Проблема переводимости. 
Лингвистика и межкультурная коммуникация

Одной из основных проблем, привлекавших внимание и переводчиков-практиков и исследователей перевода во все времена, является проблема пере-водимости. Переводимость может трактоваться либо 1) как принципиальная возможность перевода с одного языка на другой, либо 2) как возможность нахождения эквивалента языковой единицы ИЯ в ПЯ. И в том, и в другом смысле переводимость всегда вызывала сомнения у тех, кто занимался переводом практически или теоретически, хотя и по разным причинам.

Сомнения в принципиальной возможности осуществления полноценного перевода начали высказываться уже в эпоху Возрождения, прежде всего поэтами и в основном применительно к переводу поэзии. Так, Данте Аллегьери в своем трактате «Пир» писал: «Пусть каждый знает, что ничто, заключенное в целях гармонии в музыкальные основы стиха, не может быть переведено с одного языка на другой без нарушения всей его гармонии и прелести». Не менее пессимистическое отношение к переводу выразил в своем произведении и Сервантес: «…Я держусь того мнения, что перевод с одного языка на другой, если только это не перевод с языка греческого или латинского, каковые суть цари всех языков, — это все равно, что фламандский ковер с изнанки; фигуры, правда, видны, но обилие нитей делает их менее явственными, и нет той гладкости и нет тех красок, которыми мы любуемся на лицевой стороне…».

С развитием переводческой практики, повышением требований к переводу, с более полным осознанием трудностей, с которыми связан перевод текстов, прежде всего художественных, у переводчиков крепло мнение о невозможности полноценного перевода, о том, что перевод представляет собой неразрешимую задачу. Наиболее категорично эту точку зрения высказал Вильгельм фон Гумбольдт в своем письме Августу Шлегелю, следующий отрывок из которого стал практически хрестоматийным в переводоведческой литературе: «Всякий перевод представляется мне безусловно попыткой разрешить невыполнимую задачу. Ибо каждый переводчик неизбежно должен разбиться об один из двух подводных камней, слишком точно придерживаясь либо своего подлинника за счет вкуса и языка собственного народа, либо своеобразия собственного народа за счет своего подлинника. Нечто среднее между тем и другим не только трудно достижимо, но и просто невозможно». Это утверждение принципиальной невозможности перевода опиралось на положения идеалистической философии Гумбольдта, согласно которой каждый национальный язык определяет и выражает «дух», свойственный данному народу, а поэтому несводим ни к какому другому языку, как и своеобразие «духа» одного народа несводимо к своеобразию «духа» другого народа. Показательно следующее высказывание В. фон Гумбольдта: «Каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, из пределов которого можно выйти только в том случае, если вступаешь в другой круг. Изучение иностранного языка можно было бы уподобить приобретению новой точки зрения в прежнем миропонимании;… только потому, что в чужой язык мы в большей или меньшей степени переносим свое собственное миропонимание и свое собственное языковое воззрение, мы не ощущаем с полной ясностью результатов этого процесса».

В новое время точка зрения В. фон Гумбольдта на переводимость получила развитие в неогумбольдти-анской философии, в частности, в концепции Э. Сепира и Б.Уорфа. Рассматривая вопрос о влиянии языка на мышление, Э. Сепир приходит к выводу, что значения «…не только открываются в опыте, сколько накладываются на него в силу той титанической власти, которой обладает языковая форма над нашей ориентацией в мире». Развивая мысли Э. Сепира и наблюдая культуры и языки американских индейцев, Б. Уорф формулирует следующие гипотезы: 1) наши представления (например, времени и пространства) не одинаковы для всех людей, а обусловлены категориями данного языка и 2) существует связь между нормами культуры и структурой языка. А поэтому «формирование мыслей — это не независимый процесс, строго рациональный в старом смысле этого слова, но часть грамматики того или иного языка и различается у различных народов в одних случаях незначительно, в других — весьма значительно, так же, как грамматический строй соответствующих языков». Таким образом, согласно данной концепции, особенности каждого языка влияют на особенности мышления людей, пользующихся данным языком, а в результате этого содержание мысли, выраженной на одном языке, в принципе не может быть передано средствами другого языка. Рассматривая подобным образом вопрос о соотношении языка и мышления, американские лингвисты логично приходят к выводу о невозможности перевода.

А.В.Федоров, обобщая основания подобных утверждений о невозможности перевода, указывает следующие:

действительные трудности всякого перевода (в особенности — стихотворного), вызываемые дей ствительным несовпадением формальных элемен тов разных языков, и невозможностью воспроизве сти в ряде случаев формальный характер той или иной особенности и вместе с тем ее смысловую и художественную роль;

Преувеличенная оценка роли отдельного фор мального элемента, метафизический взгляд на ли тературное произведение как на сумму элементов, каждый из которых обладает, якобы, своим само стоятельным значением;

Мистическое представление о языке как о пря мом иррациональном отражении «народного духа», которому не могут быть найдены соответствия в другом языке.

Понятно, что каждому из этих аргументов можно противопоставить соответствующие контраргументы, правда, с иных позиций. Можно, например, заметить, что важным в переводе является не воспроизведение «самостоятельного значения» того или иного формального элемента, а специфики художественного произведения как целого, призванного оказать определенное воздействие на читателя. Сложнее обстоит дело с отрицанием представления о языке как отражении «народного духа». Это вопрос философский и, как известно, мыслителям, стоящим на противоположных — идеалистических и материалистических соответственно — позициях, еще ни разу не удавалось договориться друг с другом. Не случайно в зарубежном переводоведении до сих пор столь влиятелен неогумбольдтианский взгляд на перевод, представленный, в частности, концепцией Э. Сепира и Б.Уорфа.

Таким образом, все представленные выше воззрения на возможность перевода можно обобщить в виде своего рода концепции непереводимости.

Концепция непереводимости, строго говоря, никогда не была доминирующей в исследованиях перевода, поскольку противоречила самой практике перевода. Пусть с какими-то ограничениями, но переводы все-таки осуществлялись, что доказывало принципиальную возможность перевода. Уже в первой четверти XIX века Гете заявлял: «Существует два принципа перевода: один из них требует переселения иностранного автора к нам, — так, чтобы мы могли увидеть в нем соотечественника, другой, напротив, предъявляет нам требование, чтобы мы отправились к этому чужеземцу и применились к его условиям жизни, складу его языка, его особенностям. Достоинства того и другого достаточно известны всем просвещенным людям, благодаря образцовым примерам"'. Из этого высказывания следует, что те две опасности, которые, по Гумбольдту, подстерегают переводчика на его пути, для Гете есть два принципа перевода, которые в равной мере имеют право на внимание. Эти два принципа вполне примиримы во всяком переводе. Более того, всегда существует возможность их гармоничного сочетания.

Основанием концепции переводимости, а точнее, концепции полной переводимости является тот очевидный факт, что для всех народов реальная действительность в принципе едина и, следовательно, более или менее полно отражается во всех языках. Каждый народ выделяет в действительности примерно одинаковые, а иногда, и абсолютно одинаковые явления, отображаемые в каждом языке. А значит, всякое описание действительности на одном языке может быть перевыражено средствами другого языка благодаря наличию в этих языках одинаковых понятийных категорий. Считается, что благодаря такой понятийной общности в каждом языке можно найти единицы, выражающие одни и те же понятия. При этом не важно, что народы, говорящие на разных языках, могут находиться на разных ступенях экономического, политического и культурного развития и, соответственно, по-разному могут быть развиты их языки. Ведь известно, что для каждого народа его язык является вполне достаточным средством общения, каждый народ успешно пользуется своим языком в процессе коммуникации, в процессе жизнедеятельности, и ни один народ еще не жаловался на недостаточный уровень развития своего языка. Исходя из этого, некоторые ученые весьма категорично заявляют, что «…поскольку противопоставление языков „развитых“ и „неразвитых“ научно несостоятельно, постольку выдвинутый нами принцип принципиальной возможности перевода („переводимости“) на основе передачи значений, выраженных на одном языке, средствами другого языка, не знает ограничений и применим к отношениям между любыми двумя языками (выделено автором. — B.C.)». He менее категорично отстаивает концепцию полной переводимости и В. Коллер: «Если в каждом языке все то, что подразумевается, может быть выражено, то в принципе, по-видимому, все то, что выражено на одном языке, можно перевести на другой».

Любой переводчик был бы рад приветствовать это утверждение и подписался бы под ним обеими руками, если бы из собственной практики не знал, что применим этот принцип далеко не всегда. Как пишут С. А. Семко и его коллеги, «одно дело — принцип и другое дело — возможность его реализации в любой данный момент». В качестве обоснования такого подхода авторы приводят следующий пример: «Бесполезно пытаться переводить, например, „Капитал“ К. Маркса на языки племен, недавно „открытых“ в джунглях Амазонки или Малайского архипелага». Несомненно, на данном этапе общественно-политического, экономического (в том числе и сточки зрения развития науки и техники) и социо-культурного развития этих племен, при существующем разрыве в уровне развития этих народов и народов, скажем, европейских, перевод сложного экономического произведения с немецкого языка на туземный язык вряд ли возможен (даже если оставить в стороне вопрос о необходимости такого перевода туземцам). Это указывает на относительный характер переводимости на каждом данном историческом отрезке. В каждый момент человечекой истории переводимость ограничена, но эти ограничения переводимости исторически преходящи. Подобно тому, как человечество движется от менее полного познания мира к более полному познанию, осуществляется и продвижение от неполной переводимости к все более полной переводи-мости.

Что же способствует достижению более полной — с течением времени — переводимости? Здесь можно выделить два фактора. Во-первых, это само развитие народов в широком смысле, влекущее за собой развитие национальных языков, их (взаимо-)обогащение и (взаимо)развитие. Во-вторых, большей переводимости способствует увеличение числа межэтнических контактов. Увеличение контактов между народами способствует более глубокому познанию народами друг друга, что, в свою очередь, приводит к выравниванию национальных ментали-тетов, к восприятию народами тех понятий, которые существуют у других этносов. Показательно в этом отношении высказывание известного французского лингвиста и переводоведа Ж. Мунена: «Исследование вопроса о переводимости с русского на французский должно или должно будет считаться с сопоставительной типологией обоих языков (в плане чисто описательной лингвистики); но оно уже должно будет принимать во внимание и всю историю контактов между этими языками: переводить с русского на французский в 1960 году — совсем не то, что переводить с русского на французский в 1760 (или даже в 1860) году, когда не было еще и первого французско-русского словаря (1786), когда контакты были редки. Начиная с XVIII века каждый новый перевод с русского, каждое путешествие, каждый рассказ о путешествии приносят новую ситуацию, общую для русского и французского, каждый новый контакт помогает осветить последующие, пока, наконец, не достигает апогея популярность Тургенева, Толстого, Достоевского во Франции, когда контакты охватывают уже миллионы французских читателей, а тем самым всякий раз уменьшается степень расхождения и между необщими ситуациями (как языковыми, так и внеязыковыми)"'.

Таким образом, вышеизложенное может служить основанием концепции неполной (ограниченной, относительной) переводимости.

Концепция неполной переводимости опирается также на утверждение о том, что в процессе коммуникации информация передается лишь частично. Как пишет Юджин Найда, «если согласиться с утверждением, что в процессе перевода не должно быть никаких потерь информации, то тогда не только перевод, но и коммуникация вообще будут невозможны». При коммуникации любого типа неизбежно происходят потери информации. Даже понимание специалистов, обсуждающих вопрос, который относится к их специальности, вряд ли составляет более 80%. «Потеря информация является частью любого процесса коммуникации и, таким образом, потери некоторой части информации при переводе не должны удивлять и не должны служить основанием для сомнений в возможности перевода».

Если говорить об ограничениях, препятствующих полной переводимости, то они бывают двух типов: 1) сугубо лингвистические ограничения и 2) ограничения, выходящие за пределы лингвистики и определяемые различиями между двумя культурами.

Исследуя проблемы переводимости, понимаемой как возможность нахождения соответствия единице исходного языка в языке перевода, можно выделить ряд лингвистических факторов, препятствующих полной переводимости: Неодинаковая категоризация действительнос ти разными языками;

Существование этнографических лакун — лексических единиц, обозначающих реалии носи телей ИЯ и не имеющих соответствий в ПЯ;

Ориентация текста на использование специ фических особенностей низших уровней данного языка;

Придание диалектам ИЯ, которым нет соответ ствий в ПЯ, стилистической значимости в художе ственном тексте;

Установка автора оригинала на формалисти ческие трюки и заумь;

Использование в тексте игры слов;

7. Употребление в тексте варваризмов. Рассмотрим каждый из этих факторов в отдель ности.

Рассмотрение такого фактора, как неодинаковая категоризация действительности разными языками, возвращает нас к вопросу о связи языка и мышления. Язык является средством выражения мысли. Мысль же формируется на основе отражения объективной действительности по некоторым законам, общим для всех людей. Как пишет О. В. Петрова, «будучи средством выражения мышления, язык, таким образом, одновременно является средством выражения той картины мира, которая складывается в нашем сознании». В сознании разных народов складывается своя, особая картина мира, что определяется, в частности, неодинаковым жизненным опытом представителей разных языковых коллективов. Этот опыт, то есть результаты предшествующих этапов познания действительности фиксируются в языке в виде значений слов, в грамматических категориях языка и т. п. В. З. Панфилов указывает, что «предшествующий уровень познания действительности, в определенной степени зафиксированный в языке, не может не оказывать известного влияния на последующие этапы познавательной деятельности человека, на сам подход познающего субъекта к объектам действительности, в частности, в связи с категоризацией мира в языке». Следовательно, познание всякого народа национально-специфично, равно как и отражение результатов познания в языке также является национально-специфичным.

Конкретными проявлениями неодинакового членения действительности языком являются расхождения в репертуаре и содержании грамматических категорий, в структуре семантических полей. В качестве примера можно привести русское слово «рука», которому в английском языке имеется два соответствия: hand и arm. В данном случае наличие двух слов в языке, обозначающих разные части одного и того же объекта, является отражением особенностей мышления носителей английского языка по сравнению с мышлением русскоязычных людей. В процессе перевода на английский язык переводчик вполне может столкнуться с проблемой выбора из двух слов. Например, в предложении «Его ранили в руку» — что имеется в виду, hand или arm? Нельзя сказать, что эта проблема не может быть разрешена. Здесь возможны две ситуации: либо широкий контекст подскажет, какая именно часть руки имеется в виду, либо — опять же исходя из контекста — переводчик приходит к выводу, что различия в значениях двух английских слов в данном случае не существенны, и тогда он вполне произвольно может выбрать любое из них.

Отсутствие в языке перевода соответствующей грамматической формы также не является препятствием для перевода. А. Д. Швейцер в качестве примера приводит предложение из произведения Ф. М. Достоевского и его перевод на английский язык: «…Это со мной бывает, точно ребенок» — I am like that sometimes — just like a child. В данном случае видовое значение многократности («бывает») передается за счет введения в текст лексической единицы, а именно наречия sometimes («иногда»).

В других случаях, как пишет А. Д. Швейцер, семантическое пространство, охватываемое единой грамматической формой в исходном языке (например, формой прошедшего времени в русском), оказывается разделенным между разными формами языка перевода (например, англ. Past Indefinite и Present Perfect): «Довольно людей кормили сластями, у них от этого испортился желудок (Лермонтов) — People have been fed enough sweetmeats to upset their stomachs. Здесь контекст, привносящий в высказывание значение результативности, позволяет приравнивать форму прошедшего времени («кормили») к Present Perfect (have been fed).

Анализ подобных примеров позволяет уяснить, какую важную роль играет контекст в преодолении семантических расхождений, вызванных несовпадением структуры семантических полей. Однако не только информация, содержащаяся в контексте, позволяет передать соответствующие значения в переводе. Существует фактор более общего характера, обеспечивающий переводимость, а именно общность категорий мышления, отражающихся в языке. «Какими бы разными ни были языки в фонетическом, морфологическом и семантическом планах, как по-разному ни членили бы их носители в своем сознании объективную действительность (а результатом этого различия и являются различия в лексической и лексико-грамма-тической системах языков), в семантических категориях любого языка обязательно находят свое отражение основные, фундаментальные категории мышления». Поскольку эти категории мышления являются общими для любого народа и обязательно отражаются в языке этого народа, перевод с одного языка на другой становится принципиально возможным. Еще Жорж Мунэн отмечал ограниченность трудностей, возникающих при переводе в связи с неодинаковым членением действительности языком. Именно наличие в языках многочисленных универсалий, отражающих общность среды обитания, биологического типа, восприятия окружающего мира и психической организации у всех обитателей нашей планеты, является фактором, способствующим переводимости. Можно, конечно, рассматривать наличие множества слов для обозначения лошадей различной окраски у аргентинских пастухов в качестве фактора, препятствующего полной переводимости, поскольку у этих наименований нет соответствий в других языках. Но, как пишет Ж. Мунэн, и это ограничение относительно, поскольку подобные различия в членении действительности обнаруживаются и в пределах одного и того же языка. В распоряжении французских коневодов имеется более двухсот терминов для называния лошадей, неизвестных другим французам. Однако это обстоятельство вовсе не препятствует возможности общения между французами. Подобные различия равным образом могут преодолеваться и при переводе.

Значительные трудности при переводе возникают в связи с использованием в тексте оригинала слов-реалий, то есть таких языковых единиц, которые обозначают объекты материальной культуры, явления жизни, быта, духовной культуры одного народа, отсутствующие у других народов. Значительная часть таких единиц относится к разряду безэквивалентной лексики. Отсутствие в ПЯ единицы с тем же значением, что и у единицы ИЯ, в данном случае может быть названо этнографической лакуной. Наличие в оригинале слов-реалий всегда рассматривалось как фактор, затрудняющий перевод и препятствующий полной переводимости. Не случайно работа болгарских переводоведов С. Вла-хова и С. Флорина, посвященная в основном проблемам передачи реалий в переводе, называется «Непереводимое в переводе». «Непереводимое» — то, что не может быть переведено на другой язык, но обратим внимание на то, что это «непереводимое» оказывается в переводе, то есть все-таки переводится! Переводимости отчасти способствует знание получателей текста перевода реалий иноязычной культуры. Так, для говорящих на русском языке вполне понятны слова «сомбреро», «коррида», «гондола», которые, между тем, являются словами-реалиями. Следовательно, о каких-то серьезных проблемах мы можем говорить лишь в том случае, когда реалия действительно неизвестна представителям иной культуры и когда она еще не нашла своего соответствия в другом языке, то есть является безэквивалентной единицей. Е. М. Верещагин и В. Г. Костомаров безэквивалентными словами называют «слова, план содержания которых невозможно сопоставить с какими-либо иноязычными лексическими понятиями». Интересно, что, по мнению этих авторов, «такие слова в строгом смысле непереводимы». Их можно лишь заимствовать из языка в язык. Например, для английского языка безэквивалентными являются русские ключевые слова актуальной социальной тематики советский, большевик, колхоз и т. п., «поэтому их пришлось в свое время заимствовать: soviet, bolshevik, kolkhoz». E.M.Beесли же безэквивалентное слово не заимствовано (например, из той же социальной сферы: исполком, субботник, дружинник), то его ни в коем случае нельзя выразить на иностранном языке с помощью точного соответствия, однословного перевода. В этом случае лексическое понятие приходится описывать, — примерно так, как это делается в толковых словарях". Вряд ли можно согласиться с этим утверждением. С. Влахов и С. Флорин, впрочем, как и многие отечественные исследователи, довольно подробно анализируют возможные приемы передачи реалий и предлагают целый список таких приемов, составленный на основе изучения переводческой практики. Этот список включает такие приемы, как транскрипция и транслитерация (как правило, с соответствующими пояснениями, комментариями, сносками, раскрывающими значение заимствованного слова), калькирование, приближенный перевод, описательный перевод. Особого внимания заслуживает упоминаемый авторами случай, когда реалия не переводится совсем (нулевой перевод), а содержание слова передается при помощи трансформированного соответствующим образом контекста. В качестве иллюстрации приводится пример А. Д. Швейцера с реалией путевка: на английский язык фразу «Сколько стоит путевка на советский курорт?» можно перевести, элиминировав, казалось бы, центральное смысловое звено «путевка»: How much are accommodations at Soviet health resorts? Подобный прием перевода С. Влахов и С. Флорин называют «контекстуальным переводом».

Из вышеизложенного мы можем сделать вывод, что используя один из приемов перевода безэквивалентной лексики, всегда можно передать в переводе значение слова-реалии, его понятийное содержание. Сложнее обстоит дело с воспроизведением в переводе национального колорита, который создается в оригинале за счет употребления слова-реалии, и всех коннотативных ассоциаций, связанных с использованием этого слова. А. С. Пушкин вводит в текст «Бахчисарайского фонтана» реалии евнух, гарем, гяур, чубук, шербет, создавая «восточный колорит» поэмы. Понятно, что одной из задач переводчика будет воссоздание соответствующего колорита, и задача эта вполне успешно решается за счет перенесения таких слов в текст перевода, возможно, с соответствующими пояснениями. Но, как пишут С. Влахов и С. Флорин, представим себе, что слово шербет попало на глаза сезонному работнику-турку, проживающему на Западе. Наряду с материальным содержанием — напиток, вкусный, освежающий — своим колоритом щербет вызовет у него еще множество ассоциаций, связанных с родиной, личных воспоминаний и переживаний, различных в зависимости от читателя и обстоятельств, при которых происходит чтение. В некоторых случаях создание подобных ассоциаций входит в намерение самого автора текста. На память приходит известный фильм Н. Михалкова «Сибирский цирюльник», в котором отдельные события происходят во время масленичной недели, масленицы. В переводе на английский язык «масленичная неделя» — Pan-cake Week («блинная неделя»). Англоязычным зрителям фильма эта реалия становится понятна благодаря наличию широкого контекста — видеоряда, представляющего собой широкое полотно традиционного русского праздника, во время которого люди едят блины, участвуют в кулачных боях «стенка на стенку», посещают балаганы; здесь же ходит мужик с медведем. На этом фоне роль самой реалии «масленичная неделя» в создании русского колорита оказывается не так уж и велика. В большей степени решению этой задачи помогает широкий контекст. Но при этом следует учитывать, что восприятие русского зрителя будет отличным от восприятия иностранца: в сознании русского неизбежно возникают ассоциации, связанные с русской историей, ностальгия по старым временам; он помнит об истории этого праздника и обо всем, что с ним связано. Масленица для иностранца — это все-таки не то же самое, что масленица для русского (точно также как американский праздник День благодарения не может одинаково восприниматься американцами и русскими). Возникающие за счет реалий ассоциации могут носить весьма личный характер и отличаться у каждого конкретного человека. Воссоздав в переводе на английский язык (точнее — в англоязычной версии фильма) национальный колорит, авторам все же никогда не удастся вызвать у англоязычных зрителей те же ассоциации, что и у русских, в силу их принадлежности к иной культуре. Пример подобного рода приводит и Ке Вен-ли. Он пишет, что китайское слово Пи, имеющее множество коннотативных и ассоциативных созначе-ний, непереводимо. Английское соответствие willow tree (также как и русское «ива») передает только денотативное значение. «Для английского читателя это всего лишь дерево и ничего больше. Образы, связанные с этим словом, и ассоциации, вызываемые словом в оригинале, недоступны людям, принадлежащим к иной культуре». Таким образом, вполне успешно можно решить задачу передачи в переводе содержания слова-реалии, воссоздания национального колорита, но кое-что останется не-переданным. Непереводимы ассоциации, даже не личностные, а национально-специфичные и общие для носителей ИЯ, на возникновение которых рассчитывал автор оригинала. И основная причина подобных ограничений переводимости состоит в различиях между культурами. Не случайно Ван Цуолян писал: «Что является самым сложным в переводе? Основная трудность проистекает из различий двух культур».

Ориентация текста на использование специфических особенностей низших уровней языка означает использование в тексте единиц данных уровней для создания определенного коммуникативного эффекта. К низшим уровням языка относятся, прежде всего, уровни фонемный и морфемный. Известно, что даже звуковая и графическая стороны языка приобретают в художественных и иных текстах эстетическую ценность, а поэтому многие автору пишут о «звукописи», «звуковом символизме», «звуковой инструментовке текста» и т. п. Одним из приемов, основанных на повторении одного и того же звука в тексте, является ономатопея, или звукоподражание. Ономатопея — это изображение какого-либо внеязыкового звучания с помощью схожих с ним звуков. Звукоподражание в тексте выполняет вполне определенную функцию, которую никак нельзя игнорировать при переводе. Чешский исследователь Иржи Левый писал, что «звуковой материал речи приобретает действительную „значимость“, если этим материалом имитируется какой-либо природный звук…». Использование в тексте определенного сочетания разных звуков или регулярное использование одного и того же звука создает определенное настроение, атмосферу, оказывает на читателя некое эстетическое воздействие, которое становится возможным именно благодаря тому, что повторение определенного звука в тексте ассоциируется читателем с определенным звуком в реальной действительности. Воспроизвести функцию, выполняемую в тексте ономатопеей, не так-то просто. Дело в том, что в восприятии представителей разных языковых коллективов одно и тоже сочетание звуков или регулярное повторение одного и того же звука могут получать разную оценку, то есть эффект от использования ономатопеи, построенной на использовании данного звука, будет разным в зависимости от того, представитель какого языкового коллектива воспринимает текст. Например, в известном произведении Э. По «Ворон» эффект шуршания создается за счет использования звука [s]:

And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain.

Thrilled me — filled me with fantastic terrors never felt before.

В переводе на русский язык использование этого звука не привело бы к созданию подобного эффекта, а, напротив, вызвало бы совсем иные ассоциации. Исходя из этого, переводчик должен был использовать тот же прием, однако, основанный на применении иного звука:

Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего…

(Пер. М. Зенкевича) Этот пример является подтверждением принципиальной переводимости, то есть возможности воспроизведения в переводе таких качеств текста, которые на первый взгляд кажутся абсолютно нпередаваемыми в силу своей языковой специфичности. Принципиально в данном случае то, что условием нахождения переводчиком оптимального решения является учет функциональной нагрузки используемых единиц. Другими словами, важно не то, какой именно звук использован в оригинале, а то, какой звук выполняет аналогичную функцию в текстах на языке перевода.

Этот же принцип применим (и неизбежно должен применяться) в тех случаях, когда в тексте оригинала используются диалекты ИЯ, у которых нет соответствий в ПЯ, причем само использование подобных диалектов значимо в смысловом отношении. Понятно, что в данном случае имеются в виду, в основном, территориальные диалекты и в меньшей степени — социальные диалекты (жаргоны, арго). Именно территориальные диалекты, как правило, не имеют однозначных соответствий в других языках — и не могут их иметь! Ибо речь идет об абсолютно разном диалектном делении языков, причем каждый диалект ассоциируется с определенной территорией, на которой он распространен. Между тем, будучи использованным в художественном тексте, диалект может выполнять важную функцию, указывая, в частности, на социальный статус говорящего. Подобный пример приводит А. Д. Швейцер. В комедии Аристофана «Лисистрата» спартанский гонец, не владеющий образцовой аттической речью, изъясняется на дорийском диалекте, что служит средством речевой характеристики, в частности, указывает на более низкий социальный статус этого персонажа. Для правильной передачи этой особенности речи необходимо найти в ПЯ функциональный аналог диалекта, использованного в оригинале. В некоторых переводах этой комедии на английский язык используются местные диалекты английского языка со сходной оценочной коннотацией. В одном из английских изданий спартанский гонец изъясняется на шотландском диалекте. В американском издании аналогичную функцию выполняет южный диалект американского варианта английского языка. В переводе комедии, опубликованном в Нигерии, в тех же целях используется нигерийский пиджин, пользующийся низким социальным престижем. При этом следует отметить, что использование диалектов переводящего языка как средства воспроизведения диалекта в оригинале приводит к устранению национального колорита произведения, что противоречит принятой в нашей стране традиции. Поэтому в переводе на русский язык для речевой характеристики персонажа используется не территориальный диалект, а отдельные элементы разговорной речи, просторечия и именно таким образом дается указание на более низкий по сравнению с другими персонажами социальный статус спартанского гонца. То есть в качестве функционального аналога выступают средства совсем иного уровня.

Как мы уже сказали, одним из факторов, ограничивающих переводимость, является установка автора оригинала на формалистические трюки и заумь. Примеры подобных произведений художественной литературы не так уж редки. Достаточно вспомнить русских символистов начала XX века, которые выражали в своих произведениях свое мироощущение весьма необычным способом. В результате рождались малопонятные стихи, воплотившие в себе определенные эстетические взгляды их создателей. Малопонятность произведения еще не означает, что оно не найдет своего читателя. Напротив, малопонятные, противоречащие здравому смыслу произведения для многих любителей поэзии обладают особой прелестью. То есть они производят на них определенный эффект. Для примера приведем известные строки В. Я. Брюсова:

Бриллиантовые руки На эмалевой стене Полусонно чертят звуки В звонко-звучной тишине.

По мнению Л. К. Латышева, «неудобно» говорить о смысле этих строк, «ибо „смысл“ этих стихов зак-лючаются в отсутствии смысла, рассчитанном, однако, на определенный коммуникативный эффект». Несомненно, эти строки В. Я. Брюсова имеют определенный художественный смысл, точно так же как и стихотворение А. Крученых, казалось бы, бессмысленное с житейской точки зрения:

Дыл, бул, щыл, убещур с кум вы со бу р л эз.

И все же даже такое произведение имеет определенный смысл, поскольку они несут сообщение, а именно сообщение о своей бессмысленности.

Являются ли подобные произведения абсолютно непереводимыми? Вряд ли. Как один из вариантов мы можем представить случай, когда переводчик воссоздает средствами ПЯ ту ситуацию, которая описана в оригинале. Это вполне возможно в случае с произведением В. Я. Брюсова. Естественно, результирующее произведение будет понятно получателю в той же степени, что оригинал — получателю оригинала. Но будет ли аналогичными коммуникативные эффекты, производимый двумя текстами на своих получателей соответственно? Скорее всего, нет. Следовательно, следует пойти по иному пути, а именно: создать, используя средства ПЯ, текст, обладающий — с точки зрения получателя перевода — теми же характеристиками, что и оригинал (та же степень непонятности, та же эстетика, тот же потенциал воздействовать на чувства читателя, то есть аналогичная способность производить аналогичный коммуникативный эффект). Как пишет С. А. Семко, «заумь обладает почти стопроцентной переводимо-стью, так как ее легко заменить равноценной по эффекту заумью, а то и просто транслитерацией. Это утверждение вполне справедливо по отношению к переводу таких произведений, как приведенное стихотворение А.Крученых. Таким образом, мы можем заключить, что установка автора оригинала на формалистические трюки и заумь относится к тем факторам, которые препятствуют полной пере-водимости, что не означает принципиальной невозможности перевести подобные тексты.

Использование в тексте (как правило, художественном) языковой игры (или игры слов) вызывает значительные трудности в процессе перевода. В качестве примера приведем отрывок из романа М. А. Шолохова «Тихий Дон», где язык используется в «магической функции»:

«Только монархия может спасти Россию. Только монархия! Само провидение указывает этот путь нашей родине. Эмблема советской власти — серп и молот, так? — Кожарин палочкой начертил на песке слова „молот“ и „серп“, потом впился в лицо Григория горячечно блестящими глазами: — Читайте наоборот. Прочли? Вы поняли? Только престолом окончится революция и власть большевиков! Знаете ли, меня охватывает мистический ужас, когда я узнал об этом! Я трепетал, потому что это, если хотите, — божий перст, указывающий конец нашим метаниям».

По вполне понятным причинам переводчик не может отказаться от передачи игры слов. При этом сразу же становится ясно, что английские соответствия слов «молот» и «серп» («hammer», «sickle») не могут быть использованы для перевода, поскольку их прочтение «наоборот» дает бессмысленное сочетание букв, лишенное какого-то бы ни было содержания и, следовательно, не «указывающее на конец нашим метаниям». Однако одну игру слов можно заменить другой игрой слов, несущей тот же смысл. В любом случае одним из требований к используемой в переводе игре слов должно быть наличие слова, являющегося символом монархии. В качестве возможного варианта можно взять слово «звезда» (по-английски — star). Простая перестановка первых двух букв дает нам английское слово tsar — «царь». В конце концов, можно, используя это слово, воспользоваться тем же приемом, что и в оригинале, то есть прочитать это слово наоборот, и тогда мы получим вариант rats! — восклицание со значением «чепуха!», «чушь!» (то есть власть большевиков ничем хорошим не закончится, все это чепуха). В этом примере обыгрыва-ется, хотя и по-другому, совсем иное слово, чем в оригинале. Можно сделать вывод, что именно отказ от использования прямых соответствий слов, обыгрываемых в оригинале, является основным принципом передачи языковой игры в переводе.

Это положение можно проиллюстрировать и примером, упоминаемым Н.Галь.

«Человек пришел посмотреть на торжественную и скорбную процессию — хоронят королеву.

— I'm late? — говорит он.

И ему возражают: Not you, sir. She is.

У английского слова late — два значения. Герой спрашивает, имея в виде первое значение: Я не опоздал? И слышит в ответ второе значение: Вы не покойник, сэр.

Как быть?

Переводчику пришлось отказаться от игры буквальной, на двойном смысле этого слова, и обыграть нечто соседнее. Все кончено?

Не для вас, сэр. Для нее".

И Нора Галь заключает: «Слово обыграно другое, а смысл и настроение сохранились — ничего не отнято у автора, не прогадал и читатель».

Использование в тексте заимствований из греческого и латинского языков, то есть варваризмов, также может ограничивать переводимость. Рассмотрим следующий пример. В романе Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» один из персонажей говорит на своеобразном языке, в котором латинские лексемы облачены в чисто французскую грамматику (к латинским корням прибавляются французские грамматические окончания). Н. Любимов использует в переводе на русский обратный прием, добавляя латинские окончания и форманты к русским корням (ожидамус, такум. и сякум, обдираре). Казалось бы, решение найдено. Однако это решение не позволило переводчику точно воспроизвести коммуникативный эффект, передать смысл используемого персонажем приема. У Рабле лиму-зинский школяр стремится говорить на лучшем французском языке, подделываясь под речь парижан. Он наивно полагает, что его латинизированная речь отвечает нормам столичной речи. У Любимова создается впечатление, что школяр стремится говорить на латыни для большей учености, не зная толком этого языка. В целом перевод состоялся, но с некоторым искажением коммуникативного эффекта.

До сих пор мы рассматривали чисто лингвистические факторы, ограничивающие переводимость, то есть те формальные свойства текста, которые препятствуют осуществлению перевода в максимально полном объеме. Однако очень часто в качестве подобных факторов выступают явления, относящиеся не к формальной, а к содержательной стороне текста. Речь идет о самих элементах содержания, об описываемых в тексте событиях и фактах, которые в силу своей национально-культурной специфичности могут быть чужды культуре и восприятию читателя перевода. Правда, только в том случае, если они переносятся в текст перевода непосредственно, без каких-либо изменений и комментариев. В частности, в качестве одного из ограничений переводимости мы упоминали использование в тексте оригинала слов-реалий. Однако реалия — это не просто некий предмет или явление, во многих случаях это элемент иной культуры, отсутствующий в принимающей культуре, это своего рода символ иного образа жизни. Как мы убедились, можно решить чисто формальную проблему — найти в ПЯ или создать, используя средства ПЯ, соответствие слову-реалии. Но все равно есть опасность, что в самом содержании что-то останется непонятным или странным читателю перевода. Отсюда возникает представление о так называемой «культурной непереводимости» (термин предложен Дж. Кэтфордом). В качестве примера Дж. Кэтфорд приводит японское слово юката — свободный халат с поясом, который носят мужчины и женщины; он выдается постояльцам японских гостиниц и предназначен для дома и улицы. На английский язык японское слово обычно переводят словами dressing-gown, bath robe, house-coat, pyjamas, night-gown. Иногда переводчики используя транслитерацию, переносят японскую единицу в английский текст. В некоторых случаях используется давно ассимилировавшееся в английском языке слово kimono.

Дж.Кэтфорд в качестве примера приводит предложение, которое могло бы быть переводом с японского языка на английский:

After his bath he enveloped his still-glowing body in the simple hotel bath-robe and went out to join his friends in the cafe down the street.

Возможный перевод на русский: После бани он накинул на еще горевшее тело простой гостиницный халат и вышел на улицу, чтобы посидеть с друзьями в кафе.

У англоязычного или русскоязычного читателя такое предложение вызвало бы недоумение. Ситуация, привычная с точки зрения японского получателя, производит странное впечатление на получателя, воспринимающего ее через призму английской или русской культуры. «Культурный шок» вызывает и само сочетание «гостиничный халат» (хо-теру-но юката) и указание на то, что этот халат носят на улице.

По мнению Кэтфорда, в подобном случае коммуникация между отправителем исходного текста и получателем текста перевода может быть полноценной только при наличии соответствующего комментария переводчика.

Из приведенного примера следует, что различия в особенностях менталитета разных народов препятствуют полной переводимости. То, что для представителей одного этноса кажется вполне закономерным, для другого народа может быть непонятно или неестественно. Так, С. А. Семко, ссылаясь на К. Рехо, пишет, что не так давно японские переводчики «Воскресения» Л. Толстого заканчивали свои переводы либо счастливым браком Катюши Мас-ловой с князем Нехлюдовым, либо ее положительной оценкой его предложения жениться на ней. Дело в том, что в японской литературе образ падшей женщины из бедной семьи, проданной в публичный дом, а затем возвращающейся к нормальному супружеству, весьма распространенный мотив, не имеющий трагического смысла, поэтому японцам трудно было понять финал толстовского романа: отказ Катюши от предложения Нехлюдова выйти за него замуж.

Таким образом, переводимость возможна и в этом случае, но при условии использования соответствующих переводческих приемов, позволяющих восполнить недостаток у получателей перевода информации, необходимой им для адекватного понимания описываемых событий.

В качестве явлений, препятствующих переводи-мости, можно рассматривать и те, которые относятся к надтекстовому уровню. Здесь может идти речь об отсутствии в принимающей культуре литературного жанра, к которому принадлежит текст оригинала, либо об отсутствии соответствующей стихотворной формы. Это, однако, не означает принципиальной непереводимости таких литературных произведений, а лишь некоторые сложности в освоении чужой культуры через перевод. Дело в том, что в процессе перевода художественного текста возможно освоение не только иноязычных лексических единиц, но и инохудожественной модели, в результате чего в переводных, а затем и оригинальных текстах на ПЯ под влиянием переводов появляются такие феномены, как верлибр, рубайи, хокку, шаири и т. п. Все это можно рассматривать как заимствование определенных инохудожественных моделей, а значит — и освоение чужой культуры. В свое время русскоязычных читателей поражали своей необычностью — и красотой — японские хокку в переводе В. Марковой, подобные следующему:

Сумрак над морем.

Лишь крики диких уток вдали Смутно белеют.

Как пишет С. А. Семко, построение русского транслята по модели хокку само по себе можно рассматривать как ознакомление русских с японской культурой и обогащение русской культуры. Русских читателей поначалу поражает форма подобных стихотворений, но через какое-то время они к ней привыкают и начинают чувствовать ее прелесть, а некоторые русские поэты даже сами пробуют сочинять хокку.

Все вышеизложенное доказывает принципиальную возможность перевода с одного языка на другой язык, хотя и с некоторыми ограничениями, которые, однако, не препятствуют достижению межъязыковой коммуникации в достаточно полном объеме. Основным фактором, способствующим пе-реводимости, следует считать взаимообогащение языков и взаимообогащение культур. На каждом новом историческом этапе развития общества пе-реводимость становится все более полной, чему способствует все большая общность национальных языков и культур. Как писал украинский поэт А. Л. Кундзич, «переводя, писатель изыскивает выразительные средства, до тех пор скрытые в языке. Видя перед собою образ, он на базе своих слов вводит в употребление новые переносные значения, неологизмы, крылатые слова, обозначает с помощью своей лексики новые понятия, перенимает средства — не лексику и не грамматический строй, а средства лаконизма, инструментовки, типизации образов, эмоционального напряжения — и вообще осваивает средствами своего языка культуру другого народа, следовательно, и культуру его языка».

В заключение отметим, что сейчас уже все меньше встречается сторонников концепции непереводимости. Это объясняется тем, что в последнее время в теории перевода возобладал подход, согласно которому перевод рассматривается в широких рамках межъязыковой коммуникации. При таком подходе рассуждения о многочисленных трудностях, связанных с передачей значений отдельных языковых единиц или языковых особенностей текстов, утрачивают свою значимость и уж никак не могут служить обоснованием непереводимости. Перевод как составная часть межкультурной коммуникации не встречает непреодолимых препятствий. Он возможен во всех случаях. Другой вопрос — в какой степени он возможен? В этом отношении показательны слова П. М. Топера: «…перевод был всегда демократичен по своим задачам — он делается прежде всего для тех, для кого оригинал, по незнанию языка, недоступен. При таком общественно-функциональном подходе вопрос о принципиальной „переводимости“ или „непереводимости“ становится вторичным, подчиненным по отношению к вопросу о пределах переводимого в каждом данном конкретном случае».