О проблеме сближения и противостояния экзистенциализма и рационализма

О проблеме сближения и противостояния экзистенциализма и рационализма

Экзистенциалистические высказывания против рационализма и попытка тем не менее обозначить его средствами свои наблюдения, как бы приглашают рассмотреть этот феномен и может быть сказать даже нечто о его нумене.

Часто, из-за анти-рационалистической позиции экзистенциализма, последний ассоциируется с гедонизмом и утилитаризмом, по причине того, что когда отбрасывают мышление, чувство, кажется единственное, что остается, а чувство связывается в сознании с приятным и неприятным, счастьем и несчастьем.

Как уже было показано в моей статье Стремится ли человек в своем познании к удовольствию, стремление к знанию имеет более фундаментальную основу и не основано на принципе удовольствия или счастья, в противоположность утверждениям гедонистов и утилитаристов. Однако с экзистенциалистами мы наблюдает больше гибкости и противоречивости и, хотя говорят они неясно, но кажется хотят сказать нечто верное.

Удовольствие или счастье, — термины пожалуй неподходящие для описания интересного явления, которое я попытаюсь описать скорее терминами блаженство и юдеймония. Вспоминаются слова поэта: «Блажен кто посетил сей мир в его минуты роковые!» и слова Христа: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся». Такого рода фраз можно заметить немало в литературе, религии и просто в высказываниях людей. Минуты роковые скорее ассоциируются с катастрофами или колоссальными неудовольствиями и несчастьями для многих людей. Плачущие же у Исуса плачут от страдания, а не от радости, поэтому Он и обещает им утешение. Отчего же и поэт, и пророк употребляют слово блаженство, там где не только нет счастья, но даже наблюдается интенсивное несчастье? Это оттого, что говорят они о том, что лежит за пределами явлений, описываемых в обычном языке в терминах гедонизма. Мы все иногда так или иначе испытываем это блаженство, когда все, что мы считаем обычно счастливым или приятным, разрушается, как разрушается даже иногда и сама физическая жизнь, когда при этом умирающий испытывает покой и блаженство. Раньше люди говорили, что он идет к ангелам небесным, и уже вышел тем самым из сферы человеческой, или сферы опыта земного и обыденного. Часто говорилось, что живым людям его не понять, хотя некоторые из них явно понимали и желали оставаться в том понимании, общаясь в своем сознании с ангелами, или привидениями, или с Богом. В современной философии непопулярны такие рассмотрения, но именно потому, что она уже предвзята и импирически зависима. Джон Локк говорил, что все наши знания происходят от чувств, деятельность которых создает умственные отпечатки, простые идеи в уме, потом ум может усложнять эти идеи, а также заниматься тем, что он называл рефлексией, т. е. строить идеи об идеях. Многие даже сегодня пользуются этой эпистемологической моделью, ограниченность и даже неверность которой показал Кант и другие. Слово рефлексия в сегодняшней психологии тоже используется неоднозначно, и легко недоумевать, что же подразумевает автор, его употребивший. В оригинальном смысле, рефлексия это — мышление о содержимом ума, когда материал, который можно осмысливать, туда поставляется только через физические чувства. Однако многие из нас, даже если отвлечься от Критики чистого разума, имеют некоторые знания о физическом мире и кое-чем еще без активности чувств, которую можно было бы проследить. Огромен также материал полученный из интервью с пережившими клиническую смерть (исследования д-ра Муди и др.). Нелегко также отбросить удачные описания и предсказания событий парапсихологами и экстрасенсами. Скорее выходит, что человек в принципе имеет доступ к истинному знанию и помимо чувств, а стало быть и рефлексия, т. е. его мышление о содержимом его ума, может давать сведения и о внешнем мире, и не в одной только его сфере. Иначе говоря, рефлексия может быть тесно связана не только с чувственными, но и сверх-чувственными интуициями. Следует иметь ввиду, конечно, что как возможны иллюзии чувств, также дело обстоит нередко и с интуициями сверхчувственных объектов, а стало быть и с формированием идей о них, что создает трудности в таких наблюдениях и построениях теорий. Экзистенциалисты же хотят рубить этот узел проблем сплеча, говоря, что тут вообще умом не разобраться (как-будто в чем-то можно разобраться без ума!). Проецируются новые заблуждения, и нарастает неразбериха.

Проблема имеет древние корни, ведущие к Платону и Аристотелю через логику Средневековья. Платон утверждал, что настоящее знание формируется в человеке вследствие созерцания им неких вечных реальностей, идей, которые никогда по-сути им и не терялись, но лишь временно забывались, вспомнить которые и созерцать без потерь и является целью философской активности. Обычные «знания» о физических объектах он относил к сфере видимостей, полной иллюзий, и потому являющейся предметом философского рассмотрения только вспомогательно. Аристотель же, любивший физические наблюдения, говорил много о знании физического мира, которое отказывался отделять от его объектов и склонялся давать определение знанию через абстрагирование, т. е. построения в уме человека идей на базе того, что принадлежит природе вещей изначально. Он наблюдал вещи в процессе их становления развития и разрушения в том, что он называл биологическими теримнами, и считал что знание возникает на базе такого наблюдения за живой природой во времени и пространстве, которые он скорее видел как внешние реальности. Некоторые средневековые философы, вроде Авиценны, Порфирия, Боисиуса, Абиларда, Св. Боневентуры и т. п. обращали внимание на возможность обоих эпистемологий в особых случаях, но в своем рассмотрении естественно научных наблюдений склонялись к использованию модели Аристотеля. Кант же показал, что модель последнего и модели базирующихся на ней импирицистов вообще возможны только при принятии априорных реальностей устройства самого разума, т. е. что само наблюдение опытов физического мира возможно только на основании чистых (т.е. априорных) интуиций пространства и времени, а также априорных категорий чистого разума, как бы вмантированных в саму его природу. Интересно что при такой удивительной проницательности Канта в природу ума и наблюдения, он не обладал достаточно развитыми духовными интуициями и не видел в общем интуицию человека, как подлежащую развитию саму по себе, хотя и колебался относительно этого. Поэтому его модель в этом отношении весьма статична и не отражает многое из нуменальной природы человека.

Я хочу заметить, что рационалистическая модель в западной философии с древности предполагала две характеристики рациональности, а именно: умственную интуицию и мышление, т. е. формирование концепций. Эта интуиция (в пару к которой нужно еще и формирование концепции, чтобы сумма обоих составила рациональность) понималась как некое зрение (созерцание) реальности, о которой человек также и пытался составить непротиворечивое представление или идею. При этом идея или природа вещи уже принадлежала ей неотъемлемо и коренилась в том, что они называли нус, (разум) и этот нус трансцендентно присутствовал еще до существования (existentia) каждой вещи, им спроецированной в существование. Именно из-за изначальной разумности природы вещи (ее сущности или essentia) она и была доступна познанию ума человека. И для общения и для самостоятельного продвижения в сфере познания использовались формулировки и символы слов, это составляло логику, которая понималась универсально, при всей многозначности слова логос (как слово, смысл, суть мысли, рациональность, присущая космосу.. .). Эта многозначность отражала гибкость оперирования термином и его применимость ко столь многому. Однако, без поддержания качества созерцательности (интуиции) и даже его развития невозможно строить верные концепции. Кант говорил, что они тогда пусты, т. е. являются фантазмами ума, не имеющими отношения к реальности (интуиция которой отсутствует), и это независимо от того, строятся ли они формально-логически верно или неверно; но здесь он цитировал еще средневековых логиков. Таким образом явление ограниченной применимости формального мышления к реальности было известно чуть ли не каждому философу на протяжении сотен, если не тысяч лет. В чем же тогда оригинальность экзистенциалистов? Может быть в невежестве относительно этого факта?

Интуиция является частью рациональности, таким образом критика рациональности экзистенциалистами основана, или на плохой осведомленности или просто на желании поставить под особое ударение именно эту интуицию в рациональном мышлении, которой может быть не хватает в сочинениях иных философов, как рационалистов так и импириков, хотя последние и считают наблюдение своим критерием, и потому упрекать их в недостатке понимания важности наблюдения трудно, если не считать ограниченность их сферы наблюдения лишь пятью чувствами. Однако, это именно импирики ответственны за то направление, которое взяла философия в ХIХ веке, когда и начался экзистенцализм как реакция на ограниченность и потому слабость рационализирования на основании лишь импирической модели, основанной на интерпретации данных опыта (индуктивном мышлении) или догматической (хоть и рационалистической) модели, основанной на интерпретации некоторых мифов. Дух поиска самостоятельного знания для самого себя, столь свойственный Позднему Ренесансу, придал жизнь усилиям первых экзистенциалистов и романтиков, склонных недооценивать логику, которой, к несчастью, случилось послужить ограниченным тенденциям прошлого, кроме ее обычной позитивности вечного служения философскому познанию во все эпохи. Однако ребенок крикнул родителю: «Ты плохой!» и чувствовал при этом остроту своей правоты. Посмотрев же на это со стороны, да еще учтя, что и самому ребенку предстоит расти и становится взрослым, и менее угловатым и более осведомленным, мы едва ли можем полностью разделить его энтузиазм, при всей нашей симпатии к молодости и ее безумствам. Для экзистенциалиста нечто существует не будучи еще ничем, а что это определяется человеческим мышлением, которое всегда искусственно тогда как факт неопределенного бытия и составляет естество. Очень непонятная и противоречивая формулировка! Ну прямо как говорят дети, только еще начинающие свои попытки выражать свои мысли. Само использование термина нечто уже подразумевает наличие его природы (ессенции), иначе чем же это нечто отличается от другого нечто. Если же сказать, что это мы вводим отличия и придаем чему-то значение, то на какой же основе? На какой, если ее уже не было там на первом месте? И не отличается ли уже пол от потолка некоторыми определенными чертами, даже до того как ребенок научился называть их разными словами? Может быть слова и развернутые их сочетания и позволяют нам увидеть больше особенностей отличающих потолок от пола, но эти особенности там уже присутствуют еще до того, как у нас возникает идея говорить о них. Идеи о сущности всех вещей очень аналогичны во всех культурах и языках, которые уже просто обратили внимание на эти характеристики вещей. Поэтому возможен феномен перевода с языка на язык. Хотя мы обычно и не знаем о вещах всего, что составляет их природу в какой-то определенный момент времени нашего рассмотрения вещей, но процесс позволяет выявить все больше и больше такого сущностного знания и сформировать более полную идею. Если бы сущности вещи не было, мы не могли бы знать о вещи, какой бы словесной трескотней мы не занимались. Кроме того наше знание о вещах имеет природу накопления, т. е. всегда тендирует к большей полноте, а также и весьма непротиворечиво. Мы не говорим о бумаге, что сегодня это топливо, а завтра тетрадь для записей, скорее мы говорим, что мы используем бумагу (имеющую свою разнообразную или комплексную природу, т. е. идею) сегодня для растопки, а завтра для письма, и мы лишь сосредотачиваемся на одной или другой эпостаси ее сущности, каждая из которых может быть понята и названа. Аристотель называл это активизацией потенциального интеллекта (но потенциальность это то, что уже умственно есть в уме, хотя и не на поверхности ума. Мы накапливаем знания о вещи и ее множественной применимости, относя все эти разнообразные характеристики к одной и той же вещи. Были ли возможны все разнообразные элементы использования вещи даже до того, пока люди узнали о некоторых из них? Да, в принципе. Но ведь со-бытие человека с этой вещью продолжалось и раньше и теперь. Сам факт со-бытия не определяет знание. Однако природа вещи, существующая в уме ее создателя, даже до того пока он реально воплотил эту природу, уже является предметом познания, например когда он сообщает о своих планах другим людям. Вещь еще не существует, а знание о ней уже существует. Как это понравится экзистенциалистам?

Слово бытие (esse) обозначает в латинском языке сумму: что есть вещь (essentia), а также что эта вещь есть ( existentia). Экзистенциалисты же говорят о первичности второго и вторичности, случайности и ограниченности первого. Но, как я показал, трудно представить себе нечто, не имеющее своей природы, как же тогда мы можем говорить о его существовании? О чем же мы тогда говорим? И еще: как мы тогда можем знать о вещах еще не существующих, но лишь задуманных? Могут спросить: но не должен ли сам ум, который познает, быть уже на первом месте, чтобы знать вещи, существующие и не существующие еще в космосе? Да, бытие ума уже является необходимым для этого, но только это бытие и сознание, или знание о нем, неотделимы на изначальном идеальном уровне. Иное просто не имеет смысла. Но об этом говорили еще задолго до экзистенциалистов. Хорошее было уже в родителях, которых малыш, только научающийся говорить, назвал плохими, откуда-то всеже взяв идеи хорошего и плохого. Он просто поторопился, как торопятся и мыслители только еще научающиеся мыслить. Надеюсь, что мне удалось проиллюстрировать невиновность рационализма перед его более юным обвинителем, экзистенциализмом, а также и добрые намерения последнего, при всей его незрелости справиться с поставленной перед собой задачей, или лучше сказать действия последнего под влиянием страсти, скорее чем рассудка, и потому безрассудного действия. Но противостояние это больше временно и условно, как противостояние родителей и детей. В первых больше мудрости и понимания, а во вторых больше страсти и любопытства к опытам жизни, которые не пришло еще для них время осмыслить зрело.

Адександр Кудлай