Нэпман — непризнанный «герой» своего времени

Большевизм (в силу своих исходных принципов) оказался неготовым ответить на массовые ожидания. И совершенно неожиданно в роли выразителя «коллективного бессознательного», с которым в столь явном конфликте была советская власть, оказался нэпман. Краткая, но бурная деятельность этого политического «изгоя» разворачивалась в пестром неструктурированном мире. Здесь у каждого социального типа еще сохранялось «свое лицо»: у «нэпмана» и «совслужащего», «старорежимного инженера» и «работницы-делегатки», «комсомольского работника» и «совбарышни» и пр. Эта пестрота предопределяла неоднозначность культурного выбора.

В отличие от остального человечества, Россия за последние полтора века пережила три «пришествия» «буржуя-парвеню»: это буржуазия первого призыва — пореформенной России второй половины XIX в.; это необуржуазия эпохи нэпа и, наконец — «новые русские» 90-х годов XX в. Всякий раз это сопровождалось взрывом массовой культуры самого пошлого свойства. Вряд ли это случайное совпадение. С одной стороны, за этими всплесками стояли собственные вкусы и деньги этого слоя, с другой — уровень этой культуры определялся эстетико-психологическими потребностями и вкусами большинства.

Хотя о России нэповской написаны многие тома, ее непризнанный герой — мелкий и средний предприниматель, не имевший опоры во власти, до сих пор остается «инкогнито». Многочисленные социологические исследования 20-х годов, как правило, посвящались слоям и классам «социально близким», поскольку господствовало глубокое убеждение в возможности управляемой эволюции человеческой природы в сторону ее улучшения. Чтобы эффективно направлять этот процесс, нужно было ее знать. Нэпман — персонаж отрицательный, сатирический, «временный», ненавидимый и презираемый «общественностью», был (как тогда казалось) недостоин такого внимания. Не менее печальна ситуация и с мемуарным отражением мира нэпмана. Опубликованы десятки воспоминаний политических деятелей той поры, ученых, артистов, «просвещенцев», рядовых граждан. Но нет ни одного свидетельства на тему «Как я был нэпманом». Это само по себе говорит о многом. Такое положение привело к деформации источниковой базы изучения нэпманского компонента массовой культуры 20-х годов.

Согласно переписи населения СССР 1926 г. в стране было 7% «лишенцев» (лишенных избирательных прав). Трудноопределимую, но, по-видимому, небольшую их часть и составляли нэпманы. По процентной доле вряд ли возможно судить о реальном их весе в экономике и в культуре (особенно массовой). Этих «халифов на час» травили в коммунистической (и не только в коммунистической) печати, а также с высоких трибун и подмостков. Именно в 20-х годах наш язык «обогатился» словосочетаниями «буржуй недорезанный», «чуждый элемент», «мелкобуржуазные пережитки» и т. п.

Нэпман не был наследником дореволюционной высокообразованной буржуазной элиты. Советский «буржуй-нуво» — это социальная группа однозначно «плебейского» происхождения. Среди них встречались и люди из рабочей среды, пережившие головокружительный карьерный и имущественный взлет, искушение которым для многих оказалось сокрушительным. В советской историографии было принято говорить о «выдвиженцах» иного рода: снизу — в инженеры, в «красные директора», в писатели и др. Но немало было и других — получивших (благодаря партийно-государственному восхождению) возможность обогащения и нуждавшихся в легализации доходов (что позволил сделать нэп). Этот «герой» был «на старте» уже накануне нэпа: «На фоне этой искусственной и действительной нищеты разгуливают молодые кавалеры в щегольских френчах, с бритыми наглыми мордами, комиссарские женщины в платьях прежних господ». Пришвин М. Дневники. Кн. 3.1920;1922. М., 1985. С. 180 Азарт спекуляции, в огне которого полыхали многие в период «военного коммунизма», требовал свободы. Неслучайно в 20-х годах возникло новое понятие — «перерожденец» (человек, изменивший своему классу и коммунистической идее). Перерождение «своих» стало шоком для прямолинейного, по сути своей средневекового, сознания, в соответствии с которым «пролетарское сословие» (подобно рыцарскому) исходно обладало высокой нравственностью.

В социально весьма пестрой нэпманской среде было множество и иных типов: выходцев из ремесленников, крестьян, купечества, вплоть до людей с темным уголовным прошлым. В какой пропорции все это было перемешано, сегодня сказать уже и невозможно. М. Пришвин размышлял: «Новые купцы, кто новые купцы? — Щучка был трактирный слуга, теперь торгует колониальными товарами и налога платит 1,5 миллиарда. Кто Был Лихобор — последний человек, прощелыга, оскопленок, подзаборная рвань, а теперь свой ларек держит — миллиардами ворочает, оно, конечно, подсчитать его миллиард — на прежние деньги 80 рублей всем товарам цена, а все-таки, стоит человек на своих ногах и самый последний человек, а первый человек сидит, картошку жует и все робеет» .

Одна из новых проблем первого послереволюционного десятилетия — культурно-психологические последствия ускоренного социального или экономического «лифта наверх». С исчезновением грани между «господами» и «рабами» пошел двоякий процесс: попытки бывших первых приобщиться (по разным причинам) к миру вторых и стремление бывших вторых встать вровень с первыми. Но при этом смена социального статуса не могла автоматически привести к смене культурного статуса. Это наложило специфический отпечаток на характер и динамику нэповской культуры. Низкая культура «взмывших» была одним из важных источников общественного спроса на «суррогаты» массовой культуры.

С введением новой экономической политики началась подлинная потребительская весна. «Буржуй-нуво» выступил в роли агента коллективного бессознательного. Из детских воспоминаний А. И. Райкина: «Помню, когда объявили нэп, то буквально в течение суток витрины магазинов заполнились разнообразными товарами. Мы ходили от витрины к витрине любовались этим изобилием, не веря своим глазам, ведь мы уже привыкли довольствоваться одной затирухой. Особенно поразили меня шоколад, торты, пирожные, глыбы шоколада». Райкин А. И. Воспоминания. СПб., 1993. С. 36. После супа из селедочных головок и рагу из мороженной картошки в предчувствии лучшей жизни «мир желаний поднимался как облака над землей» Пришвин М. Дневники. С. 77.. Тотальное наступление «вещного мира» напугало тогда многих интеллигентов грядущей бездуховностью.

Массовое стремление зажить «по-старому», «по-довоенному» партийной публицистикой всецело приписывалось нэпману. Много ненависти выплеснулось тогда на него как на провокатора «вещизма», «потребительства», «мещанства». А между тем «вещизм» был одной из ярких черт послевоенной не только российской, но и мировой культуры. В западной науке «культуру потребления» считают одним из важнейших последствий второй промышленной революции 1880−1930;х годов. Кино, литература, реклама — все утверждало эту новую психологию. См.: Барнз Р. Общественная психология в США и СССР 20−30-х годов в свете теории потребления // Вопросы истории. 1995. № 2. Тяжелые российские обстоятельства и продолжительный, всеохватный потребительский голод (несопоставимый с чем-либо на Западе) тем более стимулировали развитие такой психологии. Нэп пал на благодатную почву.

После эпохи тотального распределения и аскетизма опять возрождались цепочки: «производитель — товар — покупатель» и «товар-реклама-покупатель» не только в материальной, но и в духовной культуре. Всплеск жизненных сил в обществе предъявлял особые требования к производителям всяческих благ. Большевизм не был (и не мог быть) готов к их удовлетворению. Считалось, что театр, как и любой другой вид искусства, не может быть «лекарственным средством, помогая пищеварению (вроде пилюль АРА) у людей, не желающих знать никаких вопросов» , — отмечая обозреватель времен «военного коммунизма». Всякая тяга к комфорту, удовольствию, развлечению провозглашалась большевизмом «мещанской». «В течение четырех лет государство отстаивало возвышенные взгляды на искусство: искусство — орудие политического воспитания масс и облагораживания нравов, оно не средство развлечения, не источник доходов. В эти годы ни один театр не осмеливался служить низким страстям. даже чуждые революции театры платили ей дань, не решаясь изменять классическому репертуару, а театры более чуткие взяли из мировой драматургии все, что горело заветной мечтой лучших о свободе». Коган П. С. При новом курсе // Экран. Вестник театра-искусства-киноспорта. 1921. № 1. С. 3.

В период нэпа в политике власти вынужденно произошли важные изменения, объективно приводившие к быстрому возрождению рыночных механизмов и в сфере культуры со всеми вытекающими из этого обстоятельства последствиями. Наблюдая за этим процессом, Лев Троцкий мрачно констатировал: «Мы выпустили в свет рыночного дьявола». С введением хозрасчета была сохранена государственная помощь только системе образования и некоторым островкам классической культуры. Остальные должны были выживать в меру своей предприимчивости в условиях хозрасчета и освобожденной из-под контроля жестокой конкуренции.

массовая культура нэповский буржуазный.

" Творец", привыкший за первые годы советской власти к оказанию регулярной государственной поддержки, внезапно оказался лицом к лицу с диким рынком культуры, гораздо более диким, чем когда-либо. В дополнение к этому по новому налоговому законодательству лица «свободных профессий» приравнивались к лавочникам и извозчикам, т. е. к частному сектору. Такой порядок ставил в ситуацию вынужденного творческого компромисса очень многих. На съезде актеров (1925), например, обсуждалось такое положение, когда «в тяжелой борьбе за существование» они были вынуждены «заняться откровенной продажей своего профессионального мастерства и спекуляцией на сомнительных вкусах платежеспособной публики». Съезд актеров // Рабочий и театр. 1925. № 50 (65).С. 3. Не только «платежеспособная публика», но и надежда и опора советской власти — пролетариат активно проявлял опасные «безыдейные» тенденции в собственном любительском творчестве. Распространенным явлением стала, например, «постановка рабочими театральными кружками „самых сногсшибательных“ пьес старого репертуара. Среди голода, холода и лишений рабочий на эти спектакли, что называется, „пер“, наполняя клубные залы до отказа». Андреев Б. Этапы рабочего театра // Там же. 1925. № 44.

В таких специфических политических, экономических, правовых, социально-психологических условиях невысокая культура нэпмана, обладавшего определенной финансовой базой в сочетании с аналогичной культурой рядового обывателя, определили ярчайший всплеск той массовой культуры, которая казалась почти преодоленной жесткой «антимещанской» культурной политикой периода «военного коммунизма» .

С введением нэпа и вынужденными культурно-идеологическими послаблениями власти обнажилась подлинная культурная ситуация: действительные упования, потребности, вкусы и уровень культуры «массового человека». Эта картина выглядела столь плачевно, что участники дискуссии о судьбах культуры в сложившихся условиях предполагали, что в случае проведения социологического опроса может выясниться, что большинство зрителей предпочтут смотреть «Тарзана», а не идейно выдержанные пьесы или произведения классического репертуара.

Быстро формирующийся рынок культуры возрождал проблемы, которые были в центре общественной полемики рубежа веков: творец и толпа, спрос и предложение, деньги и творчество, уникальное и тиражированное, элитарное и массовое. Но теперь на восприятие этих старых проблем оказывал значительное влияние еще и классовый подход, который по-прежнему (как и в годы «военного коммунизма») широко декларировался, но, в отличие от предыдущего периода, государство было не в состоянии последовательно его проводить. Мешала либеральная нэповская «весна» .

Движимый коммерческим чутьем нэпман — аутсайдер культуры принимается за предоставление массовых потребительских (в том числе и в искусстве) услуг. В. Бехтерев в «Коллективной рефлексологии», размышляя над тайной этого соответствия предложения спросу, объяснял его действием некоего «закона соотносительной деятельности». Из двух возможных векторов движения услуги — вести за собой потребителя или следовать за ним, предприниматель выбирал однозначно второе. Он обращался к тому, что имело культурно-психологическую санкцию и интуитивно находил ходы к коллективному бессознательному.

Ушибленное трагедией войн и революций, оно остро нуждалось в «культуротерапии». Реализация этой потребности происходила в условиях специфической российской наследственности: «Русское искусство чрезвычайно редко задавалось вопросом, как сделать просто приятное зрителю, слушателю, читателю. Не духовному собрату и тонкому ценителю, а публике — такой, какая она есть» .1² Так сложилось, что в нашей культуре преобладала отдававшая высокомерием позиция творца: «вне толпы», «над толпой». В жизни «русского авангарда», возникшего в 1910;х годах, а позднее и в «революционном искусстве» так же не было места чувствительности и сентиментальности, так остро востребованным массовой публикой. Таким образом, начиная со второй половины XIX в. обывателя клеймили, так и не выработав хотя бы сочувствия к нему. Не лучшим было отношение к нему и в новой России. Соколянский А. Только гость случайный. «Москва-Берлин-Москва». 1900;1950 // Новый мир. 1996. № 6. С. 211.

Ранний «новый человек» оказался большим обывателем и мещанином, чем это предполагали организаторы социалистического строительства. Это было внешним свидетельством внутреннего консерватизма (некоей инвариантности) человеческой природы. Быть может, это было одной из главных причин того, почему мещанство было «врагом номер один» советской власти в течение 20-х годов? Чрезвычайно интересен и вопрос о том, почему лозунг борьбы с мещанством потускнел, а затем и вовсе был снят в 30-е годы. Но об этой загадке мы поговорим позднее — в главе, посвященной бытованию массовой культуры в предвоенное десятилетие.

Смешной, карикатурный, «узколобый» нэпман попытался решить новую для советской культуры проблему — «искусство для удовольствия». Со своим безотказным чувством партнера, «не испорченным» прогрессивным образованием, «буржуй-нуво» заполнял культурный вакуум, как мог, в меру своего понимания и вкуса. А при отсутствии вековых традиций «искусства для удовольствия» неудивительно, что часто это получалось так вульгарно.

Вольно или невольно нэповское искусство было оппозиционно «барабанному» искусству официальной культуры. Независимым предпринимателем была верно угадана «вселенская» тоска населения по физиологической радости и чувственной разрядке. Совершенно особенное место в нэповской культуре занимала эротика, вообще чувственность. Падение морали, упрощение половых отношений, перекосы в демографической структуре общества (в годы войн — империалистической и гражданской, а также революции погибли 16 млн человек, большинство их были мужчинами самого цветущего возраста) и ряд сопутствующих им обстоятельств, а также послевоенная «жажда жизни» делали эту тематику особенно жгучей. Кон И. С. В постели с советской властью // Час пик. 1997. № 120 (849). 20 августа.

А между тем, культура официальная проявляла «скорбное бесчувствие» к данной массовой потребности. В ней царил конструктивизм, «машинизм», а «партийно-комсомольский» стиль одежды 1920;х годов был типичным «унисексом»: одинаково унылая (бесполая) казенного вида одежда и для мужчин и для женщин.¹³ То, что насильственно вытеснялось, загонялось в течение ряда лет вглубь, в сферу бессознательного, должно было, в конце концов, вырваться на свободу, иначе «перегрев» мог привести к самым непредсказуемым и разрушительным последствиям.

Роль такого «выхлопного клапана» и сыграла нэповская культура. Ее мода — антипод «советского стиля» -была чрезвычайно эротична, в ней всеми средствами подчеркивалась половая принадлежность носителя. На этом «празднике жизни» особенное внимание уделялось женской красоте, которая «дорогой оправы» заслуживает. В Москве в помещении театра «Аквариум» ¹⁴ (сегодня это театр Моссовета) устраивались весенние и осенние конкурсы красавиц, обладательницы 1-го, 2-го и 3-го мест награждались бриллиантами (не из статей госбюджета, разумеется). Примечательно, что в это же время в США (в 1925 г.) также был проведен первый конкурс «Мисс Америка». А в Европе в среде русской эмиграции был проведен конкурс «Мисс Россия», в котором первой красавицей была признана дочь великого Шаляпина.

Чувственная ориентация нэповской массовой культуры соответствовала послевоенным мировым тенденциям: танцы, моды, музыка, тип красоты кинозвезд — все было эротически акцентировано. Роковые, инфернальные, неодолимо притягательные Аста Нильсен, Грета Гарбо, Мэри Пикфорд были кумирами публики и за рубежом, и в советско-нэповской России. В Европе 20-х годов еще догорал модерн с его декадансом и снятием многих «табу». Пряная тематика зажигала многих и у нас — не только в нэповском стане, но и среди, например, литераторов нового призыва.М. Пришвин отмечал в те годы: «У молодых авторов эротическое чувство упало до небывалых в русской культуре низов. Почему же вы, молодые русские писатели, дети революции, вчера носившие на своей спине мешки с картошкой и ржаной мукой, бежите, уткнув носы в зад, как животное в своих свадьбах?». Дмитриевская Е. Изменим жизнь к лучшему // Театральная жизнь. 1997. № 1.С. 27.

В большой моде в нэповской культуре было все «богемное» и «экзотическое». Спекуляция на этих пристрастиях «платежеспособной публики» нередко позволяла выживать и серьезному искусству. Например, при многих театрах возникли кабаре, в которые спускались актеры, отыгравшие спектакль. Доходы от этих ночных программ существенно подкрепляли тощий бюджет и театров, и самих исполнителей. «Богемное» сопровождалось «кокаином в зрачках» (выражение М. Цветаевой), цыганскими романсами, «лиловыми неграми», «бананово-лимонным Сингапуром» ариеток А. Вертинского, оказавшегося к тому времени уже в эмиграции. Пришвин М. Дневники.С. 289.

С нэпом расцвела на страницах советских газет столь любимая массовой публикой «госпожа сенсация» и информация «из жизни света». В иллюстрированных журналах тех лет («Огонек» и др.) и фотохронике были богато представлены отдых и развлечения западных миллионеров, политических деятелей, «звезд» кино, естественно, приправленные комментариями в «правильном» идеологическом духе. Слухи и сплетни о знаменитостях также были ходовым товаром. Отмечая эту вневременную тенденцию массовой культуры, М. Цветаева писала: «Изумительная осведомленность в личной жизни поэтов. Бальмонт пьет, многоженствует и блаженствует. Есенин тоже пьет, женится на старухе, потом на внучке старика, затем вешается. Белый расходится с женой. и тоже пьет, Ахматова влюбляется в Блока, расходится с Гумилевым и выходит замуж за — целый ряд вариантов. Блок не живет со своей женой, а Маяковский живет с чужой». Цветаева М. И. Поэт о критике // Цветаева М. И. Об искусстве. М., 1991. С. 323.

Психологическая реабилитация миллионов после долгих громыхающих лет была остро необходима. Многие находили ее в церкви. «Устал народ, измаялся в неспокойствии, а в церкви тишина, пение, отдохнешь» , — мудро объясняла героиня одного из очерков И. Бабеля. Бабель И. Избранное. Фрунзе, 1990. С. 347. В становившейся официально атеистической стране церкви были полны. Даже петроградский храм «Спас-на-крови», бывший всегда мемориальным — до революции служба в нем проводилась только по особым поводам, — по решению властей был открыт для посещения. Очень скоро, в течение первых месяцев массового паломничества, бесценный мозаичный пол в нем был протерт буквально «до дыр». Интеллигенция, никогда не отличавшаяся особой набожностью, также регулярно посещала церковь. К. Чуковский в своих дневниках отмечал эту своеобразную форму «русской Фронды». Религиозные праздники, в годы «военного коммунизма» загнанные в «семейное подполье», опять отмечались открыто и смело. А ловкий предприниматель, мгновенно почуявший спрос, предлагал необходимый для этого ассортимент товаров. Например, к пасхе 1923 г. частные кондитерские фабрики (государственным предприятиям этакое по статусу не полагалось) приурочили выпуск «высших сортов шоколадных и других конфет качества довоенного». Как уверяла реклама: «Цены на 30% ниже рыночных». Антракт. 1923. № 7. С. 15.