Обувь. 
Посуда. 
Венецианские стихи И. Бродского

Исследователи творчества поэта (А. М. Ранчин, В. П. Полухина, Л. Лосев и др.) отмечают, что поэтике вещей поэтом уделяется особое внимание. Вещи, безжизненные и мертвые, Бродский противопоставляет людям; более того, им в сравнении с людьми поэт отдает препочтение. М. Ю. и Ю. М. Лотманы в статье «Между вещью и пустотой» подробно анализируют то, как Бродский трактует образы вещей. Мы же в качестве примера того, чем является вещь у Бродского, взглянем на стихотворение «Натюрморт»:

Вещи и люди нас

окружают. И те,

и эти терзают глаз.

Лучше жить в темноте.

Вещи приятней. В них

нет ни зла, ни добра

внешне. А если вник

в них — и внутри нутра. (I, 316 - 317).

Вещи, кроме того, со временем покрываются пылью, в то время как пыль есть результат воздействия времени — такую идею Бродский развил в метафору, которую мы находим в его стихах разных лет. Вдобавок к этому, вещь имеет особые отношения с пустотой — там, где заканчивается вещь, начинается пространство. Вещь и пространство находятся в состоянии борьбы. Наконец, слово «вещь» превращается в стихах Бродского в подобие неопределенного местоимения, которым может обозначаться любое существительное, в том числе и одушевленное. Человек, в итоге, тоже превращается в вещь: «вот оно то, о чем я глаголаю: / о превращении тела в голую / вещь» (I, 335). Внимание поэта к предметам и, следовательно, к их называнию (см. «Большая элегия Джону Донну») может быть подтверждено и объемом конкорданса его поэзии — 19 650 слов, на порядок больше, чем, к примеру, у Ахматовой — 7014.

Далее мы рассмотрим образы, связанные с поэтикой вещей, в венецианских стихотворениях Иосифа Бродского. Само слово «вещь» употребляется в девяти рассматриваемых нами стихотворениях девять раз и служит в основном заменой местоимения, обозначением предмета, человека или явления:

Там, за нигде, за его пределом

— черным, бесцветным, возможно, белым —

есть какая-то вещь, предмет.

Может быть, тело. (I, 345)

За золотой чешуей всплывших в канале окон —

масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь. (II, 62).

Интересно, однако, не упоминание самого слова «вещь», а следующее. Привычные для венецианского текста сигнатуры — гондолы и здания — Бродский в традиционной для него манере, используя телескопическую метафору (концепт), переосмысливает с точки зрения поэтики вешей. Так, гондолы и прочий водный транспорт сравниваются с обувью:

Вытащенные из воды

лодки, баркасы, гондолы, плоскодонки,

как непарная обувь, разбросаны на песке,

поскрипывающим под подошвой (II, 50)

Шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки,

как непарная обувь с ноги Творца,

ревностно топчут шпили, пилястры, арки,

выраженье лица. (II, 65).

Ржавый румынский танкер, барахтающийся в лазури,

как стоптанный полуботинок, который, вздохнув, разули. (II, 145).

Обувь эта, как мы видим, может принадлежать самому Творцу — не только из-за своих размеров, но и из-за сверхъественных свойств такой обуви «ходить» по воде или «ходить», не оставляя следов. Эта метафора объяснена в уже процитированном нами фрагменте из «Лагуны»:

и города, где стопа следа

не оставляет — как челн на глади

водной (I, 344 — 345)

Сравнение лодок с обувью в других стихотворениях Бродского мы обнаружили лишь единожды, в стихотворении «Загадка ангелу»:

Две лодки тонут в разговорах,

Что туфли в комнате блестят (I, 153).

В связи с этим невозможно не отметить относительную частоту этого образа в венецианских стихотворениях.

Между тем сами по себе корабли и образы, связанные с ними, часто упоминаются в не-венецианских стихотворениях Бродского, даже далеких от морской тематики («Описание утра», «Рождественский романс», «Письмо в бутылке», «Подражание Горацию», «Новый Жюль Верн» и др.) А. А. Александрова связывает образы кораблей в поэзии Бродского с существующими мифологическими моделями (кораблями Одиссея и Энея, Ноевым ковчегом и т. д.).

В рамках другого сравнения, проходящего через венецианский текст Бродского, отдельные здания, а иногда и весь состоящий из них город сопоставляются с фарфоровой посудой. Ключевыми здесь оказываются такие свойства посуды, как хрупкость и красота:

Венецийских церквей, как сервизов чайных,

слышен звон в коробке из-под случайных

жизней. (I, 343).

Город выглядит как толчея фарфора

и битого хрусталя. (II, 65).

Зимний, потусторонний

свет превращал дворцы в фарфоровую посуду

и население — в тех, кто к ней

не решается прикоснуться. (I, 143).

Интересно обратное сравнение из «Колыбельной Трескового Мыса»: «только груда белых тарелок выглядит на плите, / как упавшая пагода в профиль» (I, 374). В других стихотворениях поэта посуда (и особенно звон посуды) — это образ, создающий атмосферу жилого пространства. Неудивительна связь этого образа с темами ностальгии, прошлого и т. д. Например, в стихотворении на смерть матери поэта: «города рвут сырую сетчатку из грубой ткани, / дребезжа, как сдаваемая посуда» (II, 110). В «Келломяки», посвященном любви поэта Марине Басмановой:

Несмотря на все это, были они крепки,

эти брошенные спичечные коробки

с громыхавшими в них посудой двумя-тремя

сырыми головками (I, 412)

В «Осеннем крике ястреба» со звоном бьющейся посуды птица (с которой поэт отождествляет себя) распадается на осколки, которые затем оказываются буквами и прочими символами (т.е. письменностью), которые в свою очередь оказываются снегом. Эта метаморфоза основывается сразу на нескольких типичных для автора мотивах:

Мы слышим: что-то вверху звенит,

как разбивающаяся посуда,

как фамильный хрусталь,

чьи осколки, однако, не ранят, но

тают в ладони. И на мгновенье

вновь различаешь кружки, глазки,

веер, радужное пятно,

многоточия, скобки, звенья,

колоски, волоски —

бывший привольный узор пера,

карту, ставшую горстью юрких

хлопьев, летящих на склон холма. (II, 30)

Тут же можно провести параллель с функцией, которую выполняет посуда в художественном фильме друга поэта Отара Иоселиани «Фавориты луны». В фильме посуда связывает разные времена и социальные классы. В любом случае, вне зависимости от многочисленных функций посуды и ее ценности в фильме, в кадре ее постоянно бьют.