Юридическая наука и юридическая практика: методологические проблемы оценки теоретических исследований права

Надо сказать, что наше научное правосознание традиционно испытывает особый пиетет к практике не только в рамках юридического позитивизма — как смыслообразующему основанию, или философии — как основному критерию истины^[1]. В литературе заметное распространение получила трактовка идеи практической направленности юридической науки как методологическая и для теоретических исследований права. При этом привлекает внимание фактическое единство трактовок, относящееся к совершенно различным периодам нашего правоведения. Так, А. А. Пионтковский в 1946 г. писал: «Теоретическое исследование действующего права определяется практической потребностью. Изучение действующего права является необходимой предпосылкой для правильного применения норм права на практике. Уяснение методологии изучения нашего действующего права при наличии обширного и разветвленного социалистического законодательства выступает поэтому как важная проблема теории социалистического права. Методологические вопросы действующего права имеют непосредственное практическое значение, ибо методология изучения действующего права одновременно является и методологией практического применения норм действующего права»^[2].

Присоединяясь к данному пониманию, В. И. Леушин в 1987 г. доводит его до уровня буквально гносеологической установки юридической науки. «Любое научное исследование опирается на практику, рассматривает ее в качестве одного из оснований выдвигаемых выводов, нацелено непосредственно или в конечном счете на нужды практики. Во всяком случае, так должно быть»^[3]. И далее: «Теория становится научной только тогда, когда высказанные на ее основе гипотетические предположения оправдываются на практике»^[4].

Наконец, Ю. Б. Фогельсон в 2001 г. утверждает, что «для правовой теории достаточно решать задачи, встающие перед судом»^[5]. При этом исследователь исходит из убеждения, что «любые теории и юридические конструкции, которые позволяют эффективно разрешать проблемы, встающие перед судом, позволяют решать и любые другие проблемы. И наоборот, правовые теории, не позволяющие решать проблемы в суде, никому не нужны»^[6]. Правда, автор оговаривается, что основную задачу правовой теории нельзя сводить к предсказанию судебных решений. В то же время это не мешает ему сделать вывод: «Правовая теория должна быть ориентирована на решение проблем, возникающих в суде»^[4].

Все высказанные точки зрения имеют свои основания и резоны, однако понимание смысла и назначения юридической науки, критериев теоретического знания только в рамках и относительно юридической практики является, на наш взгляд, чрезмерным упрощением проблемы. Разработка форм институциональной организации современной науки, ориентированных на учет практической востребованности результатов исследований, не означает, что смыслы познания лежат только в области практической реализации, а результаты научных исследований имеют ценность только при условии их практической значимости. Такое, по сути дела инструментальное, понимание привело бы к недооценке роли науки, ее значения как фактора культуры.

С методологической точки зрения важно соотнести теорию и практику не организационно, а, прежде всего, категориально. На данное обстоятельство справедливо указывает, в частности, В. И. Леушин^[8]. Однако содержательная углубленность исследования привела автора и в этом плане к некоторым, на наш взгляд, излишне категоричным оценкам соотношения науки и практики в пользу приоритета последней. Так, небезосновательно указывая на нацеленность науки непосредственно или в конечном счете на нужды практики, В. И. Леушин заключает: «Исследования, не имеющие практической ценности, нельзя считать научными»^[9].

Данная оценка представляется излишне сильной. Тем более что справедливо отмечая критериальную относительность практики, автор фактически сам проблематизирует высказанные оценки. Их излишняя однозначность становится еще более понятной, если принимать во внимание, что наука принадлежит, как известно, миру культуры^[10], а практика социальна^[11]. В этом смысле критерии научности теории лежат не в пространстве практики, а в пространстве самой науки^[12]. Ситуация не меняется и в аспекте истины. Если руководствоваться постулатом о практике как критерии истины, то и в его рамках «неистинная» теория не означает — ненаучная теория, если она построена в соответствии с правилами научного исследования. Кроме того, как уже отмечалось, в рамках любой науки сосуществуют как истинные положения, так и гипотетичные. Однако недоказанность гипотезы или невоспринимаемость концепции сегодняшней практикой вряд ли является достаточным основанием для отказа ей в научном статусе.

Таким образом, можно довольно определенно зафиксировать, что относиться к научным исследованиям, к научным знаниям только в рамке их практической значимости — значит не только подменять проблему ее аспектом, но и не принимать во внимание природу самой науки. Движение ориентиров современного научного сознания от идеала социальной независимости^[13] к применимости данных науки и отношение к науке как к «непосредственной производительной силе» следует понимать не как характеристику, не как свойство научного познания, а как сложившееся в обществе практическое отношение к науке, т. е. обращение практики к науке за средствами решения собственных задач. В этом смысле можно сказать, что теоретическая наука создает некоторый арсенал средств (понятия, теории, модели, а прикладные науки — рекомендации, разработки, методики и т. д.), которые практика, в соответствии с собственными тенденциями, ценностями и целями воспринимает или не воспринимает.

При таком рассмотрении вопроса мы уходим от двух крайностей: первая — рассмотрение юридической практики как производной от науки, своеобразного «результата» научного знания. Применительно к теории права, такой взгляд не является в отечественной литературе распространенным и особого рассмотрения не требует. Вторая — обсуждаемое отношение, что научное знание должно получить непосредственное применение в юридической практике, обладать практической значимостью. В принципе, как отмечалось, такое отношение имеет свои резоны. Вопрос только в том, как понимать практическое применение и практическую значимость положений юридической науки. Ответ на него зависит в первую очередь от подхода к пониманию юридической практики.

Прежде всего, в данном контексте юридическая практика не может ограничиваться функционированием соответствующих органов государства и деятельностью юристов, т. е. должна пониматься как социальная, базирующаяся на интеллектуальной, духовной основе общества, а не узкопрофессиональная^[14]. Отсюда, юридической практикой следует считать только такую деятельность в сфере права, такую юридическую действительность, которая соответствует идеалам права, правовым принципам и ценностям^[15]. Только при этом условии юридическая практика может выступать как воспроизводство права, а значит, и общества, ибо право, с этих позиций, обеспечивает воспроизводство общества (точнее — задает условия его воспроизводства через институты и отношения).

С таких позиций роль юридической науки состоит не столько в служении задачам конкретной практической деятельности, сколько в обеспечении профессионального и культурного уровня юридической сферы общества и развития юридической практики в соответствии с целями и ценностями общественного развития. Следовательно, практически значимыми и применимыми допустимо считать любые научные исследования, способные прямо или косвенно, в данный момент или в перспективе, в форме конкретных рекомендаций и разработок или теоретических принципов, положений и конструкций повлиять на правовую действительность, юридическую деятельность и юридическое мышление, конкретные юридические институты. При таком понимании, перефразируя известное высказывание, можно образно сказать, что оценка практической значимости результатов научного познания права слишком серьезное дело, чтобы доверять его сиюминутным представлениям и интересам конкретной юридической практики. Вопрос же действительной реализации научного знания в юридической практике — это вопрос господствующей правовой идеологии, правовой традиции, типа правовой системы и т. д. С этой точки зрения, реальное воплощение результатов научного исследования «в жизнь» — это действительно вопрос практики, причем не профессиональной, а социально-правовой, как компоненты общественно-исторической практики, т. е. действительности всех сфер жизни общества и на исторических отрезках времени. Оценить же принципиальную практическую значимость и применимость собственных результатов способна сама наука. В этом смысле, научная и практическая значимость таких результатов не определяется их реальным воплощением в практику хотя бы потому, что не существует механизмов гарантированного отбора юридической практикой среди конкурирующих научных положений наиболее обоснованных и состоятельных. Какие из теорий действительно востребуются практикой, во многом зависит от состояния самой практики, от общей социокультурной ситуации. Однако такая невостребованность не является критерием научности или истинности юридического теоретического исследования. По этому поводу весьма интересно следующее замечание Гегеля: «Планы и теории могут претендовать на реальность в той мере, в какой они осуществимы, значимость их не меняется от того, обрели ли они свое воплощение в реальности или нет»^[16].

Относительно высказываемого представления можно предвидеть, например, приблизительно такое возражение: «Безусловно, нельзя помыслить гарантии востребованности юридической практикой только корректных научных теорий и истинных научных юридических знаний, однако такие теории и знания, безусловно, начинают доминировать в историческом процессе, на исторических отрезках времени. Таким образом, в конечном итоге, научная объективность, истинность научного знания пробивают себе дорогу в практику». Возражение небезосновательно, но проблема здесь в том, что на исторических отрезках времени пробивают себе дорогу не исследовательские результаты, а концепции и парадигмы, научные традиции. Кроме того, принципиальная специфика социальных наук в том, что здесь реальность не противостоит исследователю^[17]. В социальных областях, по сути дела, ученый вынужден познавать не столько «противоположенный» (как в естественных науках) объект, сколько собственную деятельность. Не случайно в литературе широко распространено представление о социальных науках как науках рефлексивных. В этом смысле юриспруденция, видимо, закономерно должна быть одной из самых методологизированных социальных наук.

Таким образом, включенность исследователя права в исследуемую действительность предопределяет, при изменениях соответствующих практик на основе востребованных теорий, изменение и предмета исследования, и самого субъекта исследования. Для юриспруденции это не только изменение идеологии, ценностных ориентаций, утверждение в образовательных системах соответствующих концепций, но и влияние на научное сознание через установление соответствующих моделей и конструкций в позитивном праве, легальные интерпретации и правоприменительные решения. Все это неизбежно ведет к изменениям и самого исследователя, его философской ориентации, методологической оснащенности и парадигмальной направленности. Такие изменения исследователя неизбежно ведут к практической деактуализации конкретных результатов исследований и, в этом смысле, утраты ими практических перспектив (однако, как уже отмечалось, теоретическая ценность деактуализированных положений от этого не уменьшается). Словом, возможность воплощения в юридическую практику научных положений, без их востребованности самой практикой, явно невелика. Такой, условно говоря, консерватизм юридической практики является, видимо, необходимым ее качеством, поскольку обеспечение стабильности, устойчивости общества, прочного правопорядка возможно только такой системой, которая сама весьма устойчива и относительно эмансипирована от прямых идеологических, политических и, в том числе, научных влияний. Диалектический смысл такой «эмансипации» хорошо иллюстрируется следующим высказыванием Гегеля: «Не то, что есть, вызывает в нас чувство нетерпения и страдания, а то, что оно не таково, каким оно должно быть; осознав же, что оно не таково, каким оно должно быть; т. е. не является результатом произвола и случайности, мы тем самым осознаем, что оно таким и должно быть»^[18].

На относительную независимость юридической практики от науки справедливо указывает В. И. Леушин, который пишет: «Практика в отличие от науки обладает самостоятельностью, то есть может функционировать, не прибегая к помощи науки»^[19]. Правда, основания такой независимости автор видит в способности законодателя, правоприменителя, субъекта правоотношения самостоятельно добывать истину. Познавательный потенциал юридической практики не стоит переоценивать, на что указывает и сам В. И. Леушин^[20]. А вот с утверждением о способности юридической практики функционировать, не прибегая к помощи науки, видимо, следует согласиться. Для функционирования юридической практики, очевидно, достаточно познавательного обеспечения в форме организационно-заданной, профессиональной рефлексии. Подкрепленная цеховым обучением профессии, такая юридическая практика, видимо, способна самовоспроизводиться даже без тенденции к вырождению. Другой вопрос — насколько способна юридическая практика без участия науки развиваться? Если изменения юридической практики не отождествлять с ее развитием, которое, как известно, предполагает наличие цели и идеального плана действительности, т. е. теории, философии и т. д., то ответ, скорее всего, должен быть отрицательным.

С этой точки зрения целесообразно различать функционирование и развитие юридической практики. Можно предположить, что в плане функционирования юридическая практика самодостаточна, а вот потенциал ее развития без теории, в частности без прогностической функции науки, видимо, весьма невелик. И не с этим ли обстоятельством связан кризис права современной европейской цивилизации, обсуждаемый, как говорилось, в западной литературе. Допустимо предположить, что развитие юридической практики осуществляется на собственной основе, но за счет привлечения к решению своих задач средств, продуцируемых юридической наукой, прежде всего общей и отраслевыми теориями. И в этом смысле можно говорить об особом «содержательном управлении» юридической практикой со стороны правовой науки, осуществляемом путем разработки корректных, эффективных теорий, продуцирования истинных знаний. И чем глубже теории, чем больше они приближаются к истине, тем выше вероятность их востребованности практикой и тем выше «управленческий потенциал» юридической науки.

Изложенное позволяет утверждать, что относиться к юридической практике как высшему основанию, цели и критерию юридических исследований — значит недопустимо упрощать проблему. Очевидно, что правоведение должно иметь и несоциологические критерии оценки юридических теорий. Это означает необходимость обращения к гносеологическому аспекту вопроса, традиционно представленного как проблема научной истины.

В целом, внимание к вопросам истины традиционно для юриспруденции.

Пожалуй, наиболее обстоятельно они обсуждаются представителями процессуального права, прежде всего, в рамках теории доказательств.

В связи с проблемами квалификации преступлений, вопросов установления истины касаются исследователи, работающие в сфере уголовного права^[21].

Теоретики права, по сути дела, следуют тем же направлениям и наиболее развернуто исследуют проблему истины в юриспруденции в связи с вопросами применения и толкования права^[22]. Правда, в последние годы более широкие теоретические рамки исследования данной проблематики заданы, в частности, А. Ф. Черданцевым, обратившимся к логико-семиотическим аспектам юридической науки и практики^[23].

Наконец, следует назвать весьма интересное, хотя и не получившее достаточного признания научным юридическим сообществом, направление исследований, сторонники которого ставят вопрос об истинностной оценке норм позитивного права^[24].

Значительно меньше повезло проблемам истины в научном познании права. Разумеется, отношение к результатам проводимых исследований как истинным или «не-истинным» неявно присутствует практически во всех работах правоведов, однако данный план, повсеместно декларируемый, в содержании работ скорее подразумевается, нежели целевым образом обсуждается. Контекстуальные замечания по вопросу, в режиме «попутно сказанного», дело обычное. Попытки же специального теоретического осмысления правоведами истины как проблемы юридической науки, юридического исследования, к сожалению, весьма эпизодичны. Недостаточное внимание отечественных правоведов.

к вопросам истины в правоведении, как специально теоретически выделенной проблематике, может объясняться или ее неактуальностью для юриспруденции в силу некоторых гносеологических особенностей последней, или, что вероятнее, доминировавшей в нашей науке методологической установкой. Основу такой установки и в отношении проблемы истины в юридическом исследовании задавало, в том числе, упоминавшееся господство в отечественном правоведении нормативного отношения к разработкам, осуществлявшимся в данной области официальной философией, и восприятием ее положений как методологических установок, гарантирующих истинность любого научного знания, получаемого на их основе^[25].

С точки зрения сегодняшних задач нашей юриспруденции подобное отношение к данному кругу вопросов уже вряд ли является удовлетворительным. Принципиальное расширение социокультурного контекста современного правоведения требует от юристов фундаментального самоопределения, в первую очередь в рамках философии и методологии юриспруденции, где сегодня неизбежно возникает целый класс проблем, связанных со значением истины в юридических исследованиях и, в более широком плане, с оценкой юридических теорий и знаний. В частности, это отмечавшаяся «склонность» современного правоведения к реализации различных способов познания права, в которых критерии оценки знаний не всегда совпадают.

В истории познания было выработано достаточно много подходов к пониманию истины, соответствующих определенной гносеологической установке, типу рациональности и общей духовно-интеллектуальной ситуации эпохи. Однако большинство из существующих трактовок истины, так или иначе, связаны с идеей отношения действительности и нашего знания о ней. В зависимости от понимания этого отношения, представлений о его возможности и способов их обоснования и строятся основные концепции истины^[26]. В их числе называются:

• • корреспондентская концепция, которой придерживается ряд гносеологических теорий, определяющих истину через соответствие (согласование) знаний с действительностью,
• • когерентная концепция, рассматривающая истину как свойство непротиворечивости, «самосогласованное™» знания,
• • прагматическая концепция, относящаяся к истине как полезности знания, его эффективности для решения практических задач,
• • конвенционализм, считающий, что вопрос истины — это вопрос соглашения о ее трактовке^[27].

В философской литературе обсуждаются и иные концепции^[28]. Однако для нашего исследования оправданно ограничиться теми из них, которые так или иначе находили отражение в юридической литературе.

Здесь нужно заметить, что, несмотря на достаточно большое разнообразие научных задач, для решения которых в правоведении востребовано понятие истины, подавляющее большинство известных автору исследований основывалось на концепции истины, находящейся в рамках доминировавшей в нашей науке теории отражения. Базовым постулатом данной теории является, как известно, отношение к знанию как отражению объективной реальности^[29]. Отсюда, истина трактуется в объективном смысле и определяется «как содержание человеческих знаний, которое соответствует объективному миру, т. е. воспроизводит его»^[30].

Раскрывая материалистическую теорию познания как методологическую основу юридической науки, А. Ф. Черданцев воспроизводит данный постулат в следующей формулировке: «Содержание знаний объективно определяется существованием реального, независимого от сознания человека внешнего мира»^[31]. Если попытаться выразить основной смысл наиболее последовательно реализуемой в нашей литературе концепции, то можно сказать, что под истиной, как правило, понимается объективное (верное) соответствие юридической теории, юридического знания правовой действительности^[32]. Что дает право говорить о ней как о строящейся на принципе соответствия и в этом смысле корреспондентской^[33].

При методологическом обсуждении истины на первый план выходит проблема критериев, т. е. вопросы условий, средств и методов ее достижения. С этих позиций обращают внимание на особенности отношения к истине в различных типах рациональности. Принципиальное отношение к познанию, истине в античной рациональности и научной рациональности Нового времени было уже рассмотрено выше. Напомним только, что истина в античной рациональности достигается рассуждениями^[34], осуществляемыми по установленным правилам (в современном понимании — логики) и в рамках определенных метафизических полаганий, как начал^[35]. Для рациональности Нового времени, научного позитивизма истинным является уже такое знание, которое исключает всякие метафизические полагания^[36] и может быть проверено на соответствие объекту экспериментальным путем. Именно эксперимент, а не правила рассуждения, начинает рассматриваться в качестве основного механизма проверки тех или иных положений на истинность в Науке нового времени^[37].

Считается, что данное отношение к истине является до сегодняшнего дня основой наиболее распространенной и реализуемой практически во всех областях науки концепции истины. Разумеется, она претерпела различные модификации главным образом в работах неопозитивистов, однако базовая идея соответствия знания объекту, трактуемая методологически, в том числе и в рамках отношения объекта исследования и предмета науки, остается в основном непоколебимой^[38]. Надо сказать, что отдельные отношения к данной концепции сохранены, в том числе и в различных вариантах современных когерентных, семантических и даже прагматических теорий истины^[39]. И, как уже говорилось, с поправкой на базовые постулаты марксизма основные смыслы данной концепции разворачивалась и представителями материалистической диалектики в основном в рамках теории отражения.

В то же время, в XX в. процесс бурного развития гуманитарных наук привел к представлениям о неудовлетворительности традиционного понимания истины как «полного соответствия знания и действительности»^[40] для познания человека и общества. Поэтому в философии и гуманитарных науках стало формироваться новое отношение к истине, ставящее во главу угла роль идеалов и ценностей общества в процессе познания вообще и научного исследования в частности^[41]. Это явилось одним из критериев рассмотрения их соотношения с науками естественными, по которому «различие между естественными и общественными науками основано, скорее, на предпосылках познания, чем на его внутренней логике: социальное знание, в отличие от естественнонаучного, характеризуется несравнимо большей ролью ценностных предпосылок»^[42]. Именно с позиций такого отношения осуществляется и наиболее непримиримая критика классической теории истины вплоть до ее отрицания и утверждения о бессмысленности самого понятия истины в научном познании^[43].

Наконец, особо следует упомянуть о герменевтической традиции в познании. Отказавшись от дедуктивной методологии и занявшая оппозицию научному сознанию, познающему мир через подведение конкретных фактов под общие законы, герменевтика фактически деактуализировала проблему истины, заменив ее на идеал точности понимания конкретных явлений, рассматриваемых как уникальные. Поэтому, используя в познании нормы и правила герменевтики, о научном исследовании можно говорить только условно, нестрого понимая научное познание как любую специально организованную интеллектуальную деятельность.

В принципе, можно считать, что, несмотря на разнообразие подходов и концепций, наиболее распространенным продолжает оставаться понимание истины как соответствия действительности и знаний о ней, действующее, в том числе, и в юриспруденции. Однако в отношении к данному идеалу истины со стороны правоведов можно усмотреть определенное своеобразие, если исходить из вышеизложенного представления о становлении юридической науки^[44]. Учитывая, что современная юридическая мысль существует в форме философии права, правовой теории и юридической догмы, допустимо предположить, что и в исследовательской практике юристов продолжает ощущаться влияние собственно античного идеала истины (пользование интуитивночувственными полаганиями, нестрогое отношение к методам исследования и свободная форма предъявления результатов). В то же время и гносеологический идеал позитивной науки, предполагающий точный метод исследовательской работы, строгую форму изложения и экспериментальную проверку полученных результатов, так или иначе воспринят правоведением. Таким образом, создается впечатление, что современное правоведение соединяет отношения к вопросам истины, присущие различным рациональностям. По гносеологической установке, юриспруденция безусловно тяготеет к идеалу истины, присущему европейской науке Нового времени, а по своей методологической организации во многом реализует установки античной рациональности. Данное предположение выглядит достаточно спорным, однако имеет основания для фиксации по крайней мере в качестве проблемного методологического вопроса.

Вместе с тем следует обратить внимание на одно существенное обстоятельство. Декларируя корреспондентский идеал истины как гносеологический идеал и методологический постулат, конкретные правовые исследования зачастую реально расширяют рамки понимания истины в юриспруденции за счет иных концепций^[45].

Последовательное теоретическое отношение отечественных юристов к реализуемой концепции истины, особенно в отраслевых исследованиях, может быть объяснено не только необходимостью находиться в рамках официальной парадигмы, но и определенным удобством такого понимания истины для решения конкретных практических задач, в частности, с точки зрения действующей концепции правоприменения. Информационная модель применения права, представляющая, по сути, интеллектуальное решение на основе сопоставления информации о конкретных обстоятельствах и нормы права, иного отношения к истине и не требует. А вот при выходе за пределы данной теоретической модели правоприменения рассмотрение истины как информационного соответствия событий, норм и суждений о них уже оценивается многими исследователями как недостаточное. Так, на взгляд В. Н. Кудрявцева, решение вопроса о квалификации деяния должно включаться в установление истины по уголовному делу^[46]. В процессуальной литературе пишется, что одной из особенностей установления истины в уголовном судопроизводстве является познание фактических обстоятельств в их социально-политической и юридической оценке, а дать «такую оценку — значит тоже отразить действительность»^[47]. В «содержание объективной истины по уголовному делу» включают также вид и характер наказания, предусматриваемый санкцией юридической нормы^[48]. В общетеоретическом плане фиксировалось, что «предметом истинных суждений при применении юридических норм являются все факты объективной действительности, связанные с юридическим делом. Понятие же объективной действительности охватывает не только сами по себе голые факты, но и их социально-правовое значение»^[49]. Таким образом, несмотря на идеологическую верность «объективной истине», легко заметить, что, постулируемая в юридической литературе как методологическая установка, корреспондентская концепция истины в процессе исследования серьезно размывается ценностными элементами, задаваемыми, в частности, социально-правовым и социально-политическим контекстами. Следовательно, даже относительно юридической практики идеал истины как соответствия знания действительности, в натуралистической трактовке рассматривается как явно недостаточный. Не менее определенно это наблюдается и в плане теоретической юриспруденции. Однако прежде чем приступить к обоснованию данного тезиса, следует сделать ряд предварительных замечаний.

Следует напомнить, что натуралистическое понимание истины в естественных науках сегодня претерпело серьезные изменения и приобрело весьма сложное системное представление. Это связано с рядом методологических проблем, которые не смогли получить решения в рамках классического понимания. Прежде всего, это проблема действительности или реальности. В классическом понимании соответствие мысли реальности трактовалось как-то, что утверждаемое мыслью имеет место «на самом деле». Однако философские рефлексии XVII—XIX вв. (Кант — «вещь в себе», Маркс — «общественно-историческая практика») и развитие науки в XIX—XX вв. привели к необходимости переосмысления первоначальной идеи. Поскольку метафизические полагания и априорные знания не могли быть встроены в сложившееся научное сознание, то появляются различения реальности («как она есть») и фактов как концептуализированной формы данной реальности^[50]. С этой точки зрения «то, что ученые обычно называют фактом, представляет собой не элемент объективного мира, а определенный вид нашего знания о нем. Соответствие некоторого теоретического предложения эмпирическому факту — это отношение, которое реализуется в рамках системы знаний»^[51].

При таком различении действительность «сама по себе», т. е. как фрагмент реальности, и действительность в концептуализированной форме (вещи, их свойства, события и т. д.) связаны познавательным процессом. При этом утверждения по поводу действительности не относятся к ее концептуализированной форме, а представляют самостоятельный план, и отношения истинности рассматривается именно между «утверждением» о действительности и действительностью «как она есть»^[52].

Не составляет труда заметить, что данное теоретическое представление истины непринужденно работает в рамках изложенного в предыдущих параграфах различения объекта и предмета юридической науки и отношения юридического знания к правовой действительности. Сильной стороной данной концепции является также ее универсальность. Дело в том, что в таком варианте понятие истины оказывается применимым не только к высказываниям относительно реальных объектов, т. е. к тому, что часто называется «объективной реальностью», но и к объектам другой природы, в частности, мыслимым. Это особенно важно именно для юриспруденции, во многом опирающейся на систему особого рода конструкций, не имеющих референтов в реальности. В этом смысле утверждения: «Конституция Российской Федерации 1993 г. состоит из преамбулы и двух разделов», «состав преступления состоит из четырех элементов: объекта, объективной стороны, субъекта, субъективной стороны» — суть одинаково истинные утверждения. Несмотря на различие референтов данных предложений, в первом случае это объект «реального мира», а во втором — идеальная конструкция; и то и другое может рассматриваться как действительность.

Изложенное выше позволяет утверждать, что корреспондентская концепция истины сохраняет свое значение в юриспруденции по крайней мере в рамках отношения к фактам. В этом смысле оправдано активное обращение к ней, например, процессуальных дисциплин, любых исследований в рамках юридического позитивизма. Однако что касается ее применимости к оценке теоретических, а тем более философских, методологических исследований права, то здесь ситуация гораздо сложнее.

Строго говоря, изложенные концептуальные схемы истины абсолютно корректны только для оценки отношения «высказывание — предмет высказывания». Такое отношение считается типичным для практического знания, сводящегося к «констатации явлений и корреляций между ними»^[53]. В отличие от него научное знание обладает как минимум двумя характеристиками, говорящими о его особом статусе.

Прежде всего, наука претендует на фиксацию закономерностей и формулирование законов. В этом смысле собственно научное знание всегда теоретично^[54]. Как отмечает А. Ф. Черданцев, научные факты являются фактами в том числе и потому, что «в процессе научного объяснения объектов, фиксируемых ими, подводятся под научные законы»^[55]. В этом смысле и то, что традиционно называется эмпирическими фактами, также является научным только в силу его теоретической интерпретации. Так, относясь к значению для юридической науки выводов, построенных на простых количественных фиксациях, получаемых в результате опросов, авторы коллективной монографии «Эффективность правовых норм» справедливо отмечают: «Однако познавательная ценность подобных выводов проблематична, поскольку в настоящее время социология не располагает надежными процедурами, которые давали бы возможность на основании осознанных оценок и намерений, вербально выраженных ориентаций, выявить интернализированные ценностные ориентации личности и отделить их от декларативных»^[56]. Другими словами, фиксируется отсутствие теоретических средств для перевода конкретных данных в статус эмпирических научных фактов.

Другой значимой в данном контексте характеристикой научного знания является его предметность. Научное знание не только имеет теоретическую форму, но и «организовано» в рамках предмета науки, который строится в соответствии с определенной философской картиной мира, методами исследовательской работы, категориальным строем науки и т. д. «Категориальный строй мышления представляет собой некоторое интеллектуальное „поле“, в рамках которого только и возможно становление и оформление знания»^[57]. Поэтому оправданно утверждать, что при смене категориальных систем науки меняется и научное знание (как представление сущности явлений), и, следовательно, меняется отношение к их истинности. Подтверждение данной мысли легко увидеть в современной отечественной юриспруденции, далеко не просто переживающей свое категориальное обновление. Что, кстати говоря, значительно раздвигает рамки проблемы критериев истинности современного научного знания о праве.

Задача осложняется и тем обстоятельством, что истинностной оценки требует не только собственно научное знание, а научная теория как таковая, в рамках которой мыслимо сосуществование «истинных» и «неистинных» положений. Что, по сути, исключает возможность ее оценки в рамках классической концепции. Не случайно, столкнувшись с данной проблематикой, большинство методологов науки стали отказываться от классического идеала истины и предлагать альтернативные способы соотнесения научных теорий с реальностью. Это и «правдоподобие» К. Поппера, и «вероятностность» Р. Карнапа, и релятивизм П. Фейерабенда, и т. д.^[58] В этом смысле может показаться, что проблема истины относительно научного познания, в ее классическом варианте, как бы утратила свою актуальность. Особенно это характерно для «внутринаучных» исследований. В современных естественных науках проблема истины во многом «снимается» за счет отождествления с вопросами метода, экспериментальной проверки теоретических моделей. Гуманитарные же области, не имеющие возможности отождествить метод с истинностью теоретического знания, нередко склоняются к герменевтической методологии или прагматическим ориентациям. Последнее направление, как показывалось, не чуждо и современному правоведению.

Уже обсуждалось, что вопроса гносеологических критериев оценки правовых теорий, юридического знания это не снимает, а только свидетельствует о его фундаментальной трудности.

Для юридической науки данные трудности наиболее отчетливо проявляются в следующих аспектах.

Единицей оперирования в классической концепции истины является не некоторое суждение, а отношение данного суждения к некоторому предмету или явлению. В этом смысле, когда мы оцениваем некоторое суждение как истинное, мы оцениваем его на соответствие действительности. Такое соответствие следует отличать от логического значения суждения. В пространстве логики характеристика суждения как истинного или ложного в плане его соответствия действительности не существует, поскольку вопрос об истинности (ложности) посылок выходит за ее рамки. Истинность же в логике — это просто соответствие осуществляемых операций существующим в ней правилам рассуждения. В силу этого методологически не очень корректна, например, аргументация научной истинности положений их логическими характеристиками. В частности, обосновывая правомерность рассмотрения юридических норм как суждений и оценки их в этом плане как истинных или ложных, В. М. Баранов наделяет их, с точки зрения модальной логики, качествами дескриптивного и прескриптивного суждения, что и позволяет, с точки зрения автора, оценивать их как истинные или ложные^[59].

Правомерность такой интерпретации достаточно проблематична, что развернуто показано, например, А. Ф. Черданцевым^[60]. Однако в методологическом плане проблематичность трактовки не является запретом на нее, а только обозначает научный статус данной трактовки. Другое дело — как в данном случае понимать истинность или ложность юридической нормы. Учитывая сказанное выше, допустимо утверждать, что если характеристика юридической нормы как истинной или ложной и возможна, то только в рамках модальной или деонтической логик и именно относительно правил данных логик. Тезис же об истинности норм права как их соответствии социальной действительности, при этом, разумеется, не доказывается^[61].

Как уже упоминалось, трудности в применении классической концепции истины к науке связаны с тем, что научное знание теоретично по своей природе, а предмет науки сложно организован и включает различающиеся единицы. Единицей оперирования в науке является не суждение или высказывание, а факт, гипотеза, теория и т. д. Разумеется, можно сказать, что научные факты фиксируются в форме суждений, однако классическое истинностное отношение и здесь не избегает проблематизации. Так, по замечанию П. Стросона, «факты есть то, что утверждения (когда они истинны) утверждают. Они не являются тем, о чем утверждения говорят»^[62]. Здесь налицо акцентация смысла на концептуализации явления и определенная «второстепенность» дескриптивного плана суждения. Представить же, например, теорию как систему истинностных суждений просто невозможно, хотя бы потому, что, включая гипотезы, предположения, полагания и допущения, любая теория будет представлять совокупность как истинных, так и ложных суждений^[63]. Кроме того, теория неизбежно включает в себя выводы и умозаключения, произведенные в рамках ее предметности по формальным правилам и не всегда поддающиеся прямому отнесению к конкретным явлениям действительности. Содержание таких выводов и умозаключений — это вопрос философской картины мира, категориального строя и исследовательской парадигмы. В юриспруденции значительное число теоретических положений образуется как раз путем создания в предмете фиктивных операционных моделей, предназначенных не столько для отображения права, сколько для его познания. К таковым можно отнести уже упоминавшийся механизм правового регулирования, состав правонарушения, состав правоотношения и т. п.

С точки зрения референтного отношения фиктивные операционные модели отличаются тем, что не имеют соответствующего конкретного объекта и, строго говоря, не являются собственно научными моделями (поскольку особенность последних именно в том, что в определенной области свойств они могут использоваться вместо объекта), а относятся к интеллигибельным объектам, представляют собой идеальные конструктивные образования, концептуализирующие познание юридической действительности.

Например, невозможно указать в реальности на объект, соответствующий составу правонарушения. Не случайно по поводу состава правонарушения в правоведении идут оживленные дискуссии именно по поводу правомерности включения в него тех или иных элементов. Основанием данных дискуссий, на наш взгляд, является попытка отнестись к составу правонарушения не фиктивно-идеально, а объектно. Анализируя различные точки зрения по этому поводу, А. Ф. Черданцев совершенно справедливо замечает, что состав правонарушения следует рассматривать «как определенный идеальный объект, созданный силой абстракции, как мысленную модель, а не реальное явление и не понятие, отражающее это явление»^[64]. Здесь важно подчеркнуть именно конструктивную природу таких моделей, в силу чего они уже не могут рассматриваться в рамках отношения отображения. Конструкция, на наш взгляд, соотносится с действительностью более сложно, чем модель. Так, например, конструкция может задавать объектно несуществующую соорганизацию элементов, а путем идеализирующих допущений создавать объекты интеллигибельного типа, существующие только в рамках соответствующего научного предмета. Другими словами, если рассматривать состав правонарушения как модель, — то модель, по сути дела, сконструированную в предмете юриспруденции и в этом смысле являющуюся именно фиктивно-операционной, а не отображающей реальный объект. Отсюда и понятие истинности в референтном плане к подобным моделям неприменимо.

Существенную сложность для классической истинностной оценки теоретических представлений юриспруденции представляет проблема влияния ценностно-целевых структур общества. Уже говорилось об особой роли «ценностного» аспекта познания права, показывающего, что в юридической науке мы имеем дело с истинностью, научной объективностью, которую невозможно ограничить однозначным соответствием знания действительности. Значение ценностных установок и идеалов общества сегодня отмечается и для естественных наук (как социокультурный контекст) и, особенно, для социального познания^[65]. Однако для юриспруденции, рассматривающей право как социальный регулятор, как форму организации общества, осознание собственной ценностносмысловой природы и ее влияния на характер правового знания приобретает особое значение^[66]. Изменение ценностных систем общества принципиально влияет на смену парадигм любой социальной науки. Но для юриспруденции это обстоятельство еще усиливается спецификой ее объекта. Дело в том, что господствующие в данном обществе ценности не просто влияют на самоопределение юриста в рамках исследовательской позиции, но и напрямую выражаются в действующем позитивном праве. В этом смысле для юриста ценности выступают не только как общепризнанные «предпочтения», но и как предельные нормативные основания регулирования общественных отношений. Зафиксированные как юридические декларации и правовые принципы данного общества, социальные ценности способны являться основанием конкретных юридических решений и обеспечиваться всей системой юридических средств, государственного принуждения. Таким образом, можно считать, что отношение к правовым ценностям как фундаментальным критериям правовых оценок призвано обеспечивать воспроизводство позитивного права во всей его культурной полноте.

Факт значимости общесоциальных (общечеловеческих) ценностей для юридической науки специально отмечает А. Ф. Черданцев. «Эти ценности, — пишет он, — находят выражение, прежде всего, в принципах организации и деятельности государственного аппарата, принципах права, в формировании которых значительная роль принадлежит науке. Имеются в виду прежде всего такие ценности, как демократия, справедливость, общественный порядок, права и свободы личности и т. п.»^[67]. Справедливо и замечание, касающееся неизбежной идеологизации правоведения: «Коль скоро государство и право в своем функционировании ориентированы идеологически на определенную систему ценностей и принципов, то мимо этого не может пройти и юридическая наука, и прежде всего теория государства и права. Она поэтому неизбежно склоняется на сторону той или иной идеологии, что дает основание приписывать этой науке идеологическую функцию»^[68]. Вот только утверждение, приписывающее юридической науке идеологическую функцию, несколько смущает, поскольку ведет к признанию идеологических оснований познания^[69].

Представляется, что для понимания значения ценностных аспектов правопознания точнее считать, что теория государства и права находится в рамках принятых в данном обществе ценностей, прежде всего не в плане официальной идеологии, а в плане социокультурного контекста познания государства и права. Разумеется, в любом реальном обществе имеют место те или иные ценностные доминанты, обусловленные его культурой, особенностями исторического развития. В этом смысле можно сказать, что юриспруденция, в силу даже предметной связи с действующим государством и правом, в определенной степени неизбежно идеологизирована. Однако это вряд ли позволяет наделять юридическую науку идеологической функцией. Разумеется, те или иные положения юриспруденции, особенно — теории государства и права, могут идеологизироваться политическими элитами, иными социальными группами, но это не значит, что юридическая наука идеологична по своей природе. Идеологизировать можно положения любой теории, как это было с теорией происхождения видов Дарвина, экономической теорией Маркса, моделью солнечной системы Птолемея и постулатами Аристотеля. Причем последние не просто идеологизировались, а, как известно, были канонизированы. Вопрос политической идеологизации правоведения — это, в том числе, вопрос научной позиции правоведов. Кроме того, современное состояние юридической науки, особенно в связи с развивающимся сравнительным правоведением, позволяет если не исключить, то, по крайней мере, минимизировать влияние партийных (в смысле Гегеля) идеологий на правоведение.

Тем не менее, как отмечалось, ценностный план юриспруденции, в том числе и в рамках идеологии, не может быть исключен из оценки тех или иных теоретических юридических положений, что заставляет корректировать представления о соответствии теоретической конструкции и юридической реальности. «Вне определенного идеологического подхода, — пишет С. С. Алексеев, — мировоззренческие взгляды не могут получить достаточного общественного признания и, тем более, должной практической реализации. Так что в практической жизни наука и идеология тесно переплетены, взаимопроникают. Это и объясняет то обстоятельство, что философия, иные отрасли знаний в определенных своих сторонах и проявлениях выступают также и в качестве идеологии (и это требует, чтобы в любой науке достаточно точно и строго те или иные положения виделись и оценивались в качестве „идеологических“)»^[70]. Оправданность такого требования сомнения не вызывает. Проблема только в том, что идеологизированные ценности нередко выступают в качестве оснований обозначения предмета юридического исследования^[71]. Например, то, что в сегодняшней отечественной теории государства и права рассматривается как собственно предметности научного исследования: демократия, права человека, справедливость и т. д., по сути — идеологизируемые ценности, работа с которыми по нормам науки, в рамках референтного идеала истины, практически невозможна. Не случайно концепции прав человека, правового государства актуализированы отечественной наукой только в силу смены ценностных идеологических ориентаций общества и государственной политики. Таким образом, строго говоря, идеологическая нейтральность в познания права возможна только при выходе за рамки правового содержания исследований, т. е. в области логики и методологии правоведения.

Одной из особенностей гуманитарного, социального знания, в отличие от естественнонаучного, принято считать его диалогичность^[72]. Разумеется, диалог как «мыслительная коммуникация» присущ науке изначально. Данное обстоятельство отмечалось еще скептиками. Однако в естественных науках такая «диалогичность» служит концептуальной и содержательной полифонии, но не создает новых смыслов. Это обусловлено, как представляется, двумя обстоятельствами.

Первое — доминирование субъект-объектной гносеологической схемы, трактующей познавательное отношение только как отношение исследователь — объект исследования и, главное, экспериментальная проверка продуцируемого знания. В гуманитарных областях значение экспериментальной деятельности минимизировано в силу невозможности многократного воспроизведения условий эксперимента, культурноисторической обусловленности процессов, невозможности достигнуть необходимой формализации и т. п.^[73] Кроме того, в социальной области любые действия экспериментального типа возможны только через формирование некоторых социальных программ и проектов, которые, в отличие от естественнонаучных областей, неизбежно начинают менять как объект исследования, так и самого исследователя.

Второе — язык науки. Естественные науки работают в так называемых «строгих» языках, характер которых минимизирует возможности вариативного прочтения того или иного текста. Это, фактически, снимает в естественных науках проблему создания новых смыслов в рамках одной теории. Разумеется, например, некоторые уравнения, описывающие какой-либо сложный физический процесс, могут получить в теоретических исследованиях и иные физические интерпретации. Однако при этом не создается новых смыслов с точки зрения их собственного содержания.

В отличие от этого, гуманитарные науки пользуются, главным образом, нестрогими языками, построенными на базе естественного языка. А это предполагает не только различные содержательные истолкования одного текста, но и возникновение новых смыслов, например, в зависимости от социокультурного контекста, не «закладываемых» его автором^[74]. С определенной долей условности можно сказать, что исследователь в гуманитарных областях имеет дело с объектом как идеями, мыслями, представлениями других исследователей. «Мысли о мыслях, переживания переживаний, — писал М. М. Бахтин, — слова о словах, тексты о текстах. В этом основное отличие наших (гуманитарных) дисциплин от естественных (о природе), хотя абсолютных, непроницаемых границ и здесь нет». Таким образом, в социальных науках диалогичность является не просто чертой, а их сущностной характеристикой.

Для юриспруденции, помимо простейших выводов о необходимости в процессе научной работы осуществлять контекстуальную реконструкцию позиций оппонентов и сторонников, сказанное значимо и в содержательном плане. Это касается, в том числе, истинностной оценки универсальных положений юриспруденции, сформировавшихся в процессе ее развития как основополагающие, принципиальные идеи. Такие положения, по сути, являются сформулированными основаниями той или иной научной правовой традиции, поэтому задача оценки их как истинных или ложных, в референтном плане, приобретает характер методологической трудности. В исследовательской практике эта трудность преодолевается, в основном, путем указания на положения такого рода как «устоявшееся в науке мнение», «общепризнанность», «отсутствие в литературе возражений» и т. п., что, по сути, может рассматриваться как определенная конвенция научного юридического сообщества^[75]. При этом подобные конвенционально принятые идеи не теряют статуса научных, поскольку, с одной стороны, выражают определенный исследовательский опыт, а с другой, — их научная ценность заключается не в том, насколько точно они отражают некоторую действительность, а в эвристических возможностях при исследовании актуальной проблематики^[76]. Это особенно важно для юридической науки именно в силу распространенности в ней моделей и конструкций подобного рода и, очевидно, должно рассматриваться в качестве одной из ее принципиальных характеристик и фундаментальных трудностей.

Трудностей, например, потому, что в качестве особого аспекта диалогичности юридического знания может рассматриваться «включенность» в научный оборот юриспруденции понятий и конструкций других наук. Осуществляя работу с разнопредметными понятиями, юрист неизбежно должен соотносить их не только в рамках собственных исследовательских задач, но и для обеспечения надежности результатов исследования, в плане «логик» их собственных предметов, т. е. строить определенный «диалог логик». Подобное соотнесение инициирует и специфика юриспруденции, заключающаяся, как показывалось ранее, в стремлении формировать свой предмет в максимальном приближении к реальности в философском смысле. Такое «приближение» требует известных компенсаций теоретической редукции исследуемых явлений, в том числе и путем их «полипредметного схватывания». Можно сказать, что в процессе такой работы юрист вынужден диалогически «включать в себя» (в свою исследовательскую деятельность)"^[77] и «философа», и «психолога», и «социолога», и «естественника». Это является далеко не простым делом, причем не только в силу необходимости теоретического отношения к соответствующим понятиям и представлениям, но и потому, что эффективная «диалогичность» такого рода может осуществляться только при наличии у правоведов некоторой методологической позиции, позволяющей объединять разнопредметные представления в рамках своих идеальных конструкций. В противном случае ожидать существенного эвристического эффекта от привлечения в юридические исследования представлений иных научных областей очень сложно^[78]. Возможности же правоведения по созданию таких теоретических, методологических конструкций напрямую зависят от уровня исследованности философских проблем права и правоведения, освоения современного метанаучного инструментария познания, разработки собственных исследовательских средств, т. е. от обеспечения эффективного диалога в рамках как юридической науки, так и всей системы наук.

Таким образом, изложенное состояние теоретических исследований проблем истины и рассмотренные трудности в определении ее критериев для юридических исследований позволяют считать, что, в гносеологическом плане, перспективы в значительной степени сопряжены с разработкой проблем познания права, развитием методологии юридической науки.

• [1] Подробный анализ литературной ситуации по данной проблеме см., напр.: Леу-шин В. И. Юридическая практика в системе социалистических общественных отношений. Красноярск. 1987.
• [2] Пионтковский А. Указ. соч. С. 18.
• [3] Леушин В. И. Указ. соч. С. 118.
• [4] Там же.
• [5] Фогельсон Ю. Б. Указ. соч. С. 19.
• [6] Там же. С. 20.
• [7] Там же.
• [8] См.: Леушин В. И. Указ. соч. С. 8.
• [9] Там же. С. 118.
• [10] См., напр.: Филатов В. П. Указ. соч. С. 110; Швырев В. С. Научное познание какдеятельность. С. 21.
• [11] «Всякая общественная жизнь является по существу практической», — писалК. Маркс. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 3.
• [12] К таковым относят, как правило, теоретико-понятийный характер, проверяемость, системность и др. См., напр.: Чудинов Э. М. Указ. соч. С. 57. По этому вопросу см. также: Лекторский В. А. Научное и вненаучное мышление: скользящая граница. // Разуми экзистенция. М., 1999. С. 46 и след.
• [13] Такой идеал, кстати, принадлежит не такой уж давней истории. Отмечая отсутствие практической направленности науки как факта научного сознания и методологической рефлексии первой половины XX в., В. А. Звиглянич приводит весьма яркоевысказывание Ч. Сноу, характеризовавшего самосознание ученых Кембриджа 30-х гг.:"Больше всего мы гордились тем, что наша научная деятельность ни при каких мыслимых обстоятельствах не может иметь практического смысла". См.: Звиглянич В. А. Указ, соч. С. 162.
• [14] «Критерием истинности общетеоретических правовых положений не может бытьтолько юридическая, государственно-правовая практика, сама представляющая толькоформу (не всегда адекватную) социального содержания. Поэтому критерием юридической науки, в том числе общей теории, является вся общественная практика…"Явич Л. С. Общая теория права. Л., 1976. С. 15—16.
• [15] Именно поэтому абсолютно точен В. В. Лазарев, отмечая, что правовые принципы являются «системообразующим фактором юридической практики». См.: Лазарев В. В. Социально-психологические аспекты применения права. С. 134.
• [16] Гегель. Конституция Германии. Политические произведения. М., 1978. С. 76.
• [17] Так, по мнению В. А. Звиглянича, при социокультурном подходе познание и категориальное мышление «изначально входят в структуру объективных зависимостейвнешнего мира, соотносятся с системой культурно-исторических объектов». Звигля-нич В. А. Указ. соч. С. 22. См., также: Коршунов А. М., Мантанов В. В. Указ. соч. С. 73,335; Крымский С. Б. Логико-гносеологический анализ универсальных категорий //Логико-гносеологические исследования категориальной структуры мышления. Киев, 1980. С. 5 и след.
• [18] Гегель. Конституция Германии. С. 67.
• [19] Леушин В. И. Указ. соч. С. 131.
• [20] См. там же.
• [21] См., напр.: Кудрявцев В. Н. Общая теория квалификации преступлений. М., 1972;Куриное Б. А. Научные основы квалификации преступлений. М., 1976; Наумов А. В., Новиченко А. С. Законы логики при квалификации преступлений. М., 1978 и др.
• [22] См.: Недбайло П. Е. Применение советских правовых норм. М., 1960; Алексеев С. С. Проблемы теории права. Т. 2. Свердловск, 1973; Дюрягин И. Я. Применение норм советского права. Свердловск, 1973; Его же. Об истинности содержания правоприменительного акта // Сов. гос-во и право. 1975. № 2; Бро Ю. Н. Проблемы применения советскогоправа. Иркутск, 1980; Вопленко Н. Н. Социалистическая законность и применение права. Саратов, 1983; Черданцев А. Ф. Вопросы толкования советского права. Свердловск, 1972;Его же. Толкование советского права. М., 1979.
• [23] См.: Черданцев А. Ф. Логико-языковые феномены в праве, юридической наукеи практике.
• [24] См.: Бабаев В. К. Указ, соч.; Баранов В. М. Истинность как свойство норм советского права // Нормы советского права. Саратов, 1987; Его же. Истинность норм советского права. Саратов, 1989.
• [25] В качестве фактора здесь, очевидно, могут рассматриваться и традиции догматической юриспруденции.
• [26] Принято считать, что в истории познания исследование проблем истины начинается с постановки вопроса в античной философии о соответствии действительности. В частности, указывается на платоновский диалог «Кратил»: «В таком случае тот, ктоговорит о вещах в соответствии с тем, каковы они есть, говорит истину, тот же, ктоговорит о них иначе, лжет?». Платон. Кратил // Сочинения. В 3 т. Т. 1. М., 1968. С. 417. В качестве классической трактовки термина «истина» обычно называется утверждениеАристотеля, в соответствии с которым «говорить о сущем, что его нет, или о не-сущем, что оно есть, — значит говорить ложное; а говорить, что сущее есть и не-сущеене есть, — значит говорить истинное». Аристотель. Метафизика. С. 141. В дальнейшемА. Тарский приведет данное высказывание Аристотеля к следующему виду: «Истинностьпредложения состоит в его согласии с реальностью (или в соответствии с ней)». Тарский А. Семантическая концепция истины и основания семантики // Аналитическаяфилософия: становление и развитие. М., 1998. С. 93.
• [27] См.: Чудинов Э. М. Указ. соч. С. 11 и след.; Лакатос И. Указ. соч. С. 462 и след.
• [28] См., напр.: Поппер К. Факты, нормы и истина: дальнейшая критика релятивизма //К. Поппер. Открытое общество и его враги. Т. 2. М., 1992.
• [29] «Всякое знание, независимо от того, каков его объект, есть отражение объективной реальности». Коршунов А. М., Мантанов В. В. Указ. соч. С. 69—70.
• [30] Чудинов Э. М. Указ. соч. С. 39.
• [31] Черданцев А. Ф. Теория государства и права. С. 27.
• [32] Под соответствием, в данном контексте, понимается адекватное отражениесубъектом окружающего мира. См., напр.: Коршунов А. М., Мантанов В. В. Указ. соч.С. 68 и след.
• [33] В философской литературе обращается внимание, что причисление теории истинык корреспондентской теории (теории соответствия), строго говоря, не всегда раскрывает ее сущность. Поэтому в рамках диалектико-материалистического подхода принципиально указать на соответствие в смысле воспроизведения действительности. См.:Чудинов Э. М. Указ. соч. С. 37. Однако для целей нашего исследования такая строгостьразличения не является необходимой.
• [34] «В самом деле, цель умозрительного знания — истина, а цель знания, касающегосядеятельности, — дело». Аристотель. Метафизика. С. 94.
• [35] «Поэтому и начала вечно существующего всегда должны быть наиболее истинными: они ведь истинны не временами и причина их бытия не в чем-то другом, а, наоборот, они сами причина бытия всего остального; так что в какой мере каждая вещьпричастна бытию, в такой и истине». Там же. С. 95.
• [36] В связи с этим имеет смысл упомянуть, что, указывая на изменения, происходящие в европейской науке после Декарта и Лейбница, Э. Гуссерль отмечает все большуюформализацию науки, утрату естественнонаучными понятиями их «интуитивного качественного содержания», как раз характерного для эпохи Аристотеля. Согласно Гуссерлю, исходные мыслительные процедуры (связываемые автором как раз с первоначальнымиполаганиями), придающие теории смысл, в этот период, фактически, наукой исключаются. См.: Гуссерль Э. Указ. соч. С. 550 и след.
• [37] Нужно упомянуть, что обладающее определенной спецификой понимание истинывозникает в средневековой схоластике, воспринявшей аристотелевские правила рассуждения, но ограничившей их догматами веры и «идеологизировавшие» в этом планеистину и истинность. В данном случае доминирующим основанием истины уже рассматривается построенная на авторитете система конвенционализированных постулатов, обеспечивающих построение определенной практики. «В период Средневековьязнания, в том числе знания о природе, предопределялись господствующей традициейи обосновывались ссылками на авторитеты, истинность учений которых даже не моглабыть поставлена под сомнение. Вследствие этого все исследования того времени находились в узких рамках более или менее стандартных интерпретаций незыблемых исходных оснований. Существовавшие образцы познавательной деятельности рассматривались как необходимые, всеобщие и неизменные». Ворожнов В. П., Москаленко А. Т, Шубина М. П. Гносеологическая природа и методологическая функция научной теории. Новосибирск, 1990. С. 41.
• [38] При этом «важно не смешивать вопрос реального поиска и обнаружения истины (то есть эпистемологический или методологический вопрос) с вопросом о том, чтомы имеем в виду или что мы намереваемся сказать, когда говорим об истине или соответствии фактам (логическая или онтологическая проблема истины)». Поппер К. Факты, нормы и истина: дальнейшая критика релятивизма. С. 443.
• [39] См., подробно: Чудинов Э. М. Указ. соч.
• [40] Коршунов А. М., Мантанов В. В. Указ. соч. С. 96.
• [41] См., напр.: Риккерт Г. Указ, соч.; Парсонс Т Структура социального действия. М., 2000; Вебер М. «Объективность» социально-научного и социально-политического познания // Избранные произведения. М., 1990; Звиглянич В. А. Указ, соч.; Коршунов А. М., Мантанов В. В. Указ, соч.; Филатов В. П. Указ, соч.; Швырев В. С. Теоретическое и эмпирическое в научном познании.
• [42] Коршунов А. М., Мантанов В. В. Указ. соч. С. 61. Далее авторы прямо противопоставляют ценностно-смысловую интерпретацию знания и эмпирическую концепциюистины. С. 94.
• [43] См. там же. С. 85—86.
• [44] См.: Глава 1, пункт 1.2 настоящей работы.
• [45] Например, в теории права на истину в ином аспекте — как на средство мировоззренческой активности обратил внимание В. М. Баранов. См.: Баранов В. М. Истинность норм советского права. С. 16. С когерентной концепцией истины сопрягается рядидей В. Б. Исакова. См.: Исаков В. Б. Неэмпирические критерии истинности в юридической науке. С. 50. Прагматические позиции обозначает Ю. Б. Фогельсон. См.: Фогелъ-сон Ю. Б. Указ. соч. С. 20.
• [46] См.: Кудрявцев В. Н. Общая теория квалификации преступлений. М., 1972. С. 51.
• [47] Горский Г. Ф., Кокорев Л. Д., Элъкинд П. С. Проблемы доказательств в советскомуголовном процессе. С. 61.
• [48] См.: Теория доказательств в советском уголовном процессе. М., 1966. С. 96.
• [49] Алексеев С. С. Общая теория права. Курс в 2 т. Т. 2. С. 323.
• [50] «Неверное мышление неизбежно и непроизвольно фабрикует неверные факты, следовательно, производит искажение и ложь». Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 180.
• [51] Чудинов Э. М. Указ. соч. С. 39. В юридической литературе на данное обстоятельство указывает А. Ф. Черданцев. Отмечая двойное значение термина «факт» в юриспруденции («факт» — как реальноесобытие и «факт» — как знание об этом событии), автор обращает внимание на то, чтоюридическое значение имеет не реальное обстоятельство, а знание о нем. См.: Черданцев А. Ф. Логико-языковые феномены в праве… С. 41, 75 и след.
• [52] См. подробно: Чудинов Э. М. Указ. соч. С. 41—43.
• [53] Чудинов Э. М. Указ. соч. С. 52.
• [54] Д. А. Керимов отмечает, что даже начальный этап научного исследования нельзяпредставлять как ««чисто» чувственное восприятие по той простой причине, что в процессе мыслительной обработки эмпирического материала неизбежно вклинивается весьранее накопленный теоретический опыт освоения мира, и в частности политико-правовой реальности». Керимов Д. А. Философские основания политико-правовых исследований. С. 88.
• [55] Черданцев А. Ф. Логико-языковые феномены… С. 81.
• [56] Эффективность норм права. М., 1980. С. 180—181.
• [57] Коршунов А. М., Мантанов В. В. Указ. соч. С. 88.
• [58] Эти же обстоятельства инициируют обращение к неэмпирическим критериямистины. Об их значении для правоведения см.: Исаков В. Б. Неэмпирические критерииистинности в юридической науке. С. 48 и след.
• [59] См.: Баранов В. М. Истинность норм советского права. С. 50 и след.
• [60] См.: Черданцев А. Ф. Логико-языковые феномены… С. 25 и след. Правда, А. Ф. Чер-данцев строит свою аргументацию больше в пространстве семантики и теории права. Соглашаясь с мнением автора в содержательном плане, полезно упомянуть, что любыелогики, как искусственно создаваемые системы мышления, имеют дело не с естественным языком, а с собственными знаковыми системами, которые только могут получатьинтерпретацию в естественном языке, выражаться в его грамматических формах.
• [61] В то же время, как философская проблема, подобная постановка вопроса вполнемыслима. Так, соглашаясь с тем, что юридические установления не могут рассматриватьсякак теоретические истины, Н. Н. Алексеев писал: «Однако нельзя отрицать, что установления эти могут быть нелепы, бессмысленны, безнравственны, бесполезны, и при такихусловиях ссылка на них, как на основание, неизбежно ведет к тому, что ссылающийсяимеет дело с величинами чисто отрицательными. Юрист, который сознает эту опасность, не может не почувствовать законного стремления выбраться тем или иным путем из мираноминального знания и попытаться войти в соприкосновение с «истинным объектом», если он только вообще может быть отыскан». Алексеев Н. Н. Указ. соч. С. 23.
• [62] Цит. по: Чудинов Э. М. Указ. соч. С. 18.
• [63] С точки зрения К. Поппера, любая теория, строго говоря, может быть одновременнооценена и как истинная, и как ложная. «О теории, подобной теории Кеплера, которая описывает траектории планет с замечательной точностью, можно сказать, что она содержитзначительную долю истинной информации, несмотря на то что это — ложная теория, таккак на самом деле имеют место отклонения от кеплеровских эллиптических орбит. Точнотак же и теория Ньютона (хотя мы вправе считать ее ложной) содержит, по нашим нынешним представлениям, чрезвычайно много истинной информации — значительно больше, чем теория Кеплера. Поэтому теория Ньютона представляет собой лучшее приближение, чем теория Кеплера, — она ближе к истине. Однако все это еще не делает ее истинной. Теория может быть ближе к истине, чем другая теория, и все же быть ложной». Поппер К. Открытое общество и его враги. Т. 2. М., 1992. С. 451.
• [64] Черданцев А. Ф. Логико-языковые феномены… С. 141.
• [65] См.: Звиглянич В. А. Указ, соч.; Коршунов А. М., Мантанов В. В. Указ. соч.С. 84 и след.
• [66] Подчеркивая ценностно-смысловую природу любого социального знания, А. М. Коршунов и В. В. Мантанов пишут: «Смысл, если иметь в виду его социальнуюхарактеристику, предстает как духовная направленность бытия человека, как реализация высших культурно-исторических ценностей». Указ. соч. С. 93.
• [67] Черданцев А. Ф. Теория государства и права. С. 25.
• [68] Там же. На идеологизированность общей теории права обращает внимание и С. С. Алексеев. «Можно, пожалуй, без преувеличения констатировать, — пишет он, — что правоведение в его общетеоретических подразделениях — общей теории права, социологии, логике права, а также в философских разработках — оказалось одной из наиболее идеологизированных областей знания». Алексеев С. С. Право. С. 402.
• [69] Иногда данный аспект проблемы трактуется как идеологическое влияния философии права, рассматриваемой в качестве этического феномена. См.: Siegenthaler Р. А. Указ, соч. С. 40 и след.
• [70] Алексеев С. С. Право. С. 401—402.
• [71] Применительно к социальным наукам «сами предпосылки превращения того илииного явления в объект научного исследования, — отмечает Н. С. Автономова, — включены в этот объект, выступая одновременно и как объект, и как предпосылки познания, и как его условия…». Автономова Н. С. Философские проблемы структурного анализав гуманитарных науках. М., 1977. С. 234.
• [72] См.: Коршунов А. М., Мантанов В. В. Указ. соч. С. 6А—65; Розин В. М. Методологияи философия в современной интеллектуальной культуре. С. 29.
• [73] Отмечая ограниченные возможности экспериментальной проверки в социальныхнауках, А. М. Коршунов и В. В. Мантанов указывают также на «невозможность воздействовать по желанию на наблюдаемые объекты, исторический характер социальныхпроцессов, их осмысленность, неотработанность единиц измерения социальных явлений». (См.: Указ. соч. С. 62.)
• [74] «Как правило, интерпретатор «вычитывает» в изучаемых культурных феноменахбольший смысл, чем тот, который вложен автором. Каждая новая интерпретация несетс собой новый смысл. Такова специфика гуманитарного знания как творческого диалога, осуществляющаяся в плане столкновения разных концептуальных «систем отсчета» —интерпретируемой и интерпретирующей». Коршунов А. М., Мантанов В. В. Указ. соч.С. 65.
• [75] На значение конвенциональности в науке предельно категорично указываетТ. Кун. «Как в политических революциях, так и в выборе парадигмы, — пишет он, — нетинстанции более высокой, чем согласие соответствующего сообщества. Чтобы раскрыть, как происходят научные революции, мы поэтому будем рассматривать не только влияние природы и логики, но также эффективность техники убеждения в соответствующейгруппе, которую образует сообщество ученых». Кун Т Структура научных революций.С. 131. См., также: Лакатос И. Указ. соч. С. 462.
• [76] Ковенциональность как черта современной науки обсуждается и применительнок естественным областям. В частности, Ханс Позер пишет: «Конвенции, установки неизбежны в науке. Примеры этого обнаруживаются с карнаповского анализа процедуризмерения и кончая методологическими конвенциями…» ПозерX. Указ. соч. С. 65.
• [77] Библер В. С. От наукоучения к логике культуры. Два философских введения в двадцать первый век. М., 1991. С. 150.
• [78] «Слово до тех пор продвигает науку вперед, пока оно: 1) вступает в отвоеванноеисследованием место, т. е. поскольку оно отвечает объективному положению вещей, и 2) примыкает к верным исходным принципам, т. е. наиболее обобщенным формуламэтого объективного мира». Выготский Л. С. Указ. соч. С. 368.