Вывеска лавки жерсена

Незадолго до смерти, вернувшись из Англии, Ватто написал свой «реквием» — «Вывеску Жерсена» (илл.6).

«По возвращению в Париж в 1721 году, когда я ещё только начинал своё дело, — повествует Жерсен, — Ватто пришёл ко мне и спросил, соглашусь ли я поселить его у себя и позволить ему, как он выразился, „размять руки“ и написать вывеску, чтобы я мог повесить её над входом в арку. Мне не хотелось принимать это предложение, я предпочитал занять его чем-нибудь более основательным, но, заметив, что работа доставит ему удовольствие, я согласился. Всем известно, как удалась ему эта вещь; всё было исполнено с натуры, позы были так правдивы и непринуждённы, композиция столь естественна; группы так хорошо размещены, что привлекали взор всех прохожих, и даже самые опытные живописцы приходили по несколько раз, чтобы полюбоваться вывеской».

Ватто задумал картину как вывеску, чтобы поместить её над входом в лавку. Отсюда принципиальная значимость семантики двери и порога. Вообще говоря, врата и двери выполняют исключительно важную функцию в пространстве человеческой коммуникации. Они регулируют отношения типа «культурное — природное» (врата города), «священное — мирское» (врата или двери храма), «общественное — личное» (двери дома) и т. п. С этим связаны разного рода ритуалы вхождения и ухода, так или иначе акцентирующие значение границы. Местоположение, формообразование и оформление (символы, изображения, надписи и т. д.) врат и дверей означают определенные условия пространственной коммуникации. Здесь, на пороге дверей, можно наглядно убедиться в том, что выражение «язык пространства» не является только метафорой. Ряд пространственных медиаторов может быть продолжен окнами; к нему восходит и рама картины.

Перед нами — история живописи, словно разыгранная на сцене, шагнуть на которую будто бы можно прямо с улицы, как это делает одна из прелестных героинь картины. Немилова И. С. Ватто и его произведения в Эрмитаже — Л., 1964.

На самой же границе — излюбленные герои Ватто, галантная пара: дама, изображенная со спины, едва шагнула через порог, а кавалер, представленный анфас, предлагает ей руку. Слева от них — группа служащих, занятых упаковкой картин. Справа, чуть поодаль, — группа посетителей, увлеченных рассматриванием полотен. Все стены лавки заняты картинами разного размера, повешенными вплотную друг к другу.

Светлый цвет одежды героини гармонирует с белыми чулками и обувью. Шелковые чулки, вышитые серебром и золотом, бумажные — шерстью. Женская обувь была на высоких каблуках, ее отделывали вышивкой серебром и золотом, если она была парадная, или довольствовались пряжкой на подъеме, если она была обычной, повседневной. Мерцалова М. Н. Костюм разных времен и народов. Т.3−4. стр. 50.

В XVIII в. в женский костюм вновь возвращается каркасная юбка. Это панье из плотной проклеенной ткани, укрепленной на горизонтальных металлических обручах или обручах из китового уса. Панье пристегивалось на пуговицах к жесткому корсету. Корсет плотно шнуровался сзади.

Существует версия, что панье появилось в начале 1710-х годов под влиянием театра: в одном из спектаклей актрисы появились в широких и небывало пышных юбках. Поначалу, как это и бывает с любой модной новинкой, эти юбки вызвали смех и недоумение, но затем стали излюбленным фасоном на долгие годы.

Каркас-панье помогал женщине достичь модного в эпоху рококо силуэта — «перевёрнутой рюмочки». Тонкая, стянутая корсетом талия, прямые плечи и бокалообразная юбка создавали такое впечатление. Панье пристёгивалось на пуговицах к жёсткому корсету. Мерцалова М. Н. Костюм разных времен и народов. Т.3−4. стр. 46−47.

Панье в течение своей довольно длительной истории (до 1780-х годов) много раз меняли не только размер, но и форму. Так, в 1720—1730 годы женщины носили пышные круглые панье.

Единственным персонажем, помещённым во внешнем пространстве картины, оказывается собака, прилегшая у порога и самозабвенно выкусывающая блох.

Свет направлен таким образом, что правая часть интерьера освещена сильнее, чем левая. Есть основания думать, что освещение носит символический характер. Перед нами — закат эпохи Roi-Soleil: его портрет укладывают в ящик, как в гроб, и вместе с ним уходит в прошлое искусство «большого стиля»; однако, переводя взгляд направо, видно утро новой эпохи, на рассвете которой выступил сам Ватто. Не его ли «муза» демонстрирует восхищенным молодым людям маленькую картинку, видимую нам, как в «Менинах», с оборотной стороны? И не работа ли это самого Ватто?

Перед нами — целый мир живописи, её герои, её актеры, её публика, зрители, старые и новые, любопытствующие вуайеры и проникновенные созерцатели, и во всем — незримо присутствующий, исполненный любви и грусти, мечтательный и чуть ироничный художник, с прощальной улыбкой оглядывающийся на прожитое и пережитое. «Он прощается с миром, который так долго был ему родным, с любителями искусства, из которых многие были его добрыми друзьями, хотя и не всегда понимали его до конца, со знатными заказчиками и искушенными торговцами, с собственными героями, пришедшими, наконец, в его будничный мир; прощается с картинами, глядящими со стен лавки, с запахом старой бумаги, на которой сохранились бесценные оттиски знаменитых гравюр». (М. Герман) Переключая внимание с созерцаемого предмета на само созерцание, Ватто демонстрирует тонко разработанную феноменологию зрения. Если правомерно трактовать «Вывеску Жерсена» как своего рода историю живописи, то эта история неотделима от зрителя, ибо вкусы и манеры письма, свойственные живописцам разных времен, столь же тесно связаны с разными формами восприятия.

Роден однажды заметил, что крупные мастера, как правило, предшествуют эпохе, где торжествует их идеал. «Томная грация Ватто как будто наложила свою печать на все царствование Людовика XV, жил он при Людовике XIV и умер при регенте». Немилова И. С. Ватто и его произведения в Эрмитаже — Л., 1964.

Эти слова более чем справедливы по отношению к «Вывеске Жерсена»: эпилог творчества Ватто служит прологом искусства целой эпохи.