Годы ученья. 
Иван Александрович Гончаров: биография и творчество

«Лет восьми-девяти дети Гончаровой начали ходить учиться в частные пансионы в городе. Симбирск, как дворянский город, был полон тогда всякими частными пансионами, даже иностранными», — пишет Потанин. Сам Иван Александрович в письме к брату вспоминал о том, как в пансионе хозяйка «была рябая, как тёрка, злая и стегала ремнем по пальцам тех, кто писал криво или высовывал язык, когда писал».

Трегубов был недоволен тем, как там обучали ребят, и посоветовал Авдотье Матвеевне отдать сына в пансион, который содержал образованный священник отец Федор Степанович Троицкий в богатом селе по ту сторону Волги. Священник был весьма замечательный человек; он кончил курс в академии, «был красавец и щеголь, одевался в бархат, имел приятный голос, живо, увлекательно говорил, а от братии своей попов отличался особенно изящными манерами и умел держать себя корректно», — пишет Потанин. Гончаров с благодарностью вспоминал Троицкого и его жену, которая занималась с ним иностранными языками. Впоследствии он будет знать несколько европейских языков, а французским овладеет в совершенстве.

В пансионе Троицкого мальчик читал путешествия Кука, Крашенинникова, исторические книги Милота, Карамзина, Голикова, произведения Ломоносова, Державина, Жуковского, Фонвизина, Эккартсгаузена, Расина, Тассо, Вольтера, Руссо, Стерна, Радклиф. В лакейской своего дома Ваня находил сказки о Еруслане Лазаревиче, Бове Королевиче — всё это прочитывалось беспорядочно, бессистемно, разрозненно. Однако именно такое чтение развивало фантазию и без того слишком живую от природы.

Будущий писатель пробыл в пансионе Троицкого два года, с 1820 по 1822. А десяти лет мальчик был отправлен в Москву для обучения в коммерческом училище. Выбор учебного заведения сделала мать, мечтавшая о том, чтобы ее любимый младший сын, как и старший, пошел по стопам отцов и дедов. Восемь лет провел Гончаров в училище. С горечью и сожалением вспоминал он потом об этих трудных и малоинтересных годах. Плохой подбор учителей, казенная муштра отвращали учеников от серьезного интереса к наукам. О директоре училища Тите Алексеевиче Каменецком его бывшие ученики вспоминали как о малообразованном человеке. Нормой отношений между учащимися считалось доносительство. «Вообще все внимание нашего директора было обращено на внешнее, а никак не на внутреннее благоустройство. Успевавшие в искусствах, не только в пении, любимой охоте Каменецкого, но и в рисовании, каллиграфии, декламации и даже в танцах, пользовались большим расположением директора нежели те, которые успевали в серьезных науках: знаниями воспитанников блеснуть он не мог, а эти таланты всегда мог поставить на вид. Так как сам директор, при известных своих наклонностях, на учение не обращал никакого внимания, не обращал на него внимания и никто другой.

Учился тот только, кто хотел; за леность почти никогда не наказывали или наказывали несравненно слабее, чем за самые извинительные шалости". В письме брату Гончаров напишет, что может вспомнить училище только «лихом»: «По милости тупого и официального рутинера, Тита Алексеевича, мы кисли там 8 лет. 8 лучших лет без дела! Да, без дела».

Истинным наставником будущего писателя стала литература. Он читал много, в эти годы в основном русских авторов — Н. М. Карамзина, Г. Р. Державина, И. И. Дмитриева, В. А. Озерова, М. М. Хераскова. Гончаров вспоминал впоследствии: «И вдруг Пушкин! Я узнал его с Онегина, который выходил тогда периодически, отдельными главами. Боже мой! Какой свет, какая волшебная даль открылись вдруг — и какие правды — и поэзии, и вообще жизни, притом современной, понятной, хлынули из этого источника, и с каким блеском, в каких звуках! Какая школа изящества, вкуса для впечатлительной натуры!» Особенно сильное впечатление произвёл роман «Евгений Онегин», выходивший тогда по главам. «Пушкин был в это время для молодежи все: все ее упования, сокровенные чувства, чистейшие побуждения, все гармонические струны души, вся поэзия мыслей и ощущений — все сводилось к нему, все исходило от него…». Это почти молитвенное благоговение перед именем Пушкина писатель сохранит на всю жизнь. Ни один гений западной литературы или литературы древней, оказавшийся впоследствии в поле его зрения, не затмит для него солнце Пушкина. В своей «Необыкновенной истории» Гончаров признается в том, что именно в училище проснулась в нём страсть к писательству: «Писать — это призвание — оно обращается в страсть. И у меня была эта страсть — почти с детства, еще в школе! Писал к ученикам из одной комнаты в другую — ко всем».

Тем временем заниматься в училище стало совсем невмоготу. Старший брат его закончил. А вместе с ним мать забирает из училища и младшего сына. Он тайно задумал поступить в университет. Мать скрепя сердце пишет прошение об исключении сына из училища, а потом и в Сибирский магистрат об увольнении его из купеческого звания, что давало возможность получить «дворянское» образование — учиться в университете. Материнские надежды на то, что из сына выйдет образцовый коммерсант, оказались нереальными. Еще в детстве возникшая страсть к сочинительству, интерес к литературе, знание языков укрепляли в душе юноши желание поступить на словесный факультет Московского университета, студентом которого он стал в августе 1831 года. В воспоминаниях об университете писатель скажет: «Мы, юноши, полвека тому назад смотрели на университет, как на святилище, и вступали в его стены со страхом и трепетом».

После полуказарменной обстановки коммерческого училища студенческая семья выглядела «республикой». Московский университет А. И. Герцен, учившийся в нём в те же годы, что и Гончаров, характеризовал как единственный в России оплот свободомыслия в условиях реакции 1830-х годов, который всё «больше и больше становился средоточием русского образования в него, как в общий резервуар, вливались юные силы России со всех сторон, из всех слоев, в его залах они очищались от предрассудков, захваченных у домашнего очага, приходили к одному уровню, братались между собой и снова разливались во все стороны России, во все слои ее». Гончаров не разделял вольнолюбивых настроений Герцена, В. Г. Белинского и их окружения, но и он чувствовал, что здесь даже воздух казался иным. «Дух юношества поднимался; он расцветал под лучами свободы, падшими на него после школьной и домашней неволи», — вспоминал писатель об университете. «[Среди профессоров] первым считали мы — и по старшинству лет, и по достоинствам — М. Т. Каченовского. Это был тонкий, аналитический ум, скептик в вопросах науки и отчасти, кажется, во всем. При этом — строго справедливый и честный человек. Он читал русскую историю и статистику; но у него была масса познаний по всем частям…

Вместе с Каченовским наше уважение и симпатию разделял профессор теории изящных искусств и археологии Н. И. Надеждин. Это был человек с многостороннею, всем известною ученостью по части философии, филологии… Это был самый симпатичный и любезный человек в обращении, и как профессор он был нам дорог своим вдохновенным, горячим словом, которым вводил нас в таинственную даль древнего мира, передавая дух, быт, историю и искусство Греции и Рима… А тут еще Шевырев, такой молодой, свежий человек, принес нам свой тонкий и умный критический анализ чужих литератур, начиная с древнейших до новейших западных литератур… С меньшей симпатией или, говоря правду, вовсе без симпатии относились мы к профессору истории русской литературы, хотя в своем роде знаменитому — И. И. Давыдову. М. П. Погодин читал нам всеобщую историю и статистику и то под конец, на третьем курсе. Все эти пять профессоров — одни более, другие менее, — как я сказал, имели вместе огромное влияние на наше развитие и образование. Зато об остальных нельзя было сказать и десятой доли того же".

Студенты могли распоряжаться своим временем как угодно, никому не было дела до того, когда они успевают подготовиться к экзаменам. Пользуясь этой свободой, будущий писатель много читает, усиленно занимается самообразованием. Его привлекает западная литература: Гомер, Вергилий, Тацит, Данте, Сервантес, Шекспир и др., он пробует переводить. Первыми опубликованными работами Гончарова были переводы из французской литературы, помещённые в журнале «Телекоп» в начале 1830-х годов.

Как о самых запоминающихся событиях говорил Гончаров о своих встречах с Пушкиным. Он вспоминал, как увидел поэта в университетской аудитории: «Когда он вошёл … для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий („Евгения Онегина“, „Полтавы“ и др.). Его гению я и все тогдашние юноши, увлекавшиеся поэзиею, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование. Перед тем однажды я видел его в церкви, у обедни — и не спускал с него глаз. Черты его лица врезались у меня в памяти. И вдруг этот гений, эта слава и гордость России — передо мной в пяти шагах! Я не верил глазам. Читал лекцию Давыдов, профессор истории русской литературы. „Вот вам теория искусства, — сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, — а вот и самое искусство“, — прибавил он, указывая на Пушкина. Он эффектно отчеканил эту фразу, очевидно, заранее приготовленную. Мы все жадно впились глазами в Пушкина. Давыдов оканчивал лекцию. Речь шла о „Слове о Полку Игоревом“. Тут же ожидал своей очереди читать лекцию, после Давыдова, и Каченовский. Нечаянно между ними завязался, по поводу „Слова о Полку Игоревом“, разговор, который мало-помалу перешел в горячий спор. „Подойдите ближе, господа, это для вас интересно“, — пригласил нас Уваров, и мы тесной толпой, как стеной, окружили Пушкина, Уварова и своих профессоров. Не умею выразить, как велико было наше наслаждение — видеть и слышать нашего кумира. Я не припомню подробностей их состязания, — помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож. Его щеки ярко горели алым румянцем, и глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением, но, к сожалению, тихо, сдержанным тоном, так что за толпой трудно было расслушать. Впрочем, меня занимал не Игорь, а сам Пушкин. С первого взгляда наружность его казалась невзрачною. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь. В позе и жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека. Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающимся — это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу голова, с негустыми кудрявыми волосами».

Три года, проведенные Гончаровым в Московском университете, были для него порой напряженных занятий и не менее напряженных раздумий о жизни, о людях, о себе. «Наконец университет пройден. В июне 1834 года, после выпускных экзаменов, мы все, как птицы, разлетелись в разные стороны. Мы с братом уехали домой, на Волгу». «Я свободный гражданин мира, передо мной открыты все пути», — скажет Гончаров.

Домой он является юношей, на редкость глубоко и разносторонне образованным, с душой чистой и неиспорченной, с привлекательной внешностью, безупречно одетым. Будущий писатель принимает предложение симбирского губернатора занять должность его секретаря, он надеется способствовать на этой службе искоренению злоупотреблений взяточников, но ничего из этой затеи не получилось. Однако живые впечатления, почерпнутые в канцелярии губернатора, не раз окажутся полезными в будущей писательской деятельности.

Живя в Симбирске, Гончаров убедился, что «самая наружность родного города не представляла ничего другого, кроме картины сна и застоя Так и хочется заснуть самому, глядя на это затишье». Он читает всё, что попадалось под руку, но и чтение не спасает. Его тянет в Петербург, в столицу, в сравнении с которой даже Москва — глубокая провинция.