Ключевые субстантивы сферы «человек»

Субстантивы конкретной семантики

Глаза

Субстантив глаза является своеобразным «семиотическим центром лица» (выражение О.В. Коротуна). В русском сознании глаза ассоциируются с тем органом, посредством которого можно узнать, «узреть» о внутреннем состоянии человека, то же относится и к взгляду, взору (см. выражения выражение лица, глаз, но не носа). Именно глаза способны представить любую из ипостасей человека — в этом концепте сливаются внешняя и внутренняя явленность человека в мире (глаза добрые, умные, бесстыжие, заботливые, утомлённые, грустные, больные, гордые, воровские и т. д.).

Глаза — многозначная лексема, имеющая следующие значения: 1) орган зрения, а также само зрение; 2) присмотр, надзор; 3) дурной взгляд, сглаз [Ожегов 2007: 131]. Е. В. Урысон отмечает сферы, в которых доминирует данный концепт в наивной картине мира, — это внешний вид человека и действие (смотреть). Взгляд может отражать чувства, желания, настроение субъекта. В основе русской языковой модели восприятия лежат древнейшие реликтовые представления об устройстве человека (глаз влияет на судьбу, излучает свет). Е. С. Яковлева считает концепт очи наряду с концептом уста основными источниками как репрезентации человека в целом, так и выражения впечатлений о человеке [Яковлева 1994]. Глаза могут сказать о настроении человека, его состоянии и даже об определенных константных характеристиках субъекта (например, характер: своенравные глаза). Именно в рамках данных понятийных областей полно реализуются такие составляющие концепта, как образность и духовность; издавна очи приравнивались к человеку как к созерцающему субъекту.

Именную структуру концепта глаза в нашем материале составляют следующие имена: глаза (177 употреблений), очи (33), взгляд (37), взор (25), веки (9), ресницы (4), слезы (3), брови (3), завитки ресниц (1), зрачок (1), зрение (1), зоркость (1), роскось глаз (1). Они связаны между собой отношениями смежности — как целое и часть (глаза — зрачок и др.), как предмет и его состояние (глаз — взгляд), предмет и его качество (глаз — роскось) и др.

В составе эпифраз данный концепт представлен 296 определениями при его именах, что говорит о его большой актуальности в рамках эпифраз. Посредством обращения к этому концепту интерпретируются многие основные качества человека, по глазам можно узнать о внутреннем состоянии субъектов — как «обладателе» глаз, так и созерцающего, наблюдателя.

М.Цветаева так комментировала метонимические переносы определения с именем данного концепта: «Не глаза — страстные, а я чувство страсти, вызываемое во мне этими глазами, приписала глазам. Не я одна. Все поэты» [6: 206]. Данная цитата говорит о том, что М. Цветаева указывала на распространенный характер таких переносов, сознавая их продуктивность и частотность в речи и в своем творчестве, это своеобразный ключ к пониманию многих словоупотреблений поэта.

Как показал анализ, большая часть эпитетов, зафиксированных в контексте этих субстантивов, репрезентантов концепта «глаза», представляют собой результат переноса качеств с человека на его глаза, части глаз (веки, зрачок, ресницы, завитки ресниц, веки), их состояние (взор, взгляд, слезы). Наиболее частотны в контексте названных существительных следующие эпитеты: печальный, грустный (98 единиц); задумчивый (36); юный (21). Преобладание эпитетов печальный, грустный свидетельствует о том, что для поэта более характерно это эмоциональное состояние субъекта; в лексемах, воплощающих концепт глаза, актуализируется значение «глаза зеркало души». Не менее важной характеристикой субъекта является и мыслительная, сопряженная с внутренними переживаниями и потому не выступающая в чистом виде (задумчивый). Сема наивности, чистоты вербализируется в определении юный.

Экспансия определения на смежные реалии в поэзии М. Цветаевой реализуется тотально, массово, что может быть сопоставлено только со свободой разговорной речи. Это объясняется отсутствием скованности нормами сочетаемости определений с определяемым словом. К примеру, выражение памятливые глаза явно окказионально, но вполне закономерно в рамках описываемой нами тенденции. Поэту важно увидеть в глазах любимого человека прошлое; с другой стороны, возможна интерпретация данного выражения и как глаза, способные многое помнить. Таким образом, выражение вызывает целый шлейф ассоциаций и возможных толкований.

Набор определений при всех именах, воплощающих концепт глаза (глаза, взгляд, ресницы и др.), одинаков, что говорит о единой тенденции переноса определения — процесса наделения основными, ключевыми качествами человека не только концепта глаза, но и его частей, проявлений, продуктов деятельности (слезы). Функция таких переносов состоит не просто в передаче значения (глаза грустные — человек грустный), но и в экспрессии, в подчеркивании необычности качества, места его локализации.

Главная синонимическая триада грустный — печальный — тоскливый представлена с уточнением и градациями: неумолимо-грустный, печально-братский, невозможно-печальные и т. д. Другая синонимическая пара юные — младенческие подчеркивает наивность, неопытность.

Представим корпус определений, зафиксированный в текстах произведений М. Цветаевой при лексемах, воплощающих рассматриваемый концепт. Вначале приведём его основное имя — глаза.

1. Глаза / очи.

С именами глаза и очи зафиксированы эпитеты: грустный, печальный (87), задумчивый (35), юный (11), сонный (10), невинный (5), ласковый (4), а также представленные единичными употреблениями бесполезный, вероломный, гневный, горюющий, грозный, жаждущий, страстный, кроткий, смиренный, невнятный, робкий, строгий, требующий, степенный, не знать желающий, смертный, пасхальный, передающие широкий спектр чувств и состояний.

Приведем контексты, в которых употреблены данные эпифразы:

• — с эпитетом грустный (печальный), горюющий: У мамы сегодня печальные глазки [1: 103]; И глаза твои, грустные, те же [1:72]; Черный лишь пряности // Цвет — горюющим очам [3: 631]; Отчего твои очи грустны? [1:369]; В страну … Печальных глаз и роз лимонных [1:21];
• — с эпитетом задумчивый: И, отвернув задумчивые очи, // Он продолжал заоблачный свой путь. [1:361];
• — с эпитетом сонный: Самое святое дело мне — // Сонные глаза стеречь! [1: 164].

Необходимо отметить, что в большинстве контекстов М. Цветаева говорит о глазах других лиц: персонажей, возлюбленного, подруги. Все эти характеристики передают именно ее, авторское, субъективное восприятие человека, его характера, состояния в данный момент (ср. невыразимо-нежные, близкие и ненавистные и — памятливые (о себе)).

Окказиональная сочетаемость эпитета и субстантива, а также самих эпитетов при одном субстантиве может быть выражена посредством использования компаративной конструкции или третьего эпитета: Твои глаза зеленые, Прозрачные, как ложь [СТ 2: 49]. Глаза — это главный выразитель чувств человека, то, что говорит нам о человеке, его сущности и, с другой стороны, о его сиюминутном состоянии. Они становятся прозрачными, и это свойство начинает говорить нам о человеке как о противоречивом субъекте.

Прозрачные глаза — 1) бесцветные (прямое, лежащее на поверхности значение); 2) бездушные (производная характеристика, метафорический перенос); 3) как и слова, лживые, но ложь эта хорошо видна, она легко угадываема (это значение формируется на базе компаративной конструкции).

В текстах М. Цветаевой встречается и описательная характеристика глаз человека: А глаза у него — как у рыбы! // Стекленеют, глядят в небосклон [1: 192]; Как два костра, глаза твои я вижу, // Пылающие мне в могилу, в ад, // Ту видящие, что рукой не движет, // Умершую сто лет назад [1: 202].

Нанизывание в последнем контексте причастных оборотов, сравнение, задающее образное восприятие глаз (природная метафора), все это создает сложный эпитетный комплекс.

Глаза — путеводная нить, жизнь, проводник: Я — глаза твои. Совиное Око крыш. // Буду звать тебя по имени — // Не расслышь [2: 122].

Языковое моделирование визуального концепта строится на расширении сочетаемостных свойств имени глаза: оно употребляется с прилагательными психофизиологического характера и приобретает объемную семантику: глаза становятся именно тем органом, который способен выразить всю гамму чувств, испытываемых человеком, не ограничиваясь стереотипами (они зафиксированы в узусе и словаре в выражениях типа печальные глаза). Потенциал смещенного определения, или переносного эпитета, в формировании семантического богатства имени концепта огромен: любое «психологическое» определение используется М. Цветаевой в сочетании с этим концептом, что рождает неожиданные образы. Так, столкновение антонимичных эпитетов близкие и ненавистные способствует амбивалентному восприятию характера человека и неоднозначному пониманию состояния лирической героини, указывает на сложность принятия близкого человека как другого. Синестетическая метафора в выражении голодные и горячие глаза призвана передать чувство лирической героини, ощущающей страсть к адресату строк, и, подобно бумерангу, возвращает ей это чувство, закодированное в его глазах. Механизм таких переносов является метонимическим, так как на глаза как орган тела распространяется эмоциональное состояние человека в целом.

Сопоставительная характеристика сочетаемости антропоморфных прилагательных с концептом глаза, выполненная на материале трех источников — «Словаря эпитетов русского литературного языка», словаря В. И. Убийко «Концептосфера внутреннего мира человека» и поэтических текстов М. Цветаевой, — дала следующие результаты. Среди 128 эпитетов во всех источниках зафиксировано одно: строгий. Это прилагательное часто употребляется с рассматриваемым словом, а потому его изначальная метонимическая мотивировка стерлась. Не перечисляя всех соответствий и расхождений, укажем лишь те эпитеты, которые употреблены только М. Цветаевой: жаждущий, желающий не знать, невнятный, сонный, степенный, юный.

Среди неантропоморфных эпитетов частотны натурфактные переносы:

А был красив гортанный голос! // А были пламенны глаза! [1: 89]; Ледяными глазами барса // Ты глядела на этот сброд [1: 126]; Все глаза под солнцем — жгучи [1: 188]; Мои глаза подвижные как пламя [1: 199].

2. Другие не менее часто употребляемые имена концепта — взгляд, взор.

С данными именами концепта зафиксированы эпитеты грустный, печальный (12), юный (10), а также единичные безответный, высокомерный, детский, дикий, зоркий, острый, пронзительный, смелый, к обороне готовый, прямой и взыскательный, бесстрастный, оценивающий, любопытствующий извиняющийся, опустившийся, неразгаданный, изумляющийся на смерть, радостный, светлый, успокоенный, спящий, темный и др.

Чтоб только не видел ваш радостный взор // Во всяком прохожем судью [1:73]; О безучастие, с которым // Следишь высокомерным взором… [2:24]; Олимпийцы?! // Их взгляд спящ! [2: 56]; Темный, прямой и взыскательный взгляд. // Взгляд, к обороне готовый [1: 133].

Перед нами сходная логика построения переносных эпитетов метонимического типа: взгляд как конкретное место локализации чувства человека и как непосредственный его выразитель способен передать разнообразные оттенки психологического состояния человека от радости до гнева и лести. М. Цветаева имплицирует наиболее ситуативно актуальные семы, заключенные в прилагательном, в семантику субстантива: оба слова образно обогащаются (по этой причине такие переносы именуются индикативными локальными; в терминологии И. Я. Чернухиной, перед нами семно-семемная инженерия смыслов).

Эпитеты М. Цветаевой нередко совпадают с узуальными — среди них изумленный, задумчивый, любопытный, наглый, наивный, озорной, печальный, радостный, скорбный, требовательный, успокоенный. Окказионально употребленными можно считать такие, как дикий, юный, опустившийся, безответный, к обороне готовый и др. Заметим, что эпитет юный является очень частотным в цветаевском идиолекте, что связано с богатством ассоциативных связей поэта при восприятии юности.

Другие субстантивы не демонстрируют большой частотности в употреблении с ними определенного эпитета. Приведем данные имена и эпитеты в сочетании с ними.

3. Ресницы (4 единицы) Скрытные твои ресницы [3:192]; И на ревнивые твои ресницы умиляясь… [1:320].

4. Слезы (3 единицы).

Кровавые распри и страстные слезы // Кровь, пламя и розы [3:428].

5. Брови (3 единицы).

Брови сильные стянув, // Взор свой — как орлице клюв // В спящего вонзает [3: 233]; Брови роковые… [1: 234]; Дальнодорожные брови твои… [1: 202].

6. Зрачок (1 единица).

Все видит, все знает твой мудрый зрачок [1:70].

7. Зрение (1 единица).

От тебя грешного зренья… [3: 564].

8. Веки (1 единица).

Прохожий, в которого руки — как в снег // Всей жаркостью век виновных, — которому вслед я и вслед, … [2:103].

9. Зоркость (1 единица).

В зоркости самоуправной… [2: 22].

10. Роскось глаз (1 единица).

Громадная, тоже конская, дикая и робкая роскось глаз [5: 232].

Качества, не характерные для глаз в узусе, свойственные ментальной деятельности человека, в поэтическом тексте «приписываются» глазам: …глазами, не знать желающими, // Усмешкою правду кроющими [2:55]. Ср.: «человек, не желающий знать, скрывающий правду усмешкой». К примеру, выражение памятливые глаза явно окказионально, но вполне закономерно в рамках описываемой нами тенденции. Поэту важно увидеть в глазах любимого человека прошлое; с другой стороны, возможна интерпретация данного выражения и как глаза, способные многое помнить, запоминать важное, припоминать. Таким образом, выражение вызывает шлейф ассоциаций и возможных толкований. Эти и подобные факты убедительно подтверждают активность переноса с вектором «человек > его части».

Поэт говорит: От неиспытанных утрат — / Иди куда глаза глядят! / Всех стран — глаза, со всей земли — / Глаза, и синие твои / Глаза, в которые гляжусь: / В глаза, глядящие на Русь [2:334].

М.Цветаева отождествляет глаза человека (используя и фразеологизм) и глаза всей страны, в которые лирический субъект оказывается способным смотреть. Причем надо заметить, что поэт употребляет слово как в прямом (синие глаза), так и в переносном значении, метонимически его переосмысляя (глаза всех стран, синие глаза страны).

Рука

Субстантив рука является базовым цветаевским понятием не только за счет частого употребления поэтом этой лексемы, но и в силу наличия богатых ассоциативных связей.

В «Словаре современного русского литературного языка» находим следующие значения слова рука: «1. Одна из двух конечностей человека от плеча до конца пальцев: часть этой же конечности от пясти до конца пальцев. 2. Одна из верхних конечностей человека как орудие деятельности, труда. 3. О манере письма, почерке. 4. Рабочая сила, рабочие. 5. О человеке, лице как обладателе, владельце чего-либо. 6. Символ власти, владычества. 7. О влиятельном человеке, способном защитить, оказать поддержку» [Словарь современного русского литературного языка, 1961: 1528−1544]. Словарь способен указать лишь основные понятийные поля концепта — наиболее полно и объемно его структура выражается в поэтических текстах. Рассмотрим эпифрастические выражения с данным концептом в цветаевских текстах.

Имя рука представлено в поэзии М. Цветаевой очень широко (133 единицы) в виде лексем рука (120), пальцы (4), жест (3), объятия (2), движение (2), кулак (1).

В составе эпифраз имена данного концепта отмечены нами в сочетании с широким кругом эпитетов: печальный (43), сонный (29), ревнивый (13), робкий (5), смелый (5), невинный (4), юный (3), яростный (3), беззащитный (2), безумный (2), нежный (2), старческий (2), а также единично представленные бренный; властный; заспанный, не знающий стыда; незрячий; ленивый, твердый, хозяйский, чающий и др.

Общими с узуальными следует признать такие эпитеты, как беззащитный, властный, невинный, смелый, хозяйский. Цветаевскими эпитетами являются эпитеты заспанный, не знающий стыда, печальный, ревнивый, сонный, чающий, юный, яростный.

Приведем эпифрастические выражения с указанной лексемой с уточнением семантики эпитета.

— эпитеты психологической и эмоциональной семантики, характеризующие руку в качестве метонимического заместителя человека:

Безумные руки тянешь, и снегом — конь [3: 20]; … Рукой заспанной ресницы трет, // Теперь правому плечу — черед [3: 243]; Пара таянье под рукой // Чающей [3: 641]; В кудрях — рука — // Упрямая — запуталась [1: 304];

Но обеими — зажатыми — …[руками] яростными как могла! [1: 518]; … опять рукою робкой // Надавливать звонок [1: 560];

— эпитеты, описывающие «внешний облик» руки:

Длинной рукой незрячей, // Гладя раскиданный стан,… [1: 358]; Руки … старческие, не знающие стыда [2: 147]; Есть у тебя из Божьих или медвежьих // Рук неизменно-брежных [2:307]; Рукою обветренной / Взяла — и забыла [2: 222]; Рука, достойная смычка, // Ушедшая в шелка, // Неповторимая рука, // Прекрасная рука [1: 287].

— эпитеты, характеризующие руку как орудие, при помощи которого производится действие:

Без лениво-твердой, хозяйской руки — // Скучают мохнатые пчёлки. [1:70]; руками вдруг // Перехитрен, накрыт и пойман — ветер [1: 236]; Тихонько: // Рукой осторожной и тонкой // Распутаю путы [СТ1: 223]; Круг // Сих неприсваивающих рук [СТ1: 303].

В выражении рукою робкой надавливать звонок подчеркивается ощущение (робость) при совершении действия, которое, в свою очередь, переносится на орудие действия — руку.

— эпитеты, метонимически характеризующие руку как субъекта, вступающего в межличностные отношения:

Ревнивая длань — твой праздник [3: 21]; Беззащитные руки ломая, // Ты напомнила мне // Ту царевну из дальнего мая… [1:130].

Такое многообразие осмысления поэтом функций руки и в первую очередь понимание руки в качестве метонимического заместителя человека позволяет говорить о важности данного концепта в концептосфере М.Цветаевой. Рука, в восприятии поэта, — это орган тела человека, выражающий прежде всего внутреннее состояние субъекта (лень — заспанная; прямолинейность — упрямая; смелость — смелая; нежность — нежная, стеснительность — робкая; злость — яростная и т. д.). Другие функции руки, такие, как орудие действия, жестикуляции находятся на периферии понятийной области поэтического мира М.Цветаевой.

Как показывает анализ закономерностей употребления эпитетов с основным именем концепта рука, чаще всего М. Цветаевой реализуется основная семантика слова — обладание, действие. Рука человека чаще всего передает не просто гамму чувств (как было рассмотрено выше на примере концепта глаза), но характер поведения индивида, его состояние, которое как бы окрашивает деятельность. Жестовая семантика выражений (перехитрен рукой, осторожная рука) не исключает эмоциональности, но акцентирует внимание на внешнем проявлении этих чувств. Решительное преобладание эпитета печальный говорит о сохранении цветаевской логики наделения предметов (в широком смысле) признаком, исходя из того впечатления, которое производит на нее субъект.

Периферийные смыслы концепта рука, актуализируемые М. Цветаевой, наполнены экспрессией и образностью. При помощи руки лирическая героиня справляется с ветром: она его ловит, накрывая рукой, таким образом перехитрив его. Образная параллель «рука-крыло» является устойчивой в цветаевском идиолекте. Рука и крыло у М. Цветаевой стоят рядом, ведь крылатость — признак ангела и души человека. Это можно увидеть на примере названий стихотворений: А за плечом — товарищ мой крылатый; Если душа родилась крылатой!

Другие лексемы данного концепта менее употребительны, но также имеют тенденцию сочетаться с эпитетами эмоциональной семантики:

• — пальцы (4 единицы): Ломал ли в пьяном кулаке // Мои пронзительные пальцы [1: 328];
• — объятия (2 единицы): В чьем опьяненном обьятьи // Ты обрела забытье [1: 142]; Для нас безумные объятья // Еще неведомый дурман [1: 68].

Рот/губы

В толковом словаре русского языка находим несколько значений данного слова: «Рот — 1) полость рта между верхней и нижней челюстями, снаружи закрытая губами; 2) очертание и разрез губ; 3) у животных то же, что пасть; 4) едок, иждивенец» [Ожегов 2007: 685].

В поэтическом идиостиле М. Цветаевой концептосмысл рот/губы в составе эпифраз представлен следующими субстантивами: рот (60), губы, уста (34), извилина губ (3), вырез губ (1), углы губ (1).

Представим состав эпитетов с именем концепта «рот»: грустный (12), памятливый (9), юный (8), бешеный (6), безмолвный (5), наглый (4), улыбчивый (2), гадавший (2), нежный (2), поющий (2), а также представленные единичными употреблениями взрослый, палящий, опаленный, роковой, сонный, спящий, тяжелый и др.

Обратим внимание также на метонимическую логику осмысления данного концепта: зачастую можно констатировать замену словом рот лексемы человек: рот нагло улыбается = человек нагло улыбается. Иными словами, представления о человеке, его состоянии, поведении, свойствах в речи воплощаются как состояния, «поведение», свойства рта (человек был юн до поцелуя > …рот до поцелуя… был юн).

Общеязыковым прилагательным в цветаевском идиолекте в сочетании с анализируемым концептом является эпитет улыбчивый (пересечение во всех трех источниках — см. приложение). Типично авторскими эпитетами можно признать взрослый, гадавший, наглый, памятливый, роковой, сонный, спящий, юный. Определения характеризуются свободной дистрибуцией — их употребление ситуативно и связано с авторскими ассоциациями. Видимо, этим можно объяснить факт продуктивности эпитета юный со всеми базовыми концептами: именно юность связана в сознании поэта с вполне конкретным настроением, способное выражаться посредством любого органа человеческого тела.

Другие субстантивы, входящие в поле концепта рот, имеют единичное употребление в цветаевском идиолекте — тем не менее, они также обнаруживают тенденцию к сочетаемости с антропоморфными эпитетами.

Улыбка (4 единицы):

Рот как кровь, а глаза зелены, // И улыбка измученно-злая… [1: 67]; Глаза над улыбкой шалой [1: 350]; Этой горестной полуулыбкой // Ты оплакала себя давно [1: 18].

Поцелуй (1 единица):

Смоль поцелуев злых …[2: 120].

Зевок (1 единица):

Ржавый замок, наглый зевок [1: 585].

Интересны два контекста, которые доказывают нестандартность эпитетов, проявляющуюся, в частности в следующем: общеязыковая тенденция к передаче с помощью данного концепта различного рода информации в условиях цветаевского дискурса осуществляется более последовательно.

Рот …памятливый на песни [1: 277]. Неожиданное определение памятливый в рамках данной тенденции становится для поэта закономерным результатом осмысления рта как универсального органа, способного на самые различные действия. Такая логика распространяется и на другие органы человеческого тела. Заметим, что подобный эпитет рассматривался нами применительно к концепту глаза. Данный факт подтверждает единую логику образования переносных эпитетов творчестве М.Цветаевой. Или: …рот …, выбрасывающий рулады, каскады — «р» [4: 473]. Здесь представлена основная функция рта как органа речи — произношение слов, звуков, но форма подачи, выражения этой функции уникальна. Указывается резкость, большая скорость произношения звука «р». На рот, как и на другие концепты, распространяются эмоциональные и психологические свойства человека.

Концепт рот очень разнообразен по сферам представляемой человеческой деятельности: с ним связаны в языковой картине мира речь (речевая деятельность), чувственность, прием пищи, пение, мимика.

• 1. Рот:
  • — речь, пение:

И целует, целует мой рот поющий [1:326]; Запечатленный, как рот оракула — // Рот твой, гадавший многим [2:240]; Эту живую рану // Бешеным ртом зажать … [1:542]; …рот живет…, выбрасывающий рулады — «р» [4:473]; Безмолвный рот его… [1:184].

• — чувства субъекта или его состояние, память:
  • а) грусть: Ртам и розам — разве помнил счет и грустный рот? [1:330];
  • б) надменность: Ваш рот, надменен и влекущ, // Был сжат — и было все понятно [1: 233];
  • в) наглость: Рот улыбался легко и нагло [1:456];
  • г) нежность: О, ей знаком бессильно-нежный рот [1:78];
  • д) гордость, суровость: Но рот напряжен и суров [1: 185];
• — поцелуи, чувственность: Опаленные и палящие роковые рты, — // О, я с вами легко боролась! [1: 235]; А целованный уже вздрогнул рот: // Не то вздох, не то так, зевота, // А все, может, зовет кого-то [3: 123]; Ваш нежный рот — // Сплошное целованье! [1: 100]; Не поцеловавший рот — // Помню — каждый! [1: 211];

Среди частотных имен этого концепта лексемы-синонимы губы и уста, зафиксированные со следующими эпитетами: печальный (9), задумчивый (7), капризный (5), шалый (4), утомленный (3), девственный (2), виновный (2), а также единично представленные гордый, жмущийся, надменный, памятливый и др. Детализированная разработка концепта говорит о его важности для поэта, ведь губы способны многое сказать о любовном чувстве. Наряду со стертыми определениями — виноватый, гордый, капризный — есть и авторские: девственный, утомленный, шалый. Единичные примеры флористической метафоры пересекаются с антропоморфной: Губы — что! Лепестки из боли! [СТ1: 145].

Губы традиционно осознаются как орган, выражающий чувственность. У М. Цветаевой губы — не только выразитель чувственности, но, как и рот, глаза, рука, показатель внутреннего состояния человека и способ выразить свое восприятие субъекта. Это имя концепта также детализируется М. Цветаевой и представлено следующими экспликаторами:

а) губы (уста) Лживые, в душу идущие, речи // Очаровательных губ. [1: 199]; Та гора хотела губ девственных [3:24]; Встречались ли в поцелуе // их жалобные уста [1:358]; Без конца к утомленным губам возвращалась улыбка [1:132]; …Не надует гордых губ [1:117]; Не губы, жмущиеся жадно // К руке чужой … (о прибое) [2:117]; Как пес цепной // Смех — с дерзких губ [3: 577]; Слова твои — струи, вскипают и льются, // Но нежные губы в тоске [1: 123];

б) части губ (5 единиц):

…углы // губ изогнутых и длинных грустны [1:263]; Не спасает ни… ни надменнейший вырез губ [1:258]; Извилина неярких губ // Капризна и слаба [2: 71].

Уста, губы — это речь, способность человека к постижению явлений, нетривиальная способность к восприятию и переживанию чувств. Будучи исходным названием части, уста, как и очи, способны к описанию целого, в чём можем убедиться на примере языка поэтических текстов М.Цветаевой.

На периферии концепта находятся некоторые абстрактные понятия, связанные с процессами говорения, пения и т. д.

День и ночь признаний лживых яд… [1: 155]; Вы бы молчали, так грустно, так мило // Тонкий обняв кипарис [1: 223]; Непрерывный // Вопль — неизбывный [2: 31].

Набор определений при данном концепте сходен с тем корпусом эпитетов, который был отмечен нами ранее, что говорит о едином, метонимическом, способе осмысления человека и его составляющих.

Другие концепты, представляющие части человеческого тела, менее частотны в поэзии М. Цветаевой, по крайней мере, в составе комплексов с эпитетом. Данные концепты относятся к базовым, так как сохраняют актуальность для поэтического высказывания и по значимости не уступают вышеописанным концептам.

Субстантивы абстрактной семантики

Душа

Душа — одно из важнейших понятий в поэтическом словаре М. Цветаевой [Войтехович 2003]. Более адекватным цветаевскому пониманию души является ее определение в словаре В. И. Даля: «Душа ж. *) Дух и душа отделены здесь в разные статьи только для удобства приисканья производных. — Прим. автора; бессмертное духовное существо, одаренное разумом и волею; в общем знач. человек, с духом и телом; в более тесном: человек без плоти, бестелесный, по смерти своей; в смысле же теснейшем: жизненное существо человека, воображаемое отдельно от тела и духа, и в этом смысле говорится, что и у животных есть душа. Душа также душевные и духовные качества человека, совесть, внутреннее чувство и пр. Душа есть бесплотное тело духа; в этом знач. дух выше души» [Даль 1: 504].

Р. Войтехович отмечает, что «то, что в нехудожественной речи существует как набор почти омонимов (слово «душа» в разных значениях), в поэзии, благодаря деавтоматизации речи, начинает превращаться в активно взаимодействующую систему смыслов и формирует колеблющийся, многоликий, но единый образ души. Поэтому «совесть, внутреннее чувство» может обернуться «жизненным существом, воображаемым отдельно от тела», или «человеком без плоти» или даже «человеком с духом и телом» [Войтехович 2003: 7].

Душевная жизнь человека, в отличие от плотской, физической, находится вне времени и жизненных циклов человеческого тела. Поэтому душа, как показывает анализ эпифраз с этим словом, концентрирует в себе постоянные, сущностные свойства человека.

Л.Ю.Буянова, посвятившая свои работы анализу концепта душа, отмечает, что данный концепт представляет собой «суперконцепт, поликонденсат, объединяющий в себе много концептов» (дух, совесть, жизнь, смерть). В художественном дискурсе концепт эксплицируется через эмоционально-экспрессивное пространство, континуум образных средств, оценочно-ассоциативных лексических единиц [Буянова 2002]. Образно-смысловой доминантой суперконцепта душа в русском языковом сознании можно признать понятие живого в широком смысле. Душа не только генерирует и отражает чувства, но она сама может их испытывать, уподобляясь субъекту. Данная логика моделирования концепта душа ярко отражается в переносных определениях цветаевских текстов. Для М. Цветаевой душа является центральным концептом всей авторской картины мира.

Нами зафиксирован следующий набор эпитетов с именем концепта «душа»: бессмертный (35), бессонный (15), грустный (14), капризный (8), безутешный (4), вольный, дикий, крылатый, незабывший, не знающий меры, не съевший обиды, опальный, осужденный, радушный, смелый, стойкий, суровый, тоскующий и др.

В словаре В. И. Убийко находим похожие примеры: Душа добрая, чуткая, правдивая, чистая, злая, трусливая, верная, щедрая… (= добрый человек и т. д.). Цель словаря В. И. Убийко — показать весь корпус типовых определений (в речи и тексте), в первую очередь — общеязыковых. Многие данные словаря совпадают с фактами поэтического творчества, что говорит о едином механизме обработки знания о концепте. Наличие авторских эпитетов говорит о расширенном прочтении признаковой структуры концепта: вольный, дикий, капризный, не знающий меры, не съевший обиды, радушный, смелый, стойкий.

Тотальное одушевление в творчестве М. Цветаевой приобретает свой смысл и концептуальную значимость именно в рамках данного концепта. Сценарий одушевления здесь выступает в качестве единого фрейма-ситуации, имеющего центральную атрибуцию «бессмертный». Душа — двойник человека, как и смерть, жизнь вечна. Центр человеческой мысли и чувственного переживания — душа — выступает бессмертным, неизменным началом, закрепленным в слове. Слово у М. Цветаевой приобретает, таким образом, важное качество: оно становится средством цементирования основного начала в человеке. «…Ее страстью было переживать живую жизнь через слово» [Кудрова 1990: 201]. Жажда абсолюта в мире [Белянчикова 1989; Лосская 1992] проецируется на духовный мир человека, который конституируется в качестве внутренне целостного ориентира.

Душа как вместилище «стержня» духовной жизни человека воплощается в эпифразах, характеризующих ее как метонимическое воплощение психологического состояния человека, его характера: Дар души ее суровой! [3:235]; Душа твоя дикая [3:288]; Бессонная моя душа [1:559]; В этой грустной душе ты бродил … [1: 85]; Ибо душа моя хорошо воспитана [7:57]; … я: опальная… вольная, словно душа [7: 360]; Душе капризной странно дорог … [1:65]; Душа, не знающая меры … Тоскующая по плечу [2:19]; Шестикрылая, радушная душа [2:163]; В ней душа грустней пустого // Храма [1: 66]; Милый сверстник, // Еще в Вас душа — жива! [1: 138].

Лирическая героиня характеризует свою душу как бессонную, т. е. не успокоившуюся, всегда готовую к бесконечной внутренней работе, и опальную, вольную. В последнем случае речь идет не просто о номинации души, а о характеристике лирического Я героини — всегда бунтарского, своенравного, свободного.

Душа — все существо человека, средоточие его атрибуций, поэтому любой эпитет может быть приравнен к субстантиву применительно к данному концепту. Недаром сердце, душа воспринимались древними людьми как двойники человека, выражаясь лингвистическим языком, — субстантивировались (о субстантивации атрибуций см. ниже).

Душа атрибутизируется многообразно, что связано с неограниченностью ее проявлений, с ее универсальными свойствами человеческой личности. Причем дух определяется как субстанция преходящая (неуловимый, призрачный) в отличие от души, которая меняется, но всегда едина (бессмертна). Чувство захватывает душу целиком и полностью, без остатка.

О многообразии осмысления души и словесного воплощения концепта «душа» может свидетельствовать стихотворение «Час души».

В глубокий час души,// В глубокий — ночи… // (Гигантский шаг души,// Души в ночи.) // В тот час, душа, верши // Миры, где хочешь // Царить, — чертог души, // Душа, верши.// Ржавь губы, пороши // Ресницы — снегом.// (Атлантский вздох души, // Души — в ночи…) // В тот час, душа, мрачи // Глаза, где Вегой // Взойдешь… Сладчайший плод,// Душа, горчи.// Горчи и омрачай:// Расти: верши [1:224].

Стихотворение являет собой яркий пример многоаспектной концептуализации души. Во-первых, перед нами олицетворение: душа может шагать (шаг души) и дышать (вздох души). Антропоморфная метафора «оживляет» душу, делает ее субъектом действия. Такая абсолютизация динамического начала души приводит к структурированию элементативной метафоры, где душа становится стихией и способна порошить снегом ресницы, всходить звездой. Восприятие концепта происходит и с помощью флористической метафоры (растет, горчит). Темпоральная метафора, ярко эксплицирующая модель своего порождения («вместилище»: в глубокий час души), является охватывающим, объемлющим образом стихотворения. Заметим, что эпитет в данном стихотворении строится исключительно на антропоморфном образе.

Объемное и многомерное метафорическое восприятие концепта дает повод говорить о принципиальной незакрепленности за ним магистрального типа осмысления, о вариабельности наполнения сферы-мишени метафоры.

М.Белянчикова называет микрокосм лирики М. Цветаевой «гелиоцентрической системой творческого бытия» [Белянчикова 1989: 173], организованной вокруг лирического субъекта, Я. Это не эгоистическая картина мира, не замыкание на своем «Я», а выстраивание творчества вокруг Человека. Человек предстает в творчестве поэта как проблема. Проблемность бытия индивида заключается в постоянном противоборстве меняющихся страстей в душе человека. Трагедия заключается в неустойчивости самой сути человека — души, его организующего центра.

Душа — самая совершенная часть человеческого микрокосма, вместилище его сущности. Большинство эпитетов, характеризующих данные концепты, относятся к сфере человека, его состояний и способностей, характера и психологического склада, что делает концепт эмоционально переживаемым поэтом, востребованным.

Любовь

М.Цветаева и лирическая героиня ее поэзии — страстная личность, любовь и страсть часто синонимизируются, причем страсть иногда называет не слишком сильное чувство, если далее речь идет о любви, и наоборот.

Как показал С. Г. Воркачев, концепт любви, будучи телеономным, то есть способным создавать смысл существования человека и формировать цель жизни за пределами индивидуального бытия, характеризуется двойственным характером желания (блага себе и блага другому), абсолютным характером оценки и выбора любви, эмоциональными переживаниями и их соматическими проявлениями, смыслосозидающей функцией, гедонизмом, амбивалентностью, динамизмом и неустойчивостью, связью с красотой и некоторыми другими признаками [Воркачев 2007].

И.Кудрова определяет любовь у Цветаевой как разновидность «страсти самоотреченной, готовой расплатиться собственной жизнью за то (или того), что дороже жизни», такая любовь — «прорыв добра сквозь зло», «великая светлая сила мира, Ариаднина нить, по которой даже злодей может выйти из наваждения зла» [Кудрова 1991:158].

Концепт любовь, один из центральных для поэта, отражающий понимание смысла жизни и ее сущности, представлен лексемами любовь (39), страсть (12).

В составе эжпифраз с данными лексемами зафиксированы следующие эпитеты: грустный (15), грешный (5), а также единично представленные бескорыстный, босой, воинствующий, действенный, мужественный, нищий, простоволосый, старый, стравленный, страшный и др. Например:

И крест тот широкий — любви бескорыстной [3: 263]; …- любовь простоволосая [2:26]; Самозабвенная, — нежная страсть [2:49]; Грешна любовь, страшна любовь [1:472]; С его страстями стравленными [2:159]; Любовь мужественная, действенная, воинствующая [5:248].

Проведенное исследование позволяет утверждать о метонимической логике осмысления концепта: чувство мыслится поэтом конкретно, персонифицируется (босая, нищая, старая). Любовь ассоциируется с недостижимостью абсолютного счастья, недаром поэт предпочитал героев с «даром несчастной — единоличной — всей на себя взятой — любви» [5: 33].

В идиолексиконе М. Цветаевой любовь осмысляется многообразно: как религиозное чувство, страсть, страдание. Характерно скрытое предицирование (скрытый эпитет — пронзающий, пронизывающий) при характеризации любви: Я любовь узнаю по боли / Всего тела вдоль [5:178].

Любовь как концепт выступает как простейшая (= вечная) сущность человека, поэтому она нищая, босая, простоволосая, старая, вечная, бескорыстная. Набор эпитетов в лирике поэта совпадает и одновременно не совпадает с общеязыковыми фактами употребления определений. Любовь персонифицируется, представляется в виде босой, простоволосой.

Или в контексте: Жарко целуй, любовь! [1: 333] наблюдаются персонификация, оформленная в виде обращения, и лексическая метонимия имени.

Аналогично используется другое имя концепта — лексема страсть: В предсмертном крике // Упирающихся страстей — // Дуновение Эвридики… [2:175]; Покамест день не встал, // С его страстями стравленными. [2:159].

Семантика всех эпитетов, выражающих эмоциональное состояние человека, при сочетании с абстрактными субстантивами типа любовь, жизнь — «такой, который выступает вместе с данным состоянием человека», в отличие от тех, которые сочетаются с конкретными концептами. У последних семантику можно сформулировать как «такой, который выражает свойство или состояние человека». При моделировании абстракций всегда происходит наслоение значения эпитета и субстантива: эпитет как бы сопровождает основное значение имени (любовь, но при этом какая? — грешная, воинствующая, мужественная и т. д.).

Все абстрактные концепты обнаружили различные механизмы смещения определения: метафорический и метонимический. Отметим их тесное переплетение и отсутствие чёткого разделения.