Архитектурные образы в поэтике Осипа Мандельштама

В московском периоде жизни поэта можно выделить два направления. Один — это описание московских адресов, связанных с жизнью Осипа Мандельштама: не только тех, где он жил, но и тех мест, где он бывал в гостях или по работе. Второй — это история того, как Мандельштам осознавал Москву, история образа Москвы в стихах Мандельштама.

По воспоминаниям священника Михаила Ардова, Ахматова говорила, что чувствует Петербург, Пастернак — Москву, «а Осипу дано и то, и другое». В Москве Мандельштам был изначально чужак, петербуржанин. Из стихотворения «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…», видно что корневой город для Мандельштама был все-таки один, — но он обжил Москву и ощутил (или даже создал для себя) новое место человека в этом вновь столичном городе — теряющееся, скользящее, превращающее на ходу человека в «воробья», «трамвайную вишенку». Ошарашенность и ощущение тепла в перчатке — они рядом.

Пылает на снегу аптечная малина, И где-то щелкнул ундервуд.

Спина извозчика и снег на пол-аршина:

Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.

Зима-красавица, и в звездах небо козье Рассыпалось и молоком горит…

Восприятие Москвы у Мандельштама с годами сильно изменилось.

В новой Москве, в Москве «заводов-купальщиков» и ЦПКиО, многомерность смысла предстает уже не из самого города, не из его «считываемой» истории — город разворачивается перед глазами здесь и сейчас, как мельтешащее чудо (стихотворение «Сегодня можно снять декалькомани…» вырастает из взгляда на Москву с определенной точки — из Замоскворечья).

Многомерность смысла проступает из того, что город оказывается только частью происходящего — одновременно с городской беготней происходят еще и иные события, и они не менее важны.

Сквозное для мира Мандельштама представление «архитектуры» (ее «демон» сопровождал поэта, по его признанию, «всю жизнь») по-разному показано в «Камне». Здесь и «портрет» петербургского шедевра Воронихина, Казанского собора («На площадь выбежав, свободен…», 1914), здесь и великие «камни» веков, увиденные как сгустки исторических судеб человечества («Айя-София», 1912; «Петербургские строфы», 1913). Памятник старой архитектуры неожиданно становится примером эстетики «цехового» толка, для которой «красота — не прихоть полубога, «А хищный глазомер простого столяра» («Адмиралтейство», 1913).

Стремление к «структурной определенности» формы диктует поэту и круг его образцов, отмеченных «зодческим» началом; это греко-римская античность, творчество Батюшкова и русский классицизм 18 В., Пушкин и его эпоха. Их отзвуки у Мандельштама всегда результат вживания, а не маскарадной стилизации. Излюбленной сферой поэтических аналогий молодого Мандельштама был античный мир, то героический, то «домашний».

У профессионального эллиниста Анненского переживание искало ассоциативной опоры в обыденном и сегодняшнем. Для Мандельштама (обязанного Анненскому самим типом ассоциативной лирики) даже будничная ситуация, картина напоминают об античности (поднявшиеся по склону овцы «обиженно уходят на холмы, «Как Римом недовольные плебеи», предосенний август — «месяц цезарей» и тому подобное).

Заключение

Мандельштам всегда стремился свое поэтическое существование сравнить с неизгладимым следом, оставленным его великими предшественниками, и результат этого сравнения предъявить далекому читателю уже в потомстве, «провиденциальному собеседнику». Тем самым снималось противоречие между прошлым, настоящим и будущим.

Поэзия Мандельштама противостоит замкнутости, отъединенности от мира, культурной изоляции, ведущим к духовному обеднению. В его стихотворениях пространство воронежской земли бесконечно расширяется, включая в себя и Древнюю Элладу, и Рим, и тосканские холмы, и Францию, и Ереван, и Тифлис. «Тоска по мировой культуре», как он сказал в одном выступлении 1933 г., пронизывает его творчество. Он стремился заразить ею своих читателей.

Поэзия Мандельштама могла облекаться в ясные классические формы, отсылающей к искусству былых эпох. Но одновременно в ней всегда скрывалась взрывная сила сверхсовременных, передовых художественных приемов, которые наделяли устойчивые традиционные образы новыми и необычними значениями. Угадать эти значения и предстояло «идеальному читателю» будущего.

При всей совершенной, классической логике своей «архитектуры», смысл мандельштамовского текста столь же непредсказуем, как и ключ загадки. В центре образного языка Мандельштама — скрытые в подтекст сложные аналогии между порой далекими друг от друга явлениями. И разглядеть эти аналогии под силу, только очень подготовленному читателю, который живет в том же культурном пространстве, что и сам Мандельштам.

Наследие О. Э. Мандельштама, спасенное от уничтожения его вдовой, с начала 1960;х годов начинает активно входить в культурный обиход интеллигенции эпохи «оттепели». Вскоре имя поэта становится паролем для тех, кто хранил или пытался восстановить память русской культуры, причем оно осознавалось как знак не только художественных, но и нравственных ценностей.

Показательны слова известного литературоведа Ю. И. Левина, представителя поколения, «открывшего» Мандельштама: «Мандельштам — призыв к единству жизни и культуры, к такому глубокому и серьезному… отношению к культуре, до которого наш век, видимо еще не в состоянии подняться… Мандельштам — …промежуточное звено, предвестие, формула перехода от нашей современности к тому, чего „еще нет“, но что „должно быть“. Мандельштам должен „что-то изменить в строении и составе“ не только русской поэзии, но и мировой культуры».

У Мандельштама: свойственная акмеистам выразительная, зримая предметность одухотворяется символическим смыслом. В стихотворении отражаются не сами предметы и явления, а их восприятие художником («Медлительнее снежный улей…», «Раковина», «Айя-София», «Notre Dame», «Дворцовая площадь», «Адмиралтейство» и др.). Воспринятые поэтом, становясь частью его духовного мира, предметы «развоплощаются», дематериализуются, конкретное становится абстрактным:

О небо, небо, ты мне будешь сниться!

Не может быть, чтоб ты совсем ослепло, И день сгорел, как белая страница:

Немного дыма и немного пепла!

В стихотворении — реальная картина: небо белело, как страница, потемнело, как бы исчезло, день сгорел. Сравнение, к которому прибегает поэт, включает в себя конкретное, видимое: сгоревшая страница — «вещная» реальность, ведь от нее осталось «немного пепла». Но эти образы и символичны, стихотворение имеет обобщенный, абстрактный смысл. Речь идет о неотвратимо исчезающем мгновении, о неостановимом, бесповоротном движении времени.

Эпитеты у Мандельштама обычно определяют предмет с разных сторон и могут даже как бы противоречить друг другу — таким образом поэт преодолевает однозначность в понимании и истолковании явлений действительности. Одному понятию, даже реально существовавшему человеку он нередко дает разные, полемически ориентированные по отношению друг к другу определения.

Осип Мандельштам — последний, трагический поэт серебряного века, переступивший черту железного, затравленный и растерзанный Орфей в советской преисподней.

В золотом веке российской поэзии широк был ее кругозор, универсален захват, размах, диапазон. В серебряном он сузился до особливой лирики и цехового мастерства. Серебряный век создал культ поэтической личности, но не дал России и миру великого, народного поэта. Только в одном сошлись два века: в смертельной судьбе своих поэтов.

Затравлены Пушкин и Лермонтов, погибли Блок и Гумилев, покончили с собой Есенин и Маяковский, замучены. Мандельштам и Пастернак. В ряду серебряного века Мандельштам был последним, если не хронологически (Пастернак пережил его на 20 лет), то по смыслу, по тону и звуку своей поэзии.

«Мне на плечи кидается век-волкодав», и «неправдой искривлен мой рот» — ведь это самые страшные слова, какие могут вырваться из уст поэта, призванного к правде сердца и «высокому служению». Мандельштам был последним из довоенного поколения, и хотя ему сам акмеизм представлялся антитезой символизма, мы знаем, что все трое — Гумилев, Ахматова, Мандельштам — были его продолжателями и завершителями.

Список использованной литературы Аверинцев С. Поэты. — М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. С. 189−277.

Видгоф Л. М. Москва Мандельштама. Книга-экскурсия. — М.: Корона-принт, 1998. (Записки Мандельштамовского общества, т. 9). — 496с.

Берковский Н. О прозе Мандельштама // Берковский Н. Мир, создаваемый литературой. М., 1989.

Грякалова Н.Ю. Н. С. Гумилев и проблемы эстетич. самоопределения акмеизма // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994

Жизнь и творчество Э. М. Мандельштама. Издательство воронежского университета, 539стр.

Жирмунский В. М. Теория литературы: Поэтика: Стилистика. Л., 1977. С. 106−133.

Полякова С. Осип Мандельштам: наблюдения, интерпретация, заметки к комментарию // Полякова С. «Олейников об Олейникове» и другие работы по русской литературе. СПб., 1997

Эйхенбаум Б. Конспект речи о Мандельштаме // Эйхенбаум Б. О литературе. М., 1989

Эйхенбаум Б. Конспект речи о Мандельштаме // Эйхенбаум Б. О литературе. М., 1989

www.litera.ru

Памятные книжные даты. 1988. М., 1988, с.

186.

http://www.ruthenia.ru/annalystxt/Mandelshtam.htm

http://www.ruthenia.ru/annalystxt/Mandelshtam.htm

Жирмунский В. М. Теория литературы: Поэтика: Стилистика. Л., 1977. С. 106−133.

http://www.ruthenia.ru/annalystxt/Mandelshtam.htm

http://www.ruthenia.ru/annalystxt/Mandelshtam.htm

Там же

http://www.ruthenia.ru/annalystxt/Mandelshtam.htm

http://www.ruthenia.ru/annalystxt/Mandelshtam.htm

«Кровавая мистерия 9-го января», 1922

О. Мандельштам «Слово и культура»

www.rvb.ru

Полякова С. Осип Мандельштам: наблюдения, интерпретация, заметки к комментарию // Полякова С. «Олейников об Олейникове» и другие работы по русской литературе. СПб., 1997

/www.rvb.ru

О. Мандельштам «Утро акмеизма»