Лекция ОБ ЭКСПЕРИМЕНТИРОВАНИИ В НАУКАХ О ЖИЗНИ (ЯНВАРЬ 1869 г.)

Господа, на последней лекции я заявил вам, что предметом курса этого года будет техника экспериментирования, т. е. искусство экспериментировать на живых существах. Мы прямо приступим к делу.

В подобном предмете общие положения могут занять лишь малое место, ибо дело идет главным образом о деталях опытов и операций. Но так как в науке необходимо, чтобы рука, проводящая опыт, не была отделена от ума, ее направляющего, то техника экспериментирования сама связана с известными представлениями. Их следует хотя бы отметить теперь же с тем, чтобы развить их позднее, когда факты будут служить примерами и содержанием для этих представлений.

Явления в живых существах, по сравнению с явлениями в неорганизованных телах, представляют много различий. И все же исследовательский метод, который применяется к ним, философски тот же самый. Только способы экспериментирования различны вследствие сложности и особой природы феноменов жизни.

Экспериментальный метод предполагает восходить к ближайшей причине явлений, опираясь на факты, последовательно добываемые наблюдением и экспериментированием. Я настаиваю на этом определении, потому что просто, по смыслу слов, можно было бы подумать, что экспериментальные науки считаются только с опытами, а что наблюдательные науки пользуются исключительно фактами наблюдения.

Желали также совершенно отделить наблюдение от опыта, тогда как оба эти исследовательских приема с философской точки зрения нисколько не разнятся между собою. Говорили, что экспериментатор нарушает, насилует природу, тогда как наблюдатель внимает ей; что наблюдатель пассивен, тогда как экспериментатор активен, и т. д. Мне кажется, что все эти различия сводятся к важному отличию, единственному, которое можно установить с научной точки зрения между наблюдением и экспериментированием: наблюдение происходит в естественных условиях, которыми мы не можем распоряжаться, экспериментирование же производится в условиях, которые мы вызываем.

«Revue des cours scientifiques», 30 января 1869 г.

и хозяевами которых мы стали. Вот почему я в другом месте определил экспериментирование как спровоцированное наблюдение*. Следует еще добавить, что опыт идет дальше, чем наблюдение, потому что даже обычно к экспериментированию прибегают только тогда, когда наблюдение стало невозможным или недостаточным. Определение условий, при которых получаются явления, мне кажется единственной чертой, которая связывает их с опытом, либо наблюдением. Одни мы только наблюдаем, другие мы можем, по нашему желанию, заставить появиться или исчезнуть. Эта последняя черта присуща экспериментальным наукам, которые становятся хозяевами явлений.

Таково, по-моему, единственное научное отличие, которое можно установить между наблюдением и опытом. Что касается рассуждения о наблюдениях и опытах, то оно абсолютно одно и то же в обоих случаях. Как в одном, так и в другом это суть явления, механизм которых следует изучать, и факты, причину которых нужно открыть.

Во все времена старались дойти до причин, но только лишь со времени создания экспериментальных наук стали пользоваться экспериментальным методом для анализа явлений и различения разных условий, чтобы в смене явлений распознать то, которое по отношению к другим играет роль причины. Раньше составляли себе чисто спекулятивные представления относительно природы явлений, т. е. придумывали гипотезы, выражавшиеся в словах, на которых схоластики строили затем свои абсолютно бесплодные споры.

Галилей является одним из главных деятелей экспериментального метода. Бэкон популяризировал этот метод и поднял его на ступень настоящей научной философии. Затем явился Декарт; он также говорил, что на место слов надо поставить факты и основывать свои мнения на наблюдении и опыте. Наконец, Ньютон настоял на том основном пункте, что следует выводить теорию из фактов, а не сводить факты к предвзятым теоретическим представлениям.

Итак, при экспериментальном методе всегда следует отправляться от фактов. Но, хотя прежде всего и опираются на наблюдение и опыт, нужно также пользоваться и разумом и рассуждать о явлениях. Таким образом, при экспериментальном методе имеются две стороны работы: во-первых, искусство наблюдать факты при точных и в хорошо определенных условиях, и, во-вторых, искусство применять к этим фактам рассуждения с целью связать их с условиями их существования.

Несомненно, очень трудно хорошо наблюдать факты, но все же камень преткновения в экспериментальном методе не в этом. Он состоит главным образом в увлечении ума, которое уводит экспериментатора за пределы того, что он видит. Став на эту наклонную плоскость, ученый, хотя бы он и опирался на точные факты, делает из них слишком общие выводы, которые, по мере его удаления от отправного пункта, делаются все более и более сомнительными. Для того чтобы избежать См. «Introduction a. Vetude. de la medecine experimental le», Paris, 1865.

по возможности этой ошибки, следует переходить только от факта к факту, никогда не выдвигая вперед толкования без немедленной его проверки на опыте.

Среди ученых и философов имеются такие, которые грешат излишеством рассуждения, другие — противоположной крайностью.

Некоторые из тех, которые отводят слишком большое место умозрительным точкам зрения, как мы сказали, извлекали из своих опытов, благодаря слишком поспешному суждению, выводы, не заключавшиеся в опытах. Но имеются и другие, которые открыто исходили из представлений a priori, к которым они хотели притянуть факты наблюдения и экспериментирования, в большей или меньшей степени оправдывающие их представления, устраняя те, которые с ними не согласуются.

Декарт, например, приступая к изучению экспериментальных наук, внес в них те самые идеи, которые он так удачно применил в философии. Он поступил с физиологией так, как с метафизикой: он устанавливал философский принцип, чтобы свести к нему естественно-научные факты, вместо того чтобы отправляться от фактов и связать с ними идеи a posteriori, которые были в некотором роде только их истолкованием. В результате получилось, что Декарт при всем том, что он считался с известными в его время физиологическими опытами, изложил фантастическую, почти выдуманную физиологию.

Школа философии природы, царившая в начале века в Германии и дававшая слишком большое преобладание толкованию явлений внешнего мира, по реакции, в противовес этому, породила целое поколение ученых, скептиков и эмпириков, которые не желали слышать ни о чем, кроме сырых фактов. Таким образом, избытки умозрения в науках вызвали появление ученых и экспериментаторов, чистых эмпириков, желавших исключить из экспериментального метода всякое умозрение и видевших в науке только накопление сырых фактов, одна только группировка которых должна была раскрыть их смысл.

Во Франции, среди физиологов и врачей, Мажанди был одним из таких чисто эмпирических экспериментаторов. Он не желал примешивать ни малейшего следа умозрения ни к наблюдению, ни к экспериментированию. Он производил свои опыты, чтобы видеть без предвзятых мыслей. Рассуждения, по его мнению, могут нас только обманывать или вводить в заблуждение, и он полагал, что факты сами себя объясняют только через их сопоставление. Мажанди имел привычку выражать свое настроение следующим образом: «Когда я экспериментирую, я имею только глаза и уши и совсем не имею мозга».

Если спросить себя теперь, какой род влияния на развитие науки могут иметь указанные нами различные приемы, то мы увидим, что и те, и другие вредны своими крайностями.

Люди, которые, отправляясь от фактов наблюдения или экспериментирования, преувеличивают их следствия слишком широким обобщением, являются создателями систем. В основе всех систем действительно лежат наблюдения или опыты, и рассуждение, выходя за грань известных фактов, создает систему, которая рушится, в конце концов, перед другими опытами. Вот почему мы видим, как от Галена до наших дней экспериментирование и дух системы последовательно сменяют друг друга. После каждого крупного открытия в физиологии на ней строят целую систему медицины, ибо такова врожденная склонность ума: желание все объяснить сразу, не давая времени завершить свое творение. После открытия кровообращения, после опытов Азелли, Пеке, Граафа и других были придуманы медицинские системы, которые последовательно испытали одну и ту же судьбу. Они исчезли, хотя и были основаны на экспериментировании, потому что у них была слишком узкая экспериментальная база, чтобы выдержать массу гипотез и рассуждений, которые на них нагромоздили. У самого Бруссе была система, основанная на физиологии; за исходную точку он взял раздражимость Глиссона и Броуна. Но., вследствие чрезмерного обобщения, и в его руках эти факты стали источником системы, и эта система, подобно всем ей предшествовавшим, смогла продержаться лишь очень короткое время.

В настоящее время экспериментаторы-эмпирики впадают в противоположную создателям систем крайность: они не желают выходить за пределы фактов, ибо, говорят они, как только пойдешь дальше факта, впадешь в ошибку. Я вспоминаю по этому поводу об одном случае, когда Мажанди публично каялся в ошибке, потому что он сам еще не был достаточным эмпириком.

Вот что было:

Мажанди производил опыты с панкреатическим соком и констатировал, что эта жидкость, похожая на слюну, обладает способностью свертываться при действии тепла, подобно белковым жидкостям. И вот он говорил и писал, что панкреатический сок есть белковая жидкость. Ничего не казалось проще. Двадцать лет спустя я возобновил опыты на ту же тему; в свою очередь я констатировал то, что видел Мажанди, но я сделал иные выводы. Я признал, что панкреатический сок свертывается при подогревании; тем не менее я показал, что свертывание происходит не от белка, потому что свертывающееся вещество панкреатического сока обладает многими другими чертами, которые его полностью отличают от этого вещества. Я показал свои опыты Мажанди, и это произошло как раз в тот момент, когда он собирался читать лекцию с этой кафедры. Мажанди изложил слушателям разногласие в наших опытах и прибавил: «Я считал, что никогда не преступаю результатов, которые дают чувства, между тем я все же вышел из границ сырых фактов в моем опыте с панкреатическим соком, вот почему я и ошибся… Действительно, я видел только одно: панкреатический сок свертывается при действии тепла. Вместо того, чтобы просто выразить этот результат, я сказал: панкреатический сок есть белковая жидкость. Если бы я удовлетворился, сказав: панкреатический сок есть жидкость, свертывающаяся под влиянием тепла, я был бы неуязвим».

Вы видите, насколько эти вопросы трудны и тонки. Те, кто хочет оставаться на почве полного эмпиризма, иной раз, сами того не замечая, идут дальше фактов. Что же будет, если они, наоборот, дадут себя свободно увлечь капризу своего воображения? Тогда они впадут в самые грубые заблуждения и из своих опытов выведут следствия, которые со всем не будут закономерным истолкованием фактов.

Но следует ли заключить из этой критики, что из страха перед ошибками должно оставаться при самом строгом эмпиризме и удовлетворяться накоплением одних фактов за другими? Очевидно, нет: нужно придти к теориям, которые одни только составляют науку. Для этого нужно, чтобы разум, исходя из фактов, устремился в неизвестное с помощью гипотетических индукций. Придется только непрерывно, на каждом шагу, призывать на помощь проверку на опыте, из опасения как бы разум, следуя выводам из этих гипотез, не сбился с пути и не забыл реальности. Одним словом, хорошая экспериментальная наука может быть создана только при двойном участии хорошо наблюденных фактов, представляющих научный материал, и рассуждения, которое их прорабатывает, толкует и координирует. Чрезвычайно трудно соблюсти правильную меру, ведущую к истине, но что особенно важно — это приводить идеи к фактам, а не факты к идеям.

Опасность излишка умозрения становится тем больше, что его применяют к менее развитым экспериментальным наукам и оперируют с меньшим количеством фактов. По мере того как физиология и медицина подвигаются вперед, создание систем отановится все труднее, потому что факты до того многочисленны и разнообразны, что если опереться на один из них в качестве исходного пункта для системы, то сейчас же найдется среди них другой для построения противоположной системы. Медицина находится теперь в переходном периоде, который приведет ее к стадии экспериментальной науки. Экспериментальное направление противоположно духу систем в том смысле, что оно рискует исходить из фактов, лишь поскольку им руководит опыт.

В итоге, в экспериментальных науках нужно прежде всего констатировать факты эмпирически и сами по себе, устанавливая также с возможной точностью условия их существования; затем обращаться к умозрению, которое их объясняет и связывает между собой. Вот в этой-то второй фазе научной работы и находится опасный переход. Чтобы не впасть в ошибку, нужно, я это напоминаю, идти только шаг за шагом и никогда не пускаться в рассуждение без опыта, который мог бы его немедленно проверить. Само по себе рассуждение не содержит ошибки: рассуждают всегда логично. Но логика не является безусловной порукой истины, и если можно сказать, что разум есть высший критерий в том смысле, что все, что истинно, — логично, — то на это можно возразить, что все, что логично, не обязательно истинно, ибо раз приняты посылки, то ошибка столь же логична, как и истина. В экспериментальных науках причины ошибок следует искать ведь не в самом рассуждении, но лишь в исходной его точке и в фактах, на которые оно опирается.

Когда отправляются от фактов, безусловно известных и, следовательно, верных, то рассуждение, иначе говоря, логика, неизбежно приводит к истине. Тогда нет даже необходимости в экспериментальной проверке: это случай с чистой математикой, когда рассуждают об идеальных фактах, условия существования которых созданы умом. Когда математический анализ, т. е. логика, применяется к общим явлениям физики, то это настолько простые явления, что их еще можно подчинить рассуждению и до известного предела ими руководствоваться. Тем не менее, из-за одного того, что эти явления связаны с условиями существования, которые находятся вне нас и не созданы нами по нашему желанию, — и потому мы не можем их точно знать, — необходимо, производя математический анализ, время от времени делать опыты, чтобы удостовериться, что этот анализ на верном пути. Но когда подходят к явлениям физиологическим, т. е. самым сложным из всех, то нужно непрестанно опасаться умозрения: необходимо, чтобы опыт ограничивал эту присущую нам естественную склонность слишком быстро объяснять и постоянно ставил бы логические построения под контроль фактов.

Итак, из всего сказанного мною следует, что при экспериментальном методе нужно одновременно пользоваться фактами и умозрением. Но, как видите, трудность состоит, по правде сказать, не в том, чтобы хорошо рассуждать, а скорее в том, чтобы не слишком рассуждать, и, в особенности, чтобы прочно основывать свое рассуждение на хорошо проанализированных, положительных и, насколько возможно, элементарных фактах. Мы должны объясниться по поводу этих элементарных фактов, которые гораздо труднее добыть в науке о живых существах, чем в науке о мертвых телах, но тем не менее только эти элементарные факты как в той, так и в другой науке суть единственные элементы, способные дать нам объяснение сложных явлений.

Экспериментальная наука есть по существу наука аналитическая. Она анализирует сложные явления, которые нас окружают, и желает восходить от. фактов к фактам вплоть до элементарного или первичного факта, который становится причиной всех других, ибо все условия явления сцеплены и связаны между собою отношениями причины к следствию. Но что мы должны разуметь здесь под словами причина явления?

Прежде всего нужно твердо знать, что дело идет не о первопричине вещей: такое изыскание не относится к нашей области; экспериментальные науки хотят и могут восходить лишь ко вторичным, или ближайшим, причинам явлений. Только они досягаемы для нас; первичные, или отдаленные, причины ускользают от исследования ученого в науках о мертвых телах так же, как в науках; о живых телах.

Чтобы познать эти вторичные причины явлений, мы можем обратиться только к материи; в ней они гнездятся и для нас они выражаются аттрибутами, или свойствами тел. Следовательно, в изучении свойств материи мы должны искать объяснения наблюдаемых вокруг нас явлений.

Физик и химик никогда не восходят к первопричине. Не занимаясь созидающею силой железа меди и различных минеральных тел, они изучают свойства этих тел, изменения, испытываемые ими при различных условиях, а также вытекающие из них явления. И в живых существах нужно также искать причину явлений, не восходя к созидающей, или первичной, причине жизни, но просто изучая свойства живой материи. Очевидно, что живые тела суть тела, образовавшиеся под влиянием специфической для них силы; тем не менее все проявляющиеся в них феномены исходят из свойств материи, которая их образует, и нашим изысканиям нет нужды выходить за эти пределы.

Наблюдение и экспериментирование гораздо труднее над живыми существами, чем над мертвыми телами, потому что живая материя чрезвычайно нежна и она действует совсем в особых условиях, которых мертвые тела не являют.

При изучении свойств всякого вещества приходится рассматривать две вещи: 1) вещество с его врожденным и неизменным при данных условиях свойством; 2) среду, т. е. внешние для вещества условия, которые действуют как непосредственно определяющие его проявления факторы и которые находятся в прямом соотношении с различными формами этих проявлений.

Специальная цель экспериментальной науки состоит в точном определении условий проявления феноменов материи, ибо, только воздействуя на эти условия, мы можем стать хозяевами соответствующих им явлений. Если мы точно знаем условия существования явления, которое для нас досягаемо, то, мешая этим условиям осуществиться или, наоборот, способствуя их соединению, мы можем либо задержать проявление феномена, либо его вызвать. Вот в этом-то смысле экспериментальная наука, как я люблю это повторять, становится хозяином явлений природы.

Она не создает их законов, но она действует на условия их существования или проявления.

Эта возможность влиять на явления, изменяя условия, в которых вещество проявляет свои свойства, есть давно пройденная ступень по отношению к мертвым телам; блестящие применения физики и химии доказывают это. Но вопрос в том, можно ли получить те же результаты для живых тел.

Прежде всего, можем ли мы изменять явления жизни? А затем, можем ли мы достигнуть точного знания свойств живой материи и действовать опытным путем на эти свойства? Несомненно, что мы можем действовать на явления жизни; нет нужды давать этому новые доказательства: повседневные факты достаточно показывают это. Когда, например, отравляют животное, когда прописывают лекарство человеку, то этим разрушают или изменяют явления жизни; только до сих пор мы действовали эмпирически. Когда физиология пойдет вперед и когда мы изучим свойства живой материи, то у нас будет научное знание об этих различных действиях и мы сможем ими распоряжаться и направлять их по нашему желанию.

Но каковы условия активности живой материи? Отличны ли они от тех, которые направляют активность мертвой материи или подобны им? Некогда полагали, что физико-химические условия, вызывающие проявления свойств мертвой материи, противоположны проявлениям свойств живой материи; анимисты и виталисты установили полную противоположность, настоящий антагонизм между жизненной силой и силами физико-химическими. Но теперь знают, что это абсолютно ошибочное мнение и что проявления жизни не могут происходить без участия физико-химических влияний. Больше того: эти физико-химические влияния, необходимые для функционирования свойств живой материи, те же, что и для мертвой материи. Эти условия как для одной, так и для другой суть кислород, теплота, свет, электричество и т. д. Лавуазье в своих прекрасных исследованиях о дыхании, а затем в своей работе о животной теплоте, выполненной совместно с Лапласом, видел, что тот же самый газ, кислород, поддерживает, с одной стороны, жизнь и дыхание у животных, а с другой — вызывает сгорание металлов. Сравнивая сгорание железа или ртути с дыханием животного, он показывает, что присутствие кислорода одинаково вызывает эти два вида явлений и что изъятие кислорода заставляет прекращаться и то, и другое.

Если мы захотим изменить явление жизни, мы должны будем к этому подойти так же, как если бы дело шло о явлении в мертвых телах; всегда нужна будет изменять физико-химическую среду, в которой материя проявляет свои свойства, будет ли эта материя мертвой или живой. Но имеется различие, которое следует здесь отметить: условия существования явлений гораздо сложнее, а следовательно, и гораздо труднее выполнимы в живых телах, чем в мертвых.

У растений и холоднокровных животных химические явления, которые вызывают и поддерживают проявления жизни, испытывают, как и в мертвых телах, изменения, обусловленные действием тепла и холода. Но у других живых существ, как у человека и теплокровных животных, имеется, по-видимому, полная независимость между проявлениями жизни и внешними космическими условиями. Человек и теплокровные животные как будто бы обладают каким-то видом внутренней жизненной силы, которая борется против внешних физикохимических условий и избегает влияния всех их изменений. Но это лишь явления с более сложным механизмом; у человека и теплокровных животных жизненные свойства не иной природы, чем у холоднокровных животных. Различие происходит только оттого, как мы это увидим, что органические элементы этих двух категорий животных действуют не в одинаковых условиях.

Чтобы достигнуть знания явлений в живых организмах, мы должны прямым объектом нашего изучения брать не все животное в целом; нужно рассматривать свойства элементов, которые его составляют. В этом отношении физиология также походит на другие экспериментальные науки. Как физика и химия путем экспериментального анализа доходят до открытия минеральных элементов сложных тел, так же, если желают знать явления жизни, которые сложны, нужно проникнуть в организм, анализировать органы, ткани и дойти до органических элементов. В органических элементах и заключается объяснение явлений жизни, как в минеральных элементах находим объяснение явлений неорганических тел. Так, когда животное дышит, то только одна часть его тела, один только элемент дышит — кровяной шарик; когда животное двигается, действует лишь один или два элемента — нервное волокно и мышечный элемент; если животное выделяет жидкость, функционирует только один элемент — клетка железы. Следовательно, чтобы понять физиологические явления живого тела, нужно знать действие каждого из этих элементов и то, в каких условиях они проявляют свои свойства.

Но, если применение аналитического экспериментирования в простых телах и у живых существ и подчиняется одним и тем же общим правилам, то оно являет далеко не одинаковые трудности. Когда хотят повторить опыт или вызвать возникновение какого-нибудь явления, то нужно всегда создавать одни и те же условия, ибо проявления феноменов меняются вместе с переменами, наступающими в условиях, в которых они происходят. Так вот, чтобы создать определенные условия, нужно взять инструменты, которые могут дать нам указания на этот счет: таковы приборы, имеющие назначение указывать температуру, степень влажности, давление воздуха и т. д., которыми пользуются физики и химики для того, чтобы вызвать идентичные, легко воспроизводимые условия.

Но когда хотят определить условия, вызывающие явления жизни у живых существ, то уже недостаточно брать барометр, термометр и все приборы, пригодные для обнаружения изменений в окружающей космической среде. Нужно проникнуть до элемента, пройти внутрь самого организма, где мы встречаемся со специфическими для живого вещества условиями, которые можно было бы назвать физиологическими условиями. Простое наблюдение никогда не могло бы нам позволить проникнуть в организм живых существ; для этого безусловно необходимо прибегнуть к экспериментированию и к чрезвычайно тонкому экспериментированию, которое позволяет нам непосредственно изучать живую материю, чтобы вывести отсюда явления жизни.

Но эти элементы, сказали мы, проявляют свои свойства лишь постольку, поскольку они находятся под влиянием определенных физико-химических условий. Только это суть физико-химические условия, пребывающие внутри животного. Вот почему я вы нужден был сказать, что в животных следует рассматривать две среды: внутреннюю среду, в которой происходят внутренние явления органических элементов, и внешнюю среду, в которой живет все существо целиком. Для мертвых тел имеется только одна космическая среда, для живых же тел, как я только что сказал, их, наоборот, две: общая среда, в которой находится все существо целиком, и внутренняя среда, в которой живут элементы. Эта внутренняя среда есть среда, составленная из тех же элементов, что и внешняя среда, но она более тонкая и более сложная; Она жидкая и заключает в себе у всех живых существ воду, газы, питательные вещества. Но только у теплокровных животных эта среда такова, что может сохранять свою теплоту, необходимую для выполнения функций элементов.

Так, когда исследуют растение или холоднокровное животное, то видят, что если это растение цепенеет зимой, то это потому, что под влиянием холода физико-химические явления приостанавливаются в его внутренней среде; таким образом, всегда имеется полный параллелизм между явлениями жизни растения и физико-химическими явлениями, которые происходят в его внутренней среде или в его соку. У холоднокровных животных зимой также имеется замирание явлений жизни, ибо внутренняя среда охлаждается в то же время, что и внешняя. Наоборот, у теплокровных животных явления жизни не прекращаются зимой, ибо имеется особый механизм, который защищает их от холода и сохраняет им повышенную температуру. Органические элементы, защищенные от холода, продолжают активно функционировать так же, как растения произрастают в теплице, потому что они согреты и находятся при температуре, допускающей их вегетацию.

Таким образом, вы видите, какие трудности представляет изучение явлений жизни. Нужно наблюдать их в глубине тканей, внутри органов, ибо только там мы можем уловить условия явлений, обнаруживающиеся у живых существ.

С медициной дело обстоит, совершенно так же, как и с физиологией. Если существует болезнь, то, чтобы понять ее, нужно дойти до органического элемента. Когда дают лекарство, то оно действует только на ткани, на элементы; оно действует лишь постольку, поскольку оно проникло в их внутреннюю среду, т. е. в кровь, и поскольку оно вошло в контакт с ними.

Увеличивает сложность явлений еще и то, что каждый элемент имеет свои особые, свойственные ему факторы. Из этого вытекает, что нужно составить нечто вроде истории каждого элемента, входящего в состав живого существа, для понимания функций его организации в целом. По этой причине гистология или общая анатомия является ныне одной из совершенно необходимых основ для всех этих занятий по общей физиологии и экспериментальной медицине.

Несмотря на эту сложность явлений жизни, о которой я пытался дать вам представление, наука учит нас, что это лишь материальные преодолимые затруднения, которые мы, в конце концов, при настойчивости определим и разрешим. Мы сможем тогда научно изменять явления жизни, постигать механизм болезней и толковать характер действия лекарственных веществ.

Врач-экспериментатор должен стремиться к воспроизведению болезненных состояний, по своему желанию. Это будет большим достижением для патологической физиологии, когда научатся искусственно вызывать болезни; это есть единственный способ хорошо изучить их механизм. В физико-химических науках, например, в химии, говорят, что не знают хорошо тела, пока не могут его вновь состав вить. Мы также не будем полностью, знать болезней, пока мы не сможем воспроизводить их на животных, ибо только тогда мы будем знать: условия, при которых они возникают. Науки развиваются только при помощи анализа и синтеза, который является проверкой анализа.

Итак, экспериментальная медицина есть обыкновенная экспериментальная наука. Только она, наверное, самая сложная и трудная из всех, по причине изменчивости феноменов, которую она являет нам, и вследствие бесчисленных препятствий в ее изучении. Кроме того, в экспериментальной медицине имеются три рода явлений, которые никогда не следует терять из виду и между которыми всегда следует пытаться установить связь: это явления физиологические, патологические и терапевтические. Эти феномены исходят всегда из одного источника, из свойств гистологических элементов; различны только условия их проявления, а по существу есть только один закон жизни для всех этих явлений.

Итак, вы знаете теперь, что если мы захотим каким-либо способом подействовать на явления жизни, мы должны будем изменить условия, в которых проявляются феномены в живых существах. Вы знаете к тому же, что если мы захотим точно воспроизвести то же самое действие, тот же самый эффект, то мы должны будем воспроизвести точно такие же условия.

Но имеется пункт, к которому я должен вернуться и на нем настаивать, — это крайняя неустойчивость и подвижность свойств живой материи, это то, что часто чрезвычайно затрудняет нахождение точно тех же физиологических условий. Несомненно, что жизненные свойства, рассматриваемые сами по себе, являются производными специфической силы, которую можно было бы назвать, если угодно, жизненной силой, но эта жизненная сила была бы лишь формирующей или организующей причиной живых тел, ибо при данной организации живая материя функционирует исключительно в силу своих врожденных и определенных свойств. Отсюда, так как эти свойства определимы, они могут быть изучены, и они доступны для наших агентов — модификаторов, как и свойства мертвых тел. Но я повторяю, что между ними есть разница, которую очень важно учитывать при экспериментировании: свойства живой материи чрезвычайно изменчивы и непрочны, они исчезают в несколько мгновений, в особенности у теплокровных животных. Так, например, мышца, нерв, железа, элемент крови наделены жизненными свойствами в соответствии со своими функциями, но они могут их сохранить только при том условии, если останутся в организме. Отсюда следует, что если желают изучать эти свойства, то нужно это делать немедленно, как только элементы будут, отделены от своих обычных условий питания, ибо по истечении очень короткого времени эти элементы могут значительным образом измениться и не обнаружить своих свойств под влиянием раздражений, которые обычно их вызывают.

Одним словом, следует всегда оперировать с живыми животными или по крайней мере непосредственно после смерти — до того, как органические элементы успеют измениться или потерять свои жизненные свойства. Это очень важный пункт, которого никогда не следует упускать из виду при изучении физиологии или экспериментальной медицины.

Вы знаете, что в больницах производят вскрытия для исследования причин болезней; однако обычно эти вскрытия ничего положительного в этом отношении нам дать не могут. Патологические поражения, наблюдаемые после смерти, могут в некоторых случаях указать, какой орган был поражен, но они не выясняют непосредственной причины смерти.

В самом деле, патологическое изменение не проявилось резко; за несколько часов до смерти оно, без сомнения, было таким же, как в момент прекращения жизни. Почему же этот больной умер в этот момент, а не в другой, если патологическое повреждение было почти идентичным до и после этого момента? Смерть наступила потому, что в известный момент имелся данный органический элемент, который потерял свои свойства, а стало быть, и свои функции. Исчезновение функции этого элемента вызвало затем расстройство других функций организма. Итак, если мы хотим знать токсическое действие и действительный механизм смерти, нужно узнать, какой элемент первым был поврежден, прекратил функционировать и под влиянием каких условий он потерял свои свойства. Только так можно найти объяснение причины смерти.

Однако часто случается и даже чаще всего бывает, что действительные причины смерти не вызывают никакого патологического повреждения, которое можно было бы распознать на окоченевших органах. В этих случаях трупное вскрытие абсолютно ничему не научит, но совсем иначе будет обстоять с физиологическим вскрытием. Когда мы, например, отравим животное кураре и произведем вскрытие двадцать четыре часа спустя, мы не найдем на трупе никакого повреждения, могущего объяснить нам смерть. Но, произведя вскрытие немедленно, можно отлично понять причину смерти, изучив все органические элементы в их свойствах. Действительно находят, что важный элемент, двигательное нервное волокно потеряло способность возбуждать мышцы. Этот факт превосходно объясняет нам смерть. В самом деле, что получается от разрушения двигательных нервов? То, что прекращаются всякие движения. Но имеются движения, которые необходимы для жизни: таковы дыхательные движения. Прекращение их влечет за собою асфиксию и как следствие постепенную смерть всех остальных элементов организма, которые не получают более животворящего действия окисленной крови.

Как у отравленного животного, мы, благодаря немедленно произведенному вскрытию, постигаем механизм смерти, которого мы не могли бы разгадать, если бы сделали вскрытие через двадцать четыре часа после отравления, — так же следовало бы иметь возможность производить физиологическое вскрытие в момент смерти больных. Когда человек умирает, организм никогда не погибает весь сразу. Сперва умирает один или несколько элементов, и они влекут за собою смерть остальных. Чтобы узнать механизм смерти, нужно было бы знать еще, какой элемент первым потерял свои свойства; для этого, повторяю, следовало бы делать вскрытие непосредственно после смерти. Если такие вскрытия не раз решаются на человеке, их можно производить на животных, у которых мы вызываем болезни. Это и есть способ действия, которому нужно будет следовать в наших занятиях по экспериментальной медицине.

Для изучения на немедленных физиологических вскрытиях таких непрочных свойств тканей и элементов живых организмов, разумеется, нужно, чтобы лаборатория по экспериментальной медицине была известным образом оборудована. Необходимо, конечно, иметь заранее заготовленными все средства для исследования, ибо если бы пришлось приготовлять свои инструменты или налаживать аппараты в тот момент, когда ими приходится пользоваться, то жизненные свойства элементов имели бы время исчезнуть или глубоко измениться, так что нельзя было бы соответствующим образом производить наблюдения. Ведь инструменты, необходимые для безотлагательного изучения физиологических свойств различных тканей и жидкостей организма, являются предметом первой необходимости для лаборатории по экспериментальной медицине, и к действиям этих инструментов нужно прежде всего приучиться. Затем имеется большое количество других особых приборов, которые применяются для специальных опытов и которые мы будем рассматривать по мере того, как будем продвигаться дальше в изучении экспериментальной медицины.

Резюмируем. Предмет изысканий экспериментальной медицины состоит прежде всего в анализе явлений жизни с целью дойти до физиологических, патологических и терапевтических изменений, которые наступают в свойствах элементов организма под влиянием различных условий. Затем, после изучения и определения этих условий, мы должны воспроизвести их и овладеть ими. Эти занятия нас прямо приводят, как это видно, к тому, чтобы оказывать модифицирующее действие на свойства элементов организма, а следовательно, и на явления жизни. Но мы знаем, что подобная цель может быть достигнута лишь с помощью соответственно проводимого экспериментирования. Стало быть, прежде всего нам нужно совершенствоваться в трудном искусстве опыта. Опыты дают нам факты, над которыми нужно, в конце концов, рассуждать; если опыты сделаны плохо, то заключения, которые из них выведут, неизбежно будут ошибочными. Так что можно сказать, что прогресс экспериментальной медицины будет отныне непосредственно связан с успехами экспериментирования.

Не рассуждения недоставало науке, — всегда было трудно получать точные опыты. Но, кроме этого, нужно проводить хорошую критику опытов; вот существенный пункт, указанием на который я на этот раз ограничусь, но на следующей лекции я на нем остановлюсь.

Нужно теперь прочно установить необходимость введения в физиологию строгой экспериментальной медицины. Когда дело идет о медицине, все считают, что можно обойтись без этой дисциплины, быть может, потому, что недостаточно доказана ее необходимость и то, что никогда результаты опытов не могут меняться, если условия остаются теми же. Все противоречия, столь частые в физиологических и медицинских науках, происходят оттого, что экспериментаторы ставят себя в различные условия и, в сущности, производят разные опыты, тогда как они полагают, что делают одни и те же. А нужно, чтобы, произведя физиологический опыт, его выполняли, следуя точно определенному и надлежащим образом обсужденному приему — приему, которому впоследствии нужно будет точно следовать, когда захотят получить такие же результаты.

Несомненно, что спорить будут всегда, пока наука будет двигаться вперед. Нужно только, чтобы дискуссии относились не к фактам, но лишь к их истолкованию. Интерпретация фактов связана со знаниями, которыми мы обладаем, и, по мере того, как наши знания развиваются, нам часто приходится менять наши мнения о том, каким образом следует понимать все результаты опытов. Но сами по себе факты останутся непоколебимыми, если они были хорошо установлены в условиях, надлежащим образом уточненных. Вот почему я только что сказал, что при усовершенствовании приборов и приемов экспериментирования мы непосредственно и действенно будем способствовать утверждению экспериментальной медицины и подготовим пришествие этой, в научном смысле активной, медицины.