Литературная борьба 20-х годов XX века

Литературная борьба 20-х годов XX века

Октябрьский переворот 1917 г. круто изменил образ жизни русской интеллигенции. «Мы, литераторы и учёные, — вспоминал высланный из страны Михаил Осоргин, — за последние годы были башмачниками, торговцами, чистильщиками снега, землекопами, землепашцами, портными, чернорабочими, нищими. Философы торговали за прилавком и выносили поганые вёдра, писатели продавали селёдку и „пакеты против вшей“, профессора пилили дрова и чистили картошку, адвокаты мыли солдатское бельё, артисты закапывали жмуриков, все научились таскать и мыть тюремную парашу, подтирать полы в арестантских уборных и прочищать палкой раковину — испытали всё…».

Но, несмотря на террор, на холод и голод, на отсутствие света и бумаги, литературная жизнь продолжалась. Сразу после революции, когда почти все газеты, журналы, издательства закрылись, в Москве — в Книжной лавке писателей — продавались рукописные книги. Тверскую улицу тогда называли «литературной» — здесь открылись сразу три литературных кафе, в которых подлинный поэтический огонь соседствовал с бравадой, а то и просто с пьяным угаром. В литературные клубы превратились и некоторые государственные учреждения, например Дом печати в Москве, Дом искусств в Петрограде. Это время позже называли то «устной порой», то «кафейным» периодом советской литературы.

В переломные годы возникло множество литературных объединений, школ, групп. Одни из них вроде «ничевоков», призывавших в своей декларации «ничего не печатать, ничего не писать, ничего не читать, ничего не говорить», оказались однодневками. Другие просуществовали годы. Литературные группы помогали писателям выжить, выдержать давление власти.

В результате массовой эмиграции и насильственной высылки множество выдающихся философов, общественных деятелей, писателей оказались вне России. Те, кто остался, жили под угрозой обысков, арестов, расстрелов. В начале 20-х гг. вновь ненадолго возникли частные издательства, но уже через несколько лет они были полностью ликвидированы, а в начале 30-х гг. закрылись и немногочисленные кооперативные. Национализированные, т. е. перешедшие в государственную собственность, газеты, журналы, издательства утратили былую независимость. Всё это не могло не сказаться самым пагубным образом на уровне русской культуры и литературной полемики.

Пролеткульт. За несколько месяцев до Октябрьской революции в Петрограде вооружённые отряды захватили здание Благородного собрания; здесь и началась работа по созданию «новой культуры», отличной от «буржуазной». Так возник Пролеткульт — пролетарские культурные организации, которые, по мнению их лидеров, должны были стать лабораториями нового искусства.

Рабочие, плохо разбиравшиеся в теориях вождей Пролеткульта, искренне тянулись к знаниям и творчеству. К началу 20-х гг. Пролеткульт насчитывал более 400 тыс. членов; 80 тыс. человек занимались в литературных, театральных, музыкальных студиях; издавалось 34 журнала. Это было время революционной романтики в жизни и в поэзии. «Казалось: утром проснёшься — и как на ладони увидишь мировую революцию», — вспоминал пролетарский поэт Василий Казин. Известный режиссёр А. А. Мгебров, руководивший театральной студией в Петрограде, писал впоследствии о «сотнях чудаков», о множестве фантастических проектов.

Пролеткультовец Владимир Кириллов в декабре 1917 г. сочинил стихотворение «Мы»:

Мы, несметные, грозные Легионы Труда — Мы победили пространства морей, океанов и суши, Светом искусственных солнц мы зажгли города, Пожаром восстаний горят наши гордые души. Мы во власти мятежного, страстного хмеля, Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты…». Во имя нашего Завтра — сожжём Рафаэля, Разрушим музеи, растопчем искусства цветы.

Эти строки характерны для пролеткультовской поэзии. Культурное наследие прошлого решительно отбрасывалось, буржуазное «я» столь же решительно заменялось пролетарским «мы». Автор искренне старался опоэтизировать политическую речь — язык газет и плакатов.

Писатель Всеволод Иванов говорил о пролеткультовцах: «Там были симпатичные ребята, искренне любящие литературу, но, к сожалению, они мало знали, а ещё более — были неталантливы».

Казалось бы, новая власть должна всячески поддерживать «новое» искусство. Однако в действительности было не так. Дело в том, что руководители Пролеткульта претендовали на полную независимость. Ленин же, как писал А. В. Луначарский, «не хотел создания рядом с партией конкурирующей рабочей организации… В этом смысле он давал… личные директивы подтянуть Пролеткульт ближе к государству, подчинить его контролю».

1 декабря 1920 г. «Правда» опубликовала письмо Центрального комитета партии, где Пролеткульт подвергался резкой критике, И хотя формально он продолжал существовать до 1932 г., прежнее значение было утрачено.

Кузница. В недрах Пролеткульта зародилась литературная группа «Кузница», стремившаяся освободиться от опеки пролеткультовских теоретиков. По инициативе «Кузницы» возникла независимая от Пролеткульта Всероссийская ассоциация пролетарских писателей — ВАПП (учреждена в 1920 г.).

Расцвет «Кузницы» приходится на середину 20-х гг. и связан с именами популярных в то время прозаиков Ф. Гладкова, А. Новикова-Прибоя, Н. Ляшко, А. Неверова (Скобелева) и др. Однако их произведения, за редким исключением, ненадолго пережили свою эпоху. Во второй половине 20-х гг. «Кузница» играет всё менее заметную роль и в 1931 г. прекращает своё существование.

РАПП. В 1922 г. группа молодых писателей «Октябрь» основала Московскую ассоциацию пролетарских писателей — МАПП, ставшую на некоторое время очень влиятельной. После 1925 г. на первый план вышла РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей). По всей стране в ячейках, кружках, объединениях пролетарских писателей насчитывалось в 1925 г. 5 тыс. членов. В основном это были молодые люди, мечтавшие о творчестве. Настоящими писателями из них стали единицы. Но теми, кто возглавлял ассоциации, ценилась именно массовость — чтобы было кем руководить, кого использовать в борьбе за власть.

Странно звучат слова «борьба за власть в литературе»! Но мапповцы, рапповцы, вапповцы в большинстве своём занимались не творчеством, а именно борьбой за власть. «Мы будем бороться с теми Стародумами, которые в благоговейной позе, без достаточной критической оценки, застыли перед гранитным монументом старой буржуазно-дворянской литературы и не хотят сбросить с плеч рабочего класса её гнетущей идеологической тяжести…» — писал в 1923 г. журнал «На посту», ставший рупором пролетарских писателей. «Мы будем бороться…» — вновь и вновь повторяли на страницах журнала критики (их называли «напостовцами»). И они действительно боролись, клеймили, распекали всех неугодных. Недаром литературные противники изображали «напостовца» то в виде милиционера, регулирующего движение на улице оглоблей вместо палочки, то в виде дирижёра, держащего в руках дубинку. Один из авторов журнала призывал «…взять за пуговичку Пильняка, Вс. Иванова, Есенина и сказать им: чтобы понять объективную истину, вы должны стать более или менее политически грамотными, вы должны усвоить основы пролетарской идеологии, хотя бы в размере уездной совпартшколы».

Мапповцы, рапповцы, вапповцы постоянно твердили об усилении классовой борьбы в литературе. Пролетарские литературные группы считали себя орудием «диктатуры партии в литературе» и ставили вопрос ребром: или они займут в литературе «ту позицию, которую заняла партия в государстве», или литература «останется в руках буржуазии».

Кто же были эти писатели, претендовавшие на монопольную власть? В Московской ассоциации тон задавали прозаик Юрий Либединский, поэты Александр Безыменский, Семён Родов, а также Г. Лелевич, пытавшийся создать новый жанр в лирике — «коммунэры». Однако ни в содержании, ни в форме его стихов ничего нового не было:

литературный объединение ассоциация пролетарский И в день, когда над чёрным катафалком Прощальных флагов реял красный шелк, За гробом шёл, забыв свой ропот жалкий, Под красным знаменем мятежный полк.

Г. Лелевич. «Коммунара об агитаторе», 1923 г.

Секретарь МАПП в 1924—1925 гг. Д. А. Фурманов поначалу разделял лозунги «напостовцев», но затем стал их открыто критиковать. Он писал о «диктаторстве», «организационном переусердствовании лиц, имеющих лишь сомнительное и отдалённое отношение к творческой деятельности», о «системе методов, форм и приёмов политиканства и хитростей на фронте пролетарской литературы», существующей, «чтоб 2−3-5-ти его вожакам славиться… чуть ли не на всю вселенную».

После смерти Фурманова Московская ассоциация утратила своё влияние. А к власти в РАПП пришли новые люди: критики В. В. Ермилов, Леопольд Леонидович Авербах (1903 — 1939), любимец Троцкого, с шестнадцати лет редактировавший первую комсомольскую газету; прозаик Александр Александрович Фадеев (1901 — 1956), прославившийся романом «Разгром» (1926 г.), в котором описывал события Гражданской войны с позиций «революционного гуманизма»; драматург В. М. Киршон и др. Журнал «На посту» переименовали — он стал называться «На литературном посту», — но по существу ничего не изменилось. Грубость, пустословие, псевдонаучность, порой элементарное невежество оставались прежними. Лозунги, которые выдвигал журнал, говорят сами за себя: «Догнать и перегнать классиков буржуазной литературы!»; «Ударник производства — центральная фигура литературы!»; «За одемьянивание литературы!».

По воспоминаниям одного из руководителей Российской ассоциации, рапповцы лишь выполняли указания ЦК партии, были «его прямым оружием». Отдел печати ЦК партии «мог скорее простить отцеубийство, нежели малейшее сопротивление его указаниям».

ЛЕФ. После революции на власть в литературе претендовали и футуристы. Среди них было гораздо больше талантливых людей, чем среди про-леткультовцев. Но и те и другие призывали к уничтожению классического наследия. «Мы мир обложили сплошным «долоем» — повторяли футуристы вслед за Владимиром Маяковским.

Футуристы считали себя единственными художниками революции, призванными создать новое искусство. Они заняли руководящие посты в Наркомпросе. Преемником футуристов стала группа «Левый фронт искусств» (ЛЕФ), которую возглавил Маяковский. Агитотдел ЦК партии разрешил Маяковскому и его единомышленникам издавать журнал «ЛЕФ» (1923 — 1925 гг.; в 1927 г. переименован в «Новый ЛЕФ»). «ЛЕФ — вольная ассоциация всех работников левого революционного искусства», — писал Маяковский. В группу входили поэты Николай Асеев, Василий Каменский, Борис Пастернак, прозаик Сергей Третьяков, а также литературоведы Осип Брик и Виктор Шкловский.

В первом же номере «ЛЕФа» главный редактор без ложной скромности заявлял: «Мы лучшие работники искусства современности». В этом же номере была опубликована статья Асеева, в которой автор откровенно признавался: «Нам абсолютно чуждо беспристрастие в оценке литературных явлений». Статья состояла из трёх глав: «Мы рекламируем», «Мы поощряем», «Мы гильотинируем». Все литературные явления с завидной лёгкостью разносились по эти трём рубрикам.

Лефовцы безоговорочно ставили искусство на службу революции и утверждали, что в новых условиях деятели культуры обязаны переключиться на производственные задачи. Писатель должен не рассказывать о том, что ему близко и дорого, а выполнять «социальный заказ» (т. е. работать по заданию партии, которая, как считалось, выражает интересы пролетариата). Прозаики и поэты призваны создавать не романы и поэмы, а летопись революции, истории фабрик и заводов (на языке лефовцев это называлось «литературой факта»). Жизнь, выпавшая поколению лефовцев, по их мнению, бесконечно богаче любой фантазии: «Битвы революций посерьёзнее «Полтавы» «, — писал Маяковский. Неудивительно, что из всех литературных жанров больше всего ценился очерк.

Некоторые литературные группы прекратили своё существование мирно. Распад же ЛЕФа происходил чрезвычайно болезненно — его сопровождали ссоры, душевные раны. Пастернак не был согласен с установкой лефовцев «искусство — на злобу дня» и не принимал окружения главного редактора, «людей фиктивных репутаций и ложных неоправданных притязаний». В 1927 г. он ушёл из ЛЕФа. Маяковский не мог простить Пастернаку это «предательство». Но вскоре и сам он покинул журнал — попытался стать «левее ЛЕФа». «Левый фронт» превратился в «Революционный фронт» (РЕФ). Потом Маяковский вышел и из РЕФа — вступил в РАПП. Вчерашние друзья отвернулись от поэта, но и соратником рапповцев он стать не мог.

Перевал. В 1921 г. был создан первый советский «толстый» журнал «Красная новь». Его возглавил старый большевик, публицист и литературный критик Александр Константинович Воронский (1884 — 1937). В конце 1923 г. при журнале «Красная новь» образовалась литературная группа «попутчиков» — «Перевал». За 1924 — 1928 гг. она выпустила шесть выпусков одноимённого альманаха. В разные годы в группу входили прозаики Артём Весёлый (Николай Иванович Кочкуров; 1899—1939), Михаил Михайлович Пришвин (1873—1954), Иван Иванович Катаев (1902—1937), Андрей Платонович Платонов, поэты Михаил Аркадьевич Светлов (1903—1964), Эдуард Георгиевич Багрицкий (1895—1934). Всего более шестидесяти писателей. Они назвались «Перевалом» потому, что, как сами писали, понимали: «…труден путь, уготованный веком искусству, рождённому под гром пушек». «Перевальцы» выступали против схематизма и грубости тех, кто посягал на руководящую роль в литературе, против «спекуляции на близости к массам, в нужный момент ловко подменяемой близостью к «верхам» «. Они требовали уважения к искусству, отстаивали право художника на искренность.

Рапповская критика злобно набросилась на «Перевал». «Напостовцы» упорно настаивали на снятии редактора «Красной нови» и в 1927 г. добились своего. Воронского обвинили в оппозиции к Сталину, исключили из партии. В 1929 г. его сослали в Липецк. И всё же «пе-ревальский» критик А. Лежнев посмел написать: «Мы не раскаиваемся в том, что мы делали, и нам нечего брать назад». Это заявление вызвало бешенство: «Политические ренегаты, любители бабушкиных сказок, бледные рыцари, тоскующие по старине… декларирующие внеклассовую искренность и гуманизм, составляют ядро группы „Перевал“ …». В 30-х гг. «перевальцы» продолжали свои дружеские встречи. В результате последовали обвинения в том, что они «ушли в подполье», скрывают «свои непосредственные связи и прямую помощь врагам партии». Их дальнейшая судьба была предопределена — многие члены группы погибли в результате незаконных репрессий.

Серапионовы братья. В 1919 г. в Петрограде при издательстве «Всемирная литература», организованном А. М. Горьким, открылась студия переводчиков. Там преподавали известные писатели и критики: К. И. Чуковский, Н. С. Гумилёв, Ю. Н. Тынянов, Е. И. Замятин, В. Б. Шкловский. На занятиях студии и познакомились молодые люди, позже назвавшиеся «Серапионовыми братьями». В группу вошли прозаики Михаил Зощенко, Всеволод Иванов, Вениамин Каверин, Николай Никитин, Михаил Слонимский, Константин Федин, Лев Лунц (он писал также пьесы), поэты Елизавета Полонская и Николай Тихонов, критик Илья Груздев.

Название группы, предложенное Львом Лунцем, было отчасти случайным. Друзья мало думали о пустыннике Серапионе — герое книги немецкого романтика Эрнста Теодора Амадея Гофмана, написанной сто лет назад. Всех привлекло тогда слово «братство». Тем не менее Гофман, с его полуфантастическими героями и полусказочными сюжетами, олицетворял для друзей творческую свободу, к которой они все стремились.

Студия при «Всемирной литературе» скоро закрылась, и молодые писатели стали встречаться в Петроградском Доме искусств — его сокращённо называли ДИСК. Там после революции поселились литераторы, деятели театра, художники. В ДИСКе быт переплетался с искусством, кухня превратилась в дискуссионный клуб; в стенах этого дома выступали писатели и литературоведы, ставились экспериментальные пьесы, проходили художественные выставки. Здесь, в маленькой комнате Михаила Слонимского, 1 февраля 1921 г. и родились «Серапионовы братья».

В этой «банке концентрированного табачного перегара» «серапионы» собирались каждую неделю, читали друг другу свои произведения, обсуждали их, спорили. «Невероятная рубка», по выражению Тихонова, порой кончалась тем, что автор бросал рукопись в печку.

«Серапионы» отличались друг от друга возрастом, уровнем образования, жизненным опытом. Если Зощенко прошёл две войны, то Каверин был ещё мальчиком, хотя и очень начитанным; друзья даже шутили, что он сам скоро станет книгой, которую переплетут и поставят на полку.

Но не случайной была их дружба. При всех различиях у «серапионов» была общая черта — их объединяло неприятие искусства, обслуживающего интересы новой власти. Творческая среда «братства» помогла молодым писателям, влюблённым в литературу, выжить.

«Искусство всегда вольно от жизни, и на цвете его никогда не отражался цвет флага над крепостью». Это изречение Шкловского выражало позицию «серапионов». Они открыто заявили о ней, когда в 1922 г. в журнале «Жизнь искусства» опубликовали свой общий ответ поэту Сергею Городецкому. В статье «Зелень под плесенью», появившейся в газете «Известия», Городецкий упрекал Всеволода Иванова за то, что в одном из его рассказов «бабы плачут одинаково» над убитыми красными и белыми. «Серапионы» возразили: «Всякую тенденциозность мы отрицаем в корне… Для такого рода „творчества“ всегда находилось достаточно присяжных ремесленников. Искусству же нужна идеология художественная, а не тенденциозная…».

Об упорном стремлении молодых писателей оставаться независимыми в творчестве писал и Горький: «„Серапионовы братья“ … заинтересованы просто человеком, каков он есть, вне сословий, партий, национальностей и верований».

«Серапионы» не вдохновлялись политикой большевиков, но приняли революцию. «Мы — советские пи сатели, — и в этом наша величайшая удача. Всякие дрязги, цензурные гнёты и проч. — всё это случайно, временно, и не это типично для советской власти. Мы ещё доживём до полнейшей свободы, о которой и не мечтают писатели буржуазной культуры. Мы можем жаловаться, скулить, усмехаться, но основной наш пафос — любовь и доверие» — эти слова Слонимского записал в дневнике 1922 г. Корней Чуковский.

В 1922 г. в Петрограде, а затем и в Берлине (тоже на русском языке) вышел альманах «Серапионовы братья».

Литературный взлёт «серапионов» был стремительным. Юрий Тынянов шутил, что их перевели на испанский язык задолго до того, как они написали что-либо по-русски. Горький подчёркивал: «Впервые такой случай в истории литературы: писатели, ещё нигде не печатавшиеся, дают литературно значительный сборник». В то же время на «серапионов» выливались потоки брани: «идеологические путаники», «представители петербургского литературного болота», «волки в овечьей шкуре», «не до конца проявившиеся классовые враги», «кандидаты в духовные эмигранты». .

Романтические настроения, когда друзья собирались «делить гонорары и пищу поровну, как в коммуне», оказались недолговечными. Уже в 1923—1924 гг. «серапионы» стали постепенно расходиться. «…Братья стали подрастать, приобретать привычки, оттачивать характеры. Мы часто бываем вместе, мы любим бывать вместе, но… потребность жить и работать в братстве исчезла с условиями и романтикой голодного Петербурга», — писал Федин Горькому летом 1924 г.

Если дата рождения группы известна, то дату её конца можно лишь условно обозначить 1926 г. До этого времени «серапионы» принимают участие в литературной жизни именно как группа. И позже слово «сера-пионы» служило удобной мишенью для критиков. Члены группы продолжали дружить, но их литературные пути разошлись.

Слова «независимость» и «беспринципность» очень скоро были превращены партийной критикой в синонимы. И вопрос о независимости от «цвета флага над крепостью» не ставился больше даже самыми наивными из советских писателей. Через много лет в мемуарах «серапионы» всячески подчёркивали, что и изначально их объединяли исключительно дружеские отношения. Этому не следует безоговорочно доверять. Союз «серапионов» скрепляло общее убеждение в независимости искусства, о чём впоследствии они предпочитали не вспоминать.

ОБЭРИУТЫ. 24 января 1928 года в Ленинградском Доме печати состоялся литературный вечер, необычный даже для вольной и весёлой атмосферы Дома. Он назывался «Три левых часа». Афиша гласила: «В порядке показа современных течений искусства. ТЕАТРАЛИЗОВАННЫЙ ВЕЧЕР ОБЭРИУТОВ… ОБЭРИУ — Объединение Реального Искусства: литература — изо — кино — театр…». Поэзия обэриутов по-своему религиозна, ибо представление о мире как системе предполагает и законодателя этого порядка, а значит, и Бога. «Кругом возможно Бог» — название одной из стихотворных драм Введенского как нельзя лучше отражает взгляды обэриутов. Но они не пытаются навязывать Богу человеческую логику — напротив, стараются постичь его нелогичные (по мнению обитателей Земли) желания и планы. Бог проснулся, отпер глаз, взял песчинку, бросил в нас, — говорит Хармс в стихотворении «Пробуждение элементов» (1930 г.). Бог только бросает песчинки, будит нас, намекает, но объяснения его темны и речь невнятна. В поэме Хармса «Месть» (1930 г.).

Исследователи отмечают пристрастие обэриутов к литературным жанрам, редким в XX в., но распространённым в пору «детства» человечества, в древние века его истории. Это прежде всего античная мистерия — драматическое представление на религиозные темы, прообраз театра. Впоследствии жанр возродился в средневековых мистериях, изображавших эпизоды Священной истории. В мистерии (что по-гречески означает «тайна») на равных правах с человеком действуют боги, говорящие животные, предметы, вещества, стихии… Всё сущее как бы одушевляется, в диалог вступают самые отвлечённые понятия — добро и зло, ангел и демон. Ангельский хор появляется в наброске поэмы Заболоцкого «Пастухи», Бог — в нескольких пьесах Хармса, смерть в образе девушки — в драматургии Введенского.

Юмор обэриутов весьма действенное средство борьбы с убийственной серьёзностью официальной литературы. Но темы большинства их произведений весьма серьёзны.

• 1. Агеносов В. В.

  Литература

  русского зарубежья (1918 — 1996). — М.: Спорт, 1998.

• 2. Бузник В. В. Русская литература 20-х годов. — Л.: Наука, 1975.
• 3. Зарубежные исследования по литературоведению. Сб. ст. Вып. IV. — М.: АН СССР, 1985.
• 4. Ершов Л. Ф. История русской советской литературы. — М.: Высшая школа, 1982.
• 5. Кулинич А. В. Новаторство и традиции в русской советской поэзии 20-х годов. — Киев, 1937.
• 6. Леонов Л.

  Литература

  и время. — М.: Просвещение, 1976.