Нравственно-этическая проблематика. 
Нравственно-этическая проблематика романа Джерома Дэвида Сэлинджера "Над пропастью во ржи"

Тем, кто открывает Сэлинджера, читая знаменитую повесть, трудно избавиться от ощущения, что и правда это всего лишь прямодушная исповедь подростка первых послевоенных лет, которую автор где-то подслушал, постаравшись записать как можно более тщательно, с сохранением всех характерных словечек, интонаций, эмоциональных оттенков. Если тут и распознаётся элемент зрелого мастерства, то проявилось оно, главным образом, в том, чтобы дать герою возможность выговориться до конца, не поправляя его и не перебивая.

Лишь через несколько лет, когда стало сглаживаться первое, ошеломляющее впечатление от монолога подростка, изгнанного из школы и на два-три дня предоставленного самому себе в неуютном, продуваемом декабрьскими ветрами Нью-Йорке, увидели, что весь этот монолог представляет собой литературу, а вовсе не спонтанную речь главного персонажа, который покоряет своей искренностью. Оптический обман, заставший первых читателей повести воспринимать её чуть ли не как документальное повествование и, во всяком случае, как чрезвычайно достоверное свидетельство о времени, которое в ней воссоздано, постепенно ослабел, хотя и не исчез вовсе. Открылись смыслы, далеко не исчерпываемые такого рода правдивостью.

Но можно подумать, что перед нами безыскусное описание и не больше. Об этом позаботился сам автор, отчасти добиваясь такого эффекта, разумеется, способами сугубо художественными. Тут было не просто доверие к герою, которого следовало лишь правильно выбрать, и пусть он говорит сам о себе. Выбор главного персонажа и правда оказался на редкость удачным, поколение, даже не одно, сразу узнавало в нём свою репрезентативную форму, фигуру, словно никому не дано было выразить сокровенную жизнь тогдашних подростков, как это удалось Холдену.

О Холдене спорили, как могут полемизировать о поступках людей, чем-то обративших на себя внимание. Это приводило к комичным ситуациям, когда Холдену, мальчику 16 лет, серьёзно объясняли, что ему следовало бы более полно соответствовать этическому кодексу. Или, вспомнив этого мальчика, сокрушались из-за расплывчатости идеалов и ориентиров подрастающего поколения.

В советских условиях комизм приобретал явственный черный оттенок. Едва повесть опубликовали в 1961 году, влиятельная литературная дама Фурцева тут же забила идеологическую тревогу. Дама когда-то близко стояла к Блоку, потом оправдывалась за это перед властью, убивая на стадии рукописи книги Ахматовой, и Сэлинджер для неё был лишним поводом продемонстрировать свою благонадёжность. «Что это ещё за абстрактная доброта и надклассовая нежность?» — грозно вопрошала дама, добавляя: уж наверняка герою «могло бы прийти в голову кое-что более конкретное, чем пропасть». Подразумевалось, видимо, баррикада или, на худой конец, стачка. А не то получается прямо-таки «мюнхенская философия»: борьбу за победу новых отношений герой не признаёт, над «чувством прекрасного» насмехается, так что Холдену прямая дорога в штурмовики.

Для иллюстрации советского менталитета такие выкладки незаменимы, как и рассуждения другого идейно подкованного литературоведа, впоследствии крупного издательского чиновника. Он устроил Холдену просто разбор персонального дела с обвинениями в истерике и буржуазных замашках. И обличал даже не писателя, а именно героя, словно между явлением литературы и жизненным фактором разницы нет. Вот Холдена и распекали, как нерадивого ученика на педсовете.

Если бы эти разносы попались на глаза Сэлинджеру, он, можно не сомневаться, испытал бы чувство удовлетворения, как человек, добившийся своего. Потому что возмущения можно было и проигнорировать, а вот убедительность иллюзии, будто Холден в самом деле отыскивает пруд с утками или вскипает при виде похабщины на стене, — эта убедительность дорогого стоит. Сэлинджер лучше всех своих критиков знал, что это только иллюзия и что герой взят им из жизни не больше, чем из повседневности взяты Дон Кихот или Гамлет, о которых ведь тоже рассуждали и не кто-нибудь, а Тургенев, — как о психологически узнаваемых типах… А если характер, созданный писателем, приобретает такую узнаваемость, даже становится нарицательным, значит, достигнут какой-то особенный, незаурядный эффект.

Именно к такому эффекту Сэлинджер и стремился, потому что для него тонкое, до последней мелочи продуманное художественное решение, в отличие от многих современных прозаиков, само по себе ничего не значит. Он любит использовать мотив игры. Однако, в отличие от Борхеса или Набокова Сэлинджера никто не причислит к игровой литературе. У него другое главенствующее устремление — тоска по реальному и не обманывающему.

Именно это устремление Сэлинджер и выразил через своего главного героя Холдена Колфилда в повести «Над пропастью во ржи».

Шестнадцатилетний американец Холден Колфилд пишет нам или рассказывает из туберкулезного санатория, где ему, конечно, не придет в голову актерствовать, сочинять педагогические сюжеты из своего «дурацкого детства». Ему бы почестнее исповедаться перед нами, читателями, а может быть, и перед самим собою, и потому он без дальних предисловий, без всей этой «давидкоперфильдовской мути», просто рассказывает о трех днях своей жизни, стараясь не упустить ни одной мелочи, называя все вещи своими именами и меньше всего рассчитывая понравиться нам, и больше всего он нравится нам за это.

В эти три дня случилась простая вещь. Случилось так, что Холден, покинув школу и еще не придя домой, оказался внезапно вышибленным из привычной колеи, из своей респектабельной обыденщины, и остался наедине с собой. Даже не остался, а просто повис над гигантским, бурлящим и пустынным городом. В описаниях Сэлинджера Нью-Йорк поразительно бескрасочен: мало того, что на всем протяжении романа мы не встретим слова «небоскреб», но мы еще не услышим грохота и шума, не увидим прыгающей световой рекламы — вещей столь привычных нам по традиционным описаниям журналистов. Есть только жуткий холод «и кругом ни души». А Холден не в таком возрасте, когда одиночество закаляет.

Холден взят в те дни своей жизни, когда его обступили большие и малые неприятности, когда у него все плохо: и пальто украли, и шпаги для фехтовальных состязаний забыл в вагоне метро, и из школы в четвертый раз исключили и многое другое. Все отвратительно… в сердце тоска и муть… вот и слоняется в этом мире Холден тоскливо и бестолково, беспомощный перед жизнью, которая его не устраивает, в которой жить плохо, где человеку негде отогреть душу. Теплота ему необходима. Где-то же надо иногда пригреться хоть чуть-чуть, ведь даже утки деваются куда — то с замерзшего пруда…

Холден поразительно откровенен, он говорит начистоту обо всех слабостях, неудачах, об ощущениях, в которых ему неловко и больно признаться, к примеру, его разговор о лифчиках или о дешевых чемоданах.

Ни одно движение Холдена не фальшиво, ни одна строчка в романе не покоробит нас неверно взятой интонацией. Ему часто бывает «жалко», часто «грустно». Навязал ему лифтер проститутку, и она пришла. «Она была совсем девчонка, ей-богу. Чуть ли не моложе меня…» «Взял её платье, повесил его в шкаф, на плечики. Странное дело, но мне стало как-то грустно, когда я его вешал. Я себе представил, как она заходит в магазин и покупает платье, никто не подозревает, что она проститутка. Приказчик, наверное, подумал, что она просто обыкновенная девочка, и всё. Ужасно мне стало грустно, сам не знаю почему».

Когда-то некоторые критики без обиняков уличили Сэлинджера в пристрастии к порнографии. Они глубоко ошиблись. Более целомудренного писателя, чем Сэлинджер в наше время нельзя представить. Ни одной сцены оттененной эротическими коннотациями, ни одной откровенной детали.

И дело тут не в писательских особенностях, а в психологии его персонажа. Для них секс олицетворяет взрослость, а значит, отказ от неведения, от неподдельности переживания мира — двух самых главных ценностей, которым привержены они все.

Мы знаем, чем закончилась история с проституткой в отеле. И как Холдену пришлось поплатиться за свою девственность не только лишними долларами, но и кровью. Да, за чистоту и добродетель из тебя пускают кровь, таковы порядки в мире, где живет Холден!

Если рассматривать философские воззрения Холдена с точки зрения отношения к вопросу души и разума, то он, несомненно, принадлежит к идеалистам. Взгляды Холдена на жизнь это разделение мира на «белое и черное». Его привлекает общечеловеческое содержание, гуманность, обобщение и анализ причин человеческих страданий, и поиск пути избавления от них. В его мировоззрении окружающая действительность не настоящая и иллюзорная.

Описания смысла жизни героя в романе — это поиск эталона любви, добра, высшего человека, идеального человека. Подросток много читает, пытаясь в книгах найти ответ на свои вопросы. «Вообще я очень не образованный, но читаю много», — говорит Холден. Но, так или иначе, столкновения с реальной жизнью не избежать, именно поэтому Холден конфликтует с учителями, родителями, одноклассниками. Холдена возмущает «показуха» и отсутствие самой элементарной человечности в жизни. Учителя привилегированной школы лгут, уверяя, что воспитывают хороших людей. Вот Холден вспоминает о директоре одной из частных школ, где он учился. Директор приторно улыбался всем и каждому, но на самом деле очень хорошо знал разницу межу богатыми и бедными родителями своих подопечных. Холден создал свой собственный мир, в который прятался от окружающих.

Холдена никак не назовешь благонравным юношей. Он бывает без особой на то надобности лжив, непоследователен и эгоистичен. Однако, неподдельная искренность героя в рассказах о себе компенсирует многие недостатки его неустоявшегося характера. В последних главах романа он выглядит уже гораздо терпимее и рассудительнее. Холден начинает замечать и ценить такие замечательные качества как приветливость, радушие, воспитанность, столь распространенные среди его сограждан в повседневном общении.