтвердить, в чем состоят реальные жертвы во имя декларированных ценностей (волевая характеристика личности), которые он приносит в обыденной жизни, а не в ситуации, которую приходится рассматривать суду. Как заметил однажды американский генерал Патон, известный своими победами во Второй мировой войне и приверженностью к дисциплине: «Если они не ведут себя как солдаты в обычной жизни, почему вы думаете, что они будут сражаться как солдаты?».

Суд в рамках своих профессиональных навыков ведет исследование перечисленных обстоятельств традиционным способом: сличает факты, задает вопросы, интересуется мнениями, просит высказать суждения, что позволяет в конечном счете составить впечатления о нравственной зрелости, моральной устойчивости, социабельности, чувстве долга, глубине раскаяния и т. п. Однако помощь специалиста, компетентного в той области межличностных или социальных отношений, где произошло событие, может быть весьма полезной. У каждого эксперта в памяти немало случаев, когда личностные характеристики, будучи достаточно устойчивыми, чтобы им можно было доверять, не совпадают с версией обвинения (умышленное убийство или по неосторожности, месть или нервный срыв, ревность или хулиганство и т. п.). Здесь психолог не располагает методами науки, но его умение проникать в мотивацию поведения и опыт работы в аналогичных случаях делают его искусней юриста, для которого подобные случаи в редкость. Особенно при необходимости учитывать диспозитивный фактор, когда поведение человека определяется не только внешними причинами, но и патогенетическими закономерностями. Однако здесь имеется и существенный фактор риска. Работа с мотивами поведения и умение обобщать опыт требует от психолога не только хорошего образования, но и специального дарования при большом соблазне для неопытного и легкомысленного специалиста обойтись поверхностными аналогиями, не имеющими внутреннего сходства с данным случаем.

Прерогатива искусства делать выводы без достаточных оснований нередко подталкивает, как было неоднократно замечено в литературе, специалистов в области психологии и психиатрии к решительным заявлениям о личностных свойствах человека при весьма туманном представлении о сути феномена. А поскольку опровергать интуитивное знание логикой невозможно, человек, относительно нравственных качеств которого высказались более или менее категорично, оказывается в неприятном положении оправдывающегося без достаточных оснований.

Возникает очень своеобразное покушение на личность на уровне метода за счет подмены роли специалиста как представителя науки фактическим исполнением роли служителя искусства. Доверие к ложной компетентности эксперта способствует утверждению профанации в виде подмены мнением умозаключения, что, в свою очередь, порождает соблазн уйти от необходимости принимать решение по существу под прикрытием псевдонаучной фразы.

В-третъих, личностные свойства могут стать предметом судебного исследования, когда их наличие или отсутствие определяет основу решения, например в спорах о воспитании детей. Ситуация, дающая возможность полагать, что они действительно присущи человеку, не является доказательством. Человек, их демонстрирующий, вовсе не обязан испытывать при этом искренние чувства, на которые ссылается в обоснование своих претензий. Так что остается лишь повторить то, что мы неоднократно говорили выше; научными методами чувства не измеряются. В то же время просто доверять свидетелям и специалистам в качестве осведомленных свидетелей не всегда оправданно. Здесь суду приходится добавлять к суждениям и мнениям результаты специальных психологических методик, например теста родительских привязанностей.

В сложных случаях, когда речь идет о покушении или угрозе покушения на личность как обстоятельству, исключающему ответственность или смягчающему наказание, такие черты, как общая тенденция искать выход из фрустрационного напряжения в конфликте, манера строить отношения с окружающими в авторитарном режиме, микросредовая роль и позиция в социуме, игравшем роль арены преступления, хотя и не говорят об определенных личностных свойствах, могут подкрепить внутреннее убеждение суда об истинных причинах события преступления, которые кроются в нравственных позициях его участников.

• [1] Кони А. Ф. Обвинительная речь по делу об убийстве статского советникаРыжова // Собр. соч. В 8 т. Том 3. М., 1967.