Образ Григория Отрепьева в трагедии А.С. Пушкина «Борис Годунов»

«Борис Годунов» — первый крупный опыт А. С. Пушкина в драматургии. Трагедия создана на историческом материале. Действие в произведении происходит в 1598—1605 гг.- в так называемое Смутное время. Одним из главных героев трагедии является Гришка Отрепьев, который в истории России занимает неоднозначное место (см. Приложение).

Кажется, что с точки зрения антропонимики образ Григория Отрепьева в трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов» не может вызвать интереса, потому что драматург не придумал своему герою именование, ведь этот герой является историческим лицом. Но нам интересна номинационная цепочка данного персонажа.

Лжедмитрий (Григорий, Гришка, Димитрий, Самозванец) — беглый инок Григорий Отрепьев, объявляющий себя царевичем Димитрием и захватывающий власть в Москве. Факты почерпнуты Пушкиным в основном из 10-го и 11-го томов «Истории Государства Российского» Н. М. Карамзина. Подхватывая карамзинскую версию событий (временное торжество Самозванца предопределено злодейским убийством по приказу Годунова юного наследника-царевича), Пушкин переосмысливает образ Лжедмитрия I. Его Лжедмитрий — не романтический гений зла и не просто авантюрист; это авантюрист, спровоцированный на авантюру; это актёр, блестяще сыгравший чужую роль, которую оставили без исполнителя. Лжедмитрий вызван к жизни внутрироссийским грехом — и только использован врагами России, поляками и иезуитами, во вред ей. Именно поэтому Лжедмитрий введён в действие лишь в пятой сцене («Ночь. Келья в Чудовом монастыре»), когда уже ясно, что Борис Годунов — злодей и узурпатор власти. Больше того, именно в этой сцене мудрый летописец Пимен (чьим келейником изображён будущий Лжедмитрий, девятнадцатилетний инок Григорий, из галицкого рода бояр Отрепьевых, постригшийся «неведома где», до прихода в Чудов живший в суздальском Евфимьевском монастыре) окончательно разъясняет и зрителю, и самому Отрепьеву нравственно-религиозный смысл происходящих событий: «Прогневали мы Бога, согрешили: /Владыкою себе цареубийцу /Мы нарекли». Выведав у Пимена подробности угличского убийства, Григорий (которого бес уже мутит сонными «мечтаниями») решается на побег. В сцене «Корчма на литовской границе» Григорий появляется в обществе бродячих чернецов; он на пути к своим будущим союзникам — полякам. Являются приставы; грамотный Григорий по их просьбе читает вслух приметы беглого инока Отрепьева; вместо своих собственных черт («…» ростом «…» мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волосы рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая") называет приметы пятидесятилетнего жирного монаха Мисаила, сидящего тут же; когда же Варлаам, почуяв неладное, по слагам пытается прочесть бумагу, Григорий «стоит потупя голову, с рукою за пазухой», потом выхватывает кинжал и бежит через окно. В сцене одиннадцатой («Краков. Дом Вишневецкого»). Лжедмитрий кажется себе и зрителю хозяином положения; ведёт себя как настоящий политик, обещая каждому именно то, о чём тот мечтает. (Иезуитскому patery Черниковскому — «католизацию» России в два года; литовским и русским воинам — борьбу за общее славянское дело; сыну князя Курбского — примирение с Отечеством всего рода славянского изменника; опальному боярину Хрущову — расправу с Борисом; казаку Кареле — возвращение вольности донским казакам). Но уже в двенадцатой сцене («Замок воеводы Мнишка в Самборе») в диалоге отца прекрасной Марины и Вишневецкого, чьим слугою был Григорий, прежде чем «на одре болезни» объявил себя царевичем, проскальзывает намёк на несамостоятельность, «орудийность» авантюрного героя. «и вот / Всё кончено. / Уж он в её (Марининых) сетях». В следующей сцене («Ночь. Сад. Фонтан») во время свидания с Мариной это неприятное открытие вынуждает сделать и сам Лжедмитрий. Объявив Марине о своём самозванчестве и предложив ей просто свою любовь, без претензии на «царственную власть», он выслушивает угрозу разоблачения и с горечью восклицает: «Димитрий я иль не — что им за дело? Но я предлог раздоров и войны». Отныне Лжедмитрий — именно предлог, повод; человек, по собственной воле занявший место, лишившее его собственной воли. С дороги, избранной им, ему теперь не дадут свернуть. Эта сцена ключевая, кульминационная для сюжетной линии Самозванца. Точно так же, как для сюжетной линии Бориса Годунова кульминационной окажется пятнадцатая сцена («Царская дума»). И там, и тут беззаконным властителям — будущему и нынешнему — сама судьба указывает на решение, которое может остановить кровавый ход событий. Достаточно Лжедмитрию отказаться от власти ради любви; достаточно Борису принять предложение Патриарха перенести мощи убиенного царевича из Углича в Москву — и смута уляжется. Но в том и дело, что такое решение для них уже невозможно — по одной и той же причине. Покусившись на власть по собственному произволу, они не властны освободиться от безличной власти обстоятельств. Конечно, мистическая вера в себя и своё предназначение, в «счастливую звезду» не покидает Лжедмитрия и после разговора с Мариной. В сценах восемнадцатой и девятнадцатой, «Севск» и «Лес», Лжедмитрий изображён истинным вождём: сначала он уверен в победе, несмотря на абсолютное неравенство сил; затем — совершенно спокоен после тяжкого поражения. Самозванца более огорчает потеря любимого коня, чем потеря войска, — так что его воевода Григорий Пушкин не в силах удержаться от восклицания: «Хранит его, конечно, Провиденье!». И всё-таки нечто важное и трагически-неразрешимое в характере и судьбе Лжедмитрия после тринадцатой сцены появляется. Он не в силах избавиться от мысли, что ведёт русских против русских; что в жертву своей затее, в оплату годуновского греха приносит ни больше ни меньше, как родное Отечество. Об этом он говорит в сцене четырнадцатой («Граница Литовская (1604 года, 16 октября)») с князем Курбским-младшим.

О том же свидетельствует его финальное восклицание после одержанной победы в сцене шестнадцатой («Равнина близ Новгород — Северского (1604 года, 21 декабря)»): «Довольно; щадите русскую кровь. Отбой!» И кончает Лжедмитрий (которого после девятнадцатой сцены читатель (зритель) более не видит) тем же, чем некогда начал Годунов: детоубийством, устранением законного наследника престола, юного царевича Феодора и его сестры Ксении (действует Лжедмитрий руками приближённых во главе с Масальским, но и Борис Годунов тоже действовал руками Битяговских). Следующая затем финальная ремарка трагедии (Мосальский. «…» Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович! Народ безмолвствует") может быть истолкована различно — и как свидетельство народного отрезвления, и как очередное проявление народного равнодушия. (В первом варианте финал был принципиально иным-народ приветствовал нового царя, как некогда приветствовал воцарение Годунова). В любом случае это молчание означает, что Лжедмитрий лишился главного источника своей силы — поддержки мнения народного.

Пушкин относится к своему Лжедмитрию принципиально иначе, чем к Борису, что отразилось в номинационной цепочке данного героя. Лжедмитрий всякий раз именуется в ремарках по-разному. При подсчёте частотности использования того или иного именования героя трагедии Пушкина выяснилось, что Григорием его именуют 24 раза, 50 раз — Самозванцем, 2 — Лжедмитрием; 29 раз — Димитрием (см. Приложение), причём дважды автор называет своего героя Димитрием без унизительной приставки «лже», как бы удивлённо признавая возможность преображения беглого инока Отрепьева в «настоящего» царевича. Первый раз эта «обмолвка» происходит в сцене у фонтана, когда герой внезапно исполняется истинно царским духом и восклицает: «Тень Грозного меня усыновила, Димитрием из гроба нарекла «…» Царевич я «…». Второй — после битвы близ Новгород-Северского, когда победитель по-царски великодушно и милостиво приказывает трубить и щадить отбой русскую кровь.

Понять природу образа Самозванца, везде разного, с «психологической» точки зрения невозможно. Но драматургически образ Самозванца строится не на психологических причинах, а на сверхличных целях. Это — артист, играющий отведённую ему в истории роль: субъективно он действует по собственной инициативе и по собственным побуждениям, но объективная, драматургическая логика его действий-неведомая ему логика предназначенности, которая мечтается ему самому. Григорий живёт не в «большом времени», а в своём собственном мире. Он монологичен и эгоцентричен, слышит не то, что ему говорят («Не сетуй, брат, что рано грешный свет поникнул ты…»), а то, что ему нужно и хочется слышать: из духового увещания он берёт только то «мирское», что может послужить «игре» его «младой крови». И в конце сцены, когда Пимен торжественно передаёт Григорию, «просветившему» разум грамотой, свою миссию свидетеля Истории («Тебе свой труд передаю»), — оказывается, что действие давно ушло в другую сторону, Григорий избрал себе другую миссию — миссию «вершителя» Истории. Как только Самозванец отклонятся от предназначенной ему исторической роли, как только не на шутку увлекается Мариной и с истинно русской безоглядностью готов ради любви пожертвовать целым царством, так и плывущим ему в руки, — на помощь ходу вещей приходит сама Марина. Ни на минуту не задумываясь о целях правды и справедливости, повинуясь лишь честолюбию, она возвращает Самозванца на определённый ему путь. Именно в этой сцене происходит таинственное как бы соприкосновение Самозванца с духом убитого царевича — и автор даёт понять это беспрецедентным в драматургии способом (равным чёткому режиссерскому указанию): меняя наименование действующего лица:

Димитрий.

(гордо) Тень Грозного меня усыновила,.

Димитрием из гроба нарекла…

Быть может здесь он в глубине души по-настоящему осознаёт, что кроме честолюбия у него есть и некая миссия. В ходе действия Пушкин режиссерски материализует призрак, воскрешает царевича. В келье и корчме мы видим Григория, в Кракове он — Самозванец; в сцене у фонтана он-Димитрий, и снова Димитрий в сцене битвы, когда, появляясь «верхом», призывает «щадить русскую кровь»; на эту вершину он всходит как раз перед сценой у собора. Сразу после сцены с Юродивым снова появляется Самозванец, а в следующей сцене, «Лес», он уже Лжедмитрий — после чего он исчезает, и всё дальнейшее совершается как бы уже само, без него. Впрочем, он не исчезает. Он засыпает. В первый раз мы видим его в келье — он спит. Сон в келье был тревожен: «враг меня мутил»; сон в лесу — беспечен, об этом говорит Гаврила Пушкин. Сон в келье — накануне славы; сон в лесу-накануне бесславия. Ремарка к сцене в келье гласит: «Отец Пимен, Григорий спящий»; ремарка к «Лесу» — ироническое эхо: «В отдалении лежит конь издыхающий». Как Иуда, которому было сказано: «что делаешь, делай скорее», — Григорий выполнил миссию, к которой оказался пригоден. Он хотел сделать правду своею служанкой — и сам стал её послушным орудием; пути правды и здесь оказались неисповедимы, энергия событий — неподвластной эгоистическим целям.

Особое отношение Пушкина к Григорию Отрепьеву можно увидеть в его набросках предисловия к «Борису Годунову» («А. С. Пушкин об искусстве», т. 1, М., «Искусство», 1990, стр. 246), где автор называет своего героя Дмитрием: «…любовь весьма подходит к романическому и страстному характеру моего авантюриста, я заставил Дмитрия влюбиться в Марину… в Дмитрии много общего с Генрихом IV. Подобно ему он храбр, великодушен и хвастлив…». Вполне вероятно, что личность Гришки Отрепьева повлияла на появлении пословицы «Горе, горе, что муж Григорий, хоть бы болван, да Иван» (см. Даль В. И. «Пословицы русского народа», М., Худ. лит-ра, 1984, стр. 67), в которой мы видим отношение народа к этому историческому персонажу.