Философия русской истории в наследии послеоктябрьской эмиграции, 20-50 годы XX века

Характерной особенностью отечественной философии всегда было пристальное внимание к российской истории, ее перспективам, к будущему. В этом смысле русская философия прежде всего — философствование о России, национальное самопознание. Ситуация осмысления самобытности отечественной истории, ее несводимости ни к западной, ни к восточной моделям развития усугубилась после Октябрьской революции 1917 года: произошедшие колоссальные изменения требовали анализа и оценки. Вместе с тем, жесткая идеологическая монополия, сложившаяся в стране, обусловила достаточно односторонний философско-исторический подход к событиям, буквально переломившим ход российской истории. В результате в стране сложилась такое положение, когда философское творчество было возможно лишь в рамках марксизма, иные же направления русской мысли на несколько десятилетий переместилась в эмиграцию.

Исход из России огромного числа людей (по некоторым данным — от двух до трех миллионов) после Октябрьской революции 1917 года стал уникальным явлением в европейской истории. Причем уникальность русского рассеяния состояла в том числе и в исключительно высоком образовательном и культурном уровне послереволюционной эмиграции. Уровень этот был значительно выше, чем в самой России, выше, чем в странах, предоставивших убежище русским беженцам. Один из известных историографов русской эмиграции П. Е. Ковалевский отмечал в этой связи, что «русское рассеяние было в 1920;1940 годах одной из движущих сил европейской культуры"1. Не случайно, а закономерно, что русское религиозное Возрождение, начавшись в России на рубеже веков, продолжалось в эмиграции. Имена многих известных авторов течения «нового религиозного сознания» появились на страницах эмигрантских журналов, причем творчество некоторых из них ока.

1 Ковалевский П. Е. Исторический путь России. Синтез русской истории с новейшими данными науки. 5-е изд. — Париж, 1949. С. 89. зало влияние на западноевропейскую мысль2. К числу заметных фигур русской зарубежной мысли необходимо отнести Н. А. Бердяева, Л. А. Шестова, Д. С. Мережковского, П. А. Сорокина, Г. П. Федотова, И. А. Ильина, С. Н. Булгакова, Б. П. Вышеславцева, Г. В. Флоровского, Н. О. Лосского, С. Л. Франка, Л. П. Карсавина, Н. С. Трубецкого, Ф. А. Степуна, В. В. Зеньковского, В. В. Вейдле, П. И. Новгородцева и многих других, составивших славу русской культуры XX столетия.

В отличие, например, от литературы, которая развивалась как бы в двух потоках — за рубежом и внутри страны, оригинальная философия, особенно социальная, практически полностью переместилась в эмиграцию. Удивительное богатство идей, теорий, концепций зарубежной русской философии поражает. Вместе с тем, философия эмиграции сохранила духовное единство с прошлыми традициями, с «материнской» культурой. (Недаром эмиграция видела свою особую миссию в сохранении и развитии русской культуры, в продолжении традиций). С другой стороны, философия эволюционировала в результате неизбежного взаимодействия с культурой стран рассеяния. Обе эти черты — сознательно культивировавшееся сохранение традиций и модернизация — не противоречили друг другу прежде всего потому, что основная линия зарубежной русской философии, как уже отмечалось, продолжала тенденции Серебряного века. Культура же Серебряного века имела ярко выраженный синтетический характер, — пользуясь удачным выражением С. Хоружего, это была «восточно-западная» или же «русско-европейская культура"3, которая смогла осуществить подлинное единство европейских художественных форм и самобытных творческих заданий.

Очевидно, что мыслители, ставшие очевидцами разрушения привычных устоев российской жизни в результате революции, особое внимание уделяли поискам причин случившегося в истории и.

2 В качестве примера можно привести влияние Н. А. Бердяева на формирование течения французского персонализма, воздействие философии Л. А. Шестова на молодого А. Камю и др.

3 Хоружий С. С. Трансформация славянофильской идеи в XX веке. // Вопросы философии, 1994, № 11. С. 52. перспективам дальнейшего развития своей родины. Отсюда — огромное количество работ, посвященных специфике российской истории, анализу социальных и культурных особенностей страны, национального характера, предвидению грядущего. Дискуссии о будущем России, не сходившие со страниц эмигрантской прессы, чрезвычайно актуальны и сегодня. Страна вновь переживает крушение сложившихся норм бытия, идеалов, отношений. Несомненно, что время, переживаемое страной сейчас, не менее историософски ^ значимо, чем послереволюционные годы. На этом фоне работы многих философов-эмигрантов воспринимаются почти как пророческие, 1 и обращение к наследию русской эмиграции стало достаточно характерной чертой пост-коммунистической реальности. Очевидно, что актуальность всегда связана с накалом страстей, с острой, злободневной полемикой. Споры вокруг наследия мыслителей-эмигрантов вызывают именно такой оживленный публицистический диалог, порождают различные интерпретации их концепций грядущего .

Практически все философы-эмигранты, ставившие перед собой проблемы русской истории, обращались к будущему страны, к тому, что ждет Россию после падения власти большевиков (в таком падении они не сомневались). Многие их предвидения и прогнозы — о развале СССР, обострении национальных проблем, экономическом кризисе, экспансии зарубежного капитала и др. — поражают своей точностью, что приводит подчас к своеобразной «сакрализации» текстов философов русского зарубежья, их некри-^ тическому восприятию и попыткам возвести те или иные концепции мыслителей первой половины века в ранг современной идеологии. Особенно часто такие усилия предпринимаются по отношению к идейному наследию И. А. Ильина. Разумеется, подобные попытки не могут быть полностью успешными, — мир не мог не измениться за пять-семь десятилетий бурной истории XX столетия, современная Россия — это уже не Россия И. Ильина или Г. Федотова. Трудно предположить, что национальный характер, условия жизни, сознание не изменились за время сильнейших потрясений, пережитых человечеством. Соответственно, соблазн прямого перенесения рецептов" прошлого на современную картину российской действительности вряд ли оправдан. Необходим поиск новых решений, новых моделей будущего, которые рассматривали бы построения предшественников (и в том числе, концепции русского зарубежья как наиболее близкие и созвучные сегодняшним реалиям в отечественной философской традиции) в качестве возможной точки отсчета, а не готового сценария. Поэтому объективный историко-философский анализ философии русской истории мыслителей зарубежья представляется чрезвычайно актуальным и с точки зрения поисков объединяющей национальной идеологии, призванной заполнить образовавшийся идеологический вакуум. Такой объективистский подход к философии русского зарубежья должен противостоять как некритической «канонизации» наследия эмиграции, так и попыткам начать философско-историческое осмысление современности с «чистого листа».

Мыслители русского зарубежья, занимавшиеся разработкой проблемы будущего России, обращались к прошлому «русской идеи». Вместе с тем, для XX века характерны творческие привнесения в русскую историософскую традицию. Актуальность исследования судьбы «русской идеи» в творчестве философов эмиграции позволяет на конкретном материале решать один из чрезвычайно важных и занимающих умы многих современных исследователей вопрос о статусе «русской идеи» в национальном самосознании, ее перспективах и значении для развития России. Диапазон оценок тут крайне широк — от утверждений о смерти «русской идеи» и ее националистическом вырождении до обоснования необходимостивозвести одну из версий «русской идеи» в ранг государственной идеологии, консолидирующей общество.

Немаловажным аспектом актуальности заявленной в диссертации темы исследования является и сугубо историко-философское значение рассмотрения историософских концепций мыслителей послеоктябрьской эмиграции с позиций сегодняшнего дня: задача слияния двух потоков русской культуры — существовавших в России советской и в России зарубежной, восстановления полноты разорванной долгие годы на две части отечественной философской традиции не может быть решена без внимательного и серьезного исследования сделанного в эмиграции, без кропотливой комментаторской работы. Говоря словами одного из известных историков русской философии А. И. Володина, «усилия. историков отечественной философии. должны соединиться на тщательном, добросовестном, непредвзятом, многоаспектном исследовании того, какая судьба постигла эту философию в истекающем столетии"4.

Вместе с тем, несмотря на то, что явная заинтересованность в наследии русского зарубежья стала характерной приметой последних лет, обобщающих работ по философии истории мыслителей эмиграции еще не появилось.

Литература

посвященная культуре послеоктябрьской эмиграции, представлена, прежде всего, историческими исследованиями, посвященными жизни русских беженцев за рубежом. Причем даже такие историографические работы в силу идеологических запретов долгое время принадлежали, главным образом, перу зарубежных авторов (среди которых многие сами были представителями Зарубежной России) — к числу наиболее заметных работ можно отнести книгу М. Раева «Россия за рубежом» (переведенную с английского в 1994 году)5, исследование П.Е.Ковалевского6, работы Н.М.Зернова7, Р. Джонстона8 и другие. Предпринималось несколько попыток составить библиографию эмигрантской печати (к наиболее удачным следует отнести библиографию Л.А.Фостер9). За советские годы внутри страны появилась.

4 Володин А. И. Откуда идет? — Отечественная философия: опыт, проблемы, ориентиры исследования. Вып. X. -М, РАУ, 1992. С. 4.

5 Раев Марк. Россия за рубежом. История культуры русской эмиграции 1919;1939. — М., Прогресс-Академия, 1994.

6 Ковалевский П. Е. Зарубежная Россия. История и культурно-просветительная работа русского зарубежья за полвека (1920;1970). — Париж, IMCA-Press, 1971.

7 Зернов Н. М. Русские писатели эмиграции: биографические сведения и библиография их книг по богословию, религиозной философии, церковной истории и православной культуре, 1921;1972. — Boston, Mass., G.H.Hall, n.d. s Johnston, Robert H New Mecca, New Babylon: Paris and the Russian Exiles, 1920;1945. — Kingston: McGill-Geen's University Press, 1988.

9 L.Foster. A Bibliography of Russian Emigre Literature, 1918;1968. Vol. 1−2. — Boston, 1970. Кроме того: L’Emigration russe: revues et recueils, 1920;1980. — Paris, 1988; Lee, P. Bibliography of Russian Emigre Publications. — Washington, D. C, 1954; Материалы для библиографии русских научных трудов за рубежом, — Белград, 1931 и др. Среди современных исследований можно отметить аннотированный указатель книг и статей, составленный И. В. Домниным (см.: Русское зарубежье. Российский военный сборник. Вып. VI. М&bdquo- 1994. С. 196−301). лишь одно серьезное историческое исследование, посвященное жизни послереволюционной эмиграции — книга Л. К. Шкаренкова «Агония белой эмиграции"10, но, несмотря на содержащиеся в работе ценные фактические сведения, она была написана с позиций идеологической непримиримости и критики всей истории русской эмиграции.

В последнее время ситуация, естественно, изменилась. Прежде всего, это проявилось в том, что многие работы русских зарубежных мыслителей были переизданы в России.11 Кроме того, эмиграция, ее судьба, вклад в развитие российской культуры стали предметом пристального внимания современных исследователей, правда, пальму первенства здесь по-прежнему держат историки.12 Появились первые справочные издания — энциклопедические биографические словари, дающие представления об истории эмиграции «в лицах"13. К сожалению, они не свободны от серьезных недостатков14, хотя их появление нельзя не приветствовать. Те же работы, которые посвящены философскому наследию зарубежной России, как правило, рассматривают творчество отдельных представителей послереволюционной эмиграции (пальму первенства.

10 Шкаренков Л. К. Агония белой эмиграции. — М., Мысль, 1981.

11 См., напр., Бердяев H.A. Самопознание. (Опыт философской автобиографии). — М., Международные отношения, 1990; Ильин И. А. Собр. соч. В 10 т. — М., Русская книга, 1993;96- Литература русского зарубежья. Антология в 6 т. Т.1−2. — М., Книга, 1991; Мир России — Евразия. Антология. — М., Высшая школа, 1995; О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. — М., Наука, 1990; Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. — М., Наука, 1993; Русское зарубежье. Из истории социальной и правовой мысли. — Л., Лениздат, 1991; Солоневич И. Л. Белая империя. Статьи 1936;1940 гг. — М., «Москва», 1997 и другие.

12 К числу интересных работ, внесших свой вклад в изучение наследие русского зарубежья, можно отнести следующие: Костиков В. М. Не будем проклинать изгнанье. Пути и судьбы русской эмиграции. — М., 1990; Культура Российского Зарубежья. Сб. статей. — М., 1995; Культурное наследие российской эмиграции, 1917;1940. — М., 1994; Российская эмиграция в Турции, Юго-Восточной и Центральной Европе 20-х годов. (Гражданские беженцы, армия, учебные заведения). -М., 1994; Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции Первая треть XX века. Энциклопедический биографический словарь. — М., 1997; Русское зарубежье. Государственно-патриотическая и военная мысль. Российский военный сборник. Выпуск VI. — М., 1994; Назаров М. В. Миссия русской эмиграции. — Ставрополь, 1992 и др.

13 См., напр.: Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть XX века. Энциклопедический биографический словарь. — М., 1997.

14 В указанном словаре явно смещены акценты в сторону привычной, десятилетиями культивировавшейся схемы — многие страницы отведены жизнеописаниям Ю. О. Мартова, В. М. Чернова и другим «профессиональным революционерам», не игравшими заметной роли в жизни эмиграции, но зато нет даже упоминаний, например, о П. Н. Краснове, известном не только своим участием в гражданской войне, но и написавшем не один десяток книг, переведенных на многие европейские языки, или о Б. В. Яковенко, внесшим значительный вклад в историю русской культуры и философии. здесь, безусловно, держит «бердяеведение»), но не ставят перед собой задачи сравнительного анализа или обобщения тех идей и концепций, которые были разработаны философами зарубежья.15 Практически нет работ, рассматривающих и целые направления эмигрантской мысли, — исключением является ряд публикаций, посвященных евразийству, хотя даже о евразийском течении обобщающее, действительно академическое исследование еще не издано, и речь может идти лишь об интересных статьях16. Несколько лучше обстоит дело с исследованием военно-философского наследия русской эмиграции, — непериодическое издание «Российского военного сборника» сделало возможным не только знакомство широкого круга читателей с работами выдающихся военных мыслителей (в том числе, и о судьбе России), но и — косвенно — подготовило появление ряда историко-философских диссертаций17.

Очевидно, что тема изучения философии русского зарубежья находится в самом начале своего развития. Еще в большей степени это относится к философии русской истории, историософии России, разработанной в работах мыслителей «первой волны» эмиграции. Неисследованность этих вопросов, а также их значимость для современного российского общества обусловливают не только актуальность данной работы, но и определяют задачи и цели диссертации.

15 См., напр.: Зандер JI.A. Бог и мир. Миросозерцание о. Сергия Булгакова. В 2 т. — Paris, IMCA-Press, 1948; Бердяев H.A.: pro et contra. Антология. — Спб., Изд-во русского христианского гуманитарного института, 1994; Горбач E.H. Историко-философские исследования В. В. Зеньковского. Дисс.канд. фи-лос. наук. — М., 1997; Дмитриева Н. К. Философ свободного духа. Николай Бердяев: жизнь и творчество. — М., Высшая школа, 1993; Максименко Т. В. Проблема культуры и цивилизации в социальной философии Н. А. Бердаева. — Дисс.канд. филос. наук. — М., 1996; Полторацкий Н. П. Бердяев и Россия. (Философия истории России у Н.А.Бердяева). — Нью-Йорк, Общество Друзей Русской культуры, 1967; Rozental, Bernice G. Dmitri Sergeevich Merezhkovsky and the Silver Age: The Development of a Revolutionary Mentality. — The Hague, Martinus Nijhoff, 1975 и др.

16 См.: Евразия: исторические взгляды русских эмигрантов. (Отв. Ред. Л.В.Пономарева) — М., Инст-т всеобщей истории РАН, 1992; Новикова Л. И., Сиземская И. Н. Евразийский искус. — В кн.: Мир РоссииЕвразия. — М., 1995; Панарин A.C. Заблудившиеся западники и пробудившиеся евразийцы. — Цивилизации и культуры. Научный альманах. Вып. 1. — М., Инст-т востоковедения, 1994; Хоружий С. С. Карсавин, евразийство и ВКП. — Вопросы философии, 1992, № 2 и др.

17 См., напр.: Дырин И. А. Военно-политическая мысль русского зарубежья 20−40-х годов Хх века о военной доктрине. Автореф. .дисс. канд. филос. наук. -М., 1996.

Общей целью исследования автор считает выявление основных направлений в философско-историческом изучении судьбы России в рамках русской зарубежной философии первой половины XX века и их влияния на сознание современного общества. Цель исследования определила основные конкретные задачи работы: провести сравнительный анализ наиболее значимых и влиятельных концепций будущего России, ее исторических перспектив в философии русского зарубежьяпоказать философские источники, обусловившие появление тех или иных концепций судьбы России, проследить преемственность традиций российской мысли, ее идейную целостность и единствоопределить место философско-исторической модели будущего России в философском мировоззрении различных мыслителей послеоктябрьской эмиграцииисследовать особенности моделей евразийства, христианского и персоналистического социализма, революционного анархизма, неомонархизма в русской мысли XX векаобосновать роль философии русского зарубежья как теоретической предпосылки для современных концепций будущего страныпроанализировать судьбу русской идеи в нынешнем столетии, обосновать свое понимание логики ее развитиявыявить ограниченность и внутреннюю противоречивость националистических моделей будущего Россииопределить место историософских концепций мыслителей зарубежья в развитии отечественной мысли.

Диссертационное исследование выполнено на основе метода сравнительного философского анализа, который предполагает два принципиальных подхода к предмету изучения — аналитический и синтетический. Говоря гегелевским языком, речь может идти о «пассивном» (анализ) и «активном» (синтез) философствовании18. «Пассивное» философствование предполагает аутентичное насколько это возможно) изложение сути философского мировоззрения, показ места историософских построений в общефилософской концепции того или иного мыслителя, изучение развития взглядов философа в исторической перспективе и т. д. «Активное» же философствование предполагает сравнительный анализ различных подходов к проблеме будущего России, допускает в исследование оценку, а, значит, и определенный субъективизм автора работы. Историко-философский синтез позволяет сопоставить произведения, модели развития, идеи, принадлежащие различным течениям и авторам, найти в них общее и особенное.

Таким образом, ретроспективное моделирование философских концепций зарубежья, выявление движения философской мысли внутри инвариантного ядра философско-исторических проблем (судьбы России), помогает понять философию русской истории, созданную мыслителями послеоктябрьской эмиграции, как закономерный этап, важное звено в отечественной философской традиции, выяснить тенденции и логику его развития.

Кроме того, любое историко-философское исследование должно базироваться на методологическом принципе конкретности, который и определяет выбор рассматриваемых автором источников. Для данной диссертации в качестве источниковой базы послужили, во-первых, работы Н. Трубецкого, Г. Федотова, Н. Бердяева, Д. Мережковского, И. Ильина, И. Солоневича и др., написанные в период эмиграции их авторов за пределы России/ во-вторых, рецензии, отклики и оценки на эти работы, опубликованные в эмигрантской периодической печатив-третьих, архивные материалы, относящиеся к избранной теме (наиболее ценные материалы для написания этой работы мне удалось почерпнуть в Бахметьевском архиве Нью-Йорка19, личном архиве заслуженного профессора уни.

18 См.: Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 1. -М., 1974. С. 421−422.

19 В Бахметьевском архиве содержится несколько коллекций мемуарной литературы об Октябрьской революции и последующей эмиграции, имеются фонды А. И. Деникина, А. М. Горького, А. М. Ремизова и др. видных деятелей русского зарубежья, но особый интерес представляет коллекция С. Л. Франка, в которой содержатся письма Н. Бердяева Франку, рукописные материалы Франка, его неопубликованные статьи и т. п. верситета Дж. Вашингтона В.Н.Петрова20, а так же в восточноевропейском отделе Библиотеки Конгресса США21) — в-четвертых, современные исследования, посвященные как будущему России, так и рассмотрению философско-исторических концепций отдельных мыслителей зарубежья. Хотелось бы сказать несколько слов о той неоценимой помощи при работе, которую оказали личные беседы с очевидцами многих событий в жизни российской эмиграции — владыкой Василием (Родзянко) и отцом Дмитрием (Григорьевым).

Сложность источниковой работы по избранной теме заключалась в том, что многие книги, статьи, эссе зарубежных русских философов, чье творчество стало предметом диссертационного исследования, до сих пор не опубликованы в России. Особенно это касается той части их наследия, которая впервые увидела свет на страницах периодической эмигрантской печати. «Ручеек» поступлений такого рода в советские библиотеки был крайне незначителен, подписка, разумеется, не производилась, что привело к тому, что в фондах русского зарубежья даже центральных библиотек многие периодические издания эмиграции до сих пор совершенно недоступны. В рамках же данного исследования обращение к эмигрантской периодике было абсолютно необходимо, так как именно страницы «толстых» журналов («Современные записки», «Русская мысль»,"София", «Новый град», «Путь», «Новый журнал», «Бодрость!» и др.) и — отчасти — газет («Руль», «Царский вестник», «Наша страна» и т. д.) стали местом, где о перспективах российской истории высказывались видные политики, философы, историки, писатели. Некоторые из этих журналов даже задумывались как философско-исторические («Новый град»). В этом смысле, источниковая база включает в себя некоторые произведения, не введенные еще в научный оборот внутри страны.

Диссертационное исследование является одним из первых в современной отечественной литературе, рассматривающим философ.

20 В этом личном архиве с точи зрения избранной темы чрезвычайно интересны письма от И. Солоневича и других монархистов.

21 Особого внимания заслуживают содержащиеся здесь рукописи И. Сикорского, переписка А. Горького с В. Ходасевичем, звукозаписи воспоминаний русских эмигрантов и др. ско-исторические концепции России в работах мыслителей послеоктябрьской эмиграции, их место в истории отечественной философской мысли, их влияние на сознание сегодняшнего российского общества. Более конкретно, научная новизна исследования может быть представлена следующим образом: ключевая тема русской зарубежной мысли — судьба России, ее место и роль во всемирной истории была исследована автором в качестве историко-философской проблемы: произведен сравнительный анализ различных философско-исторических концепций, рассмотрена их историческая судьба, показана относительная детерминированность философских взглядов мыслителей их личной биографией — на значительном историко-философском материале проанализированы основные направления философии русской истории в русской эмиграции первой половины XX века — христианский и персоналистический социализм, религиозный анархизм, евразийство, теоретический монархизм, дана их характеристика, раскрыта сущность ведущих эмигрантских концепций будущего Россиипоказана теоретическая и мировоззренческая эволюция течений евразийства, христианского социализма, революционного анархизма и неомонархизмавпервые в историко-философской литературе рассмотрены концепции течений «младороссов» и «народных монархистов», их место в теоретическом монархизме XX столетия. Показано, что спецификой младоросской идеологии являлся синтез принципов традиционного монархизма и практики тоталитарных режимов. «Народный монархизм» рассмотрен как реакция на изменение социальной практики, как попытка адаптация монархических установок к общим тенденциям демократизации общественной жизниисследованы влияния философской мысли зарубежья на построение моделей будущего России современными исследователями. Философия российской эмиграции рассмотрена как теоретическим источник, в рамках отечественной традиции в наибольшей степени воздействующий на философию русской истории сегодняпредставлен авторский подход к пониманию места и роли «русской идеи» в национальном самосознании, обоснована трактовка современной «русской идеи» как реакции на ситуацию национального унижения, как знака национального нездоровья, отставаниярассмотрены наиболее влиятельные современные концепции будущего России, сделана попытка их классификации. Содержание моделей будущего проинтерпретировано в терминах традиционного для русской мысли диалога западничества и славянофильства, причем эти две тенденции национально-культурного развития показаны как и сегодня живые и продуктивные, сохраняющие свою актуальность. в качестве новизны может выступать и привлечение источников, которые, как уже указывалось выше, ранее не являлись предметом исследования в современной историко-философской литературе, — в их число входит не только большое количество статей, опубликованных в периодической эмигрантской печати, но и брошюры, книги, изданные в 20−30-е годы малыми тиражами за рубежом и представляющие сегодня библиографическую редкость, некоторые архивные материалы.

Рассматривая себя как неотъемлемую часть России (нельзя разорвать «единого народа: он связан на таких глубинах и. таким множеством нитей, что когда иные рвутся, даже очень важные (связь географическая, государственная и т. п.) — единство остается"22, — писала об этом З. Гиппиус), творческая элита эмиграции не только осмысливала прошлое, искала в нем трагические ошибки, приведшие к революции, но и разрабатывала модели будущего .

22 З. Гиппиус, К.Кочаровский. Что делать русской эмиграции? Париж, 1930. С. 11.

С 30-х годов в эмигрантских изданиях стала активно обсуждаться идея о будущем мировом государстве. Тенденции интеграции европейских государств были достаточно сильны, а опыт прошедших войн слишком горек, чтобы подобная идея могла не возникнуть. Велись споры — какому государству принадлежит будущее: национальному или мировому? Ответы давались разные. Но любой ответ не снимал вопроса о будущем России, ведь даже сторонники объединенной Европы (или — шире — объединенного западного мира) понимали, что путь интеграции долог, и освобождение и возрождение России станет этапом на этом пути.

В эмигрантской прессе прослеживалось два основных направления в интерпретации чаемого будущего: реставраторское и модернистское. Реставраторская тенденция господствовала количественно (особенно в первое время). В сотнях статей и брошюр речь шла о том, как вернуться к былой России (причем, представление об этой «былой России», как правило, было далеко от действительности, скорее, это была романтическая идеализация дореволюционной реальности), поддерживался культ прошлого (психологически вполне объяснимый в условиях эмиграции). Такое отношение к прошлому всегда наблюдается в эпохи резких сломов, перемен, разрушения привычных форм бытия. Нечто подобное происходило и происходит и в современной России, — многие патриотические круги, тяжело переживающие ситуацию «национального унижения», грезят о «России, которую мы потеряли», создавая миф о бесконфликтной великой процветающей державе. В эмиграции такое отношение к прошлому становилось еще более далеким от реальности. Поэтому задачами будущего объявлялся возврат к старым порядкам, разумеется, скорректированным в частностях с учетом опыта революционной катастрофы. Правда, реставрационный" лагерь тоже не был един, ведь вставал вопрос о том, в какое прошлое возвращаться? Ответ на этот вопрос ставился в зависимость от ответа на другой, вечный русский вопрос: кто виноват? Если вина лежит на бездарном Временном правительстве, «развалившем» великую империю и проигравшим войну, — то, естественно, возвращаться надо к самодержавию.

Монархическая партия", наверное, была самой многочисленной в русской эмиграции). Именно в самодержавии видели ту силу, которая, как обруч, сможет скрепить распавшуюся Россию. Если же к революции привела неспособность последнего монарха к управлению огромной страной, дворцовые интриги, окружение царской семьи (тут обычно вспоминался печально знаменитый Распутин), -то будущее России виделось в возрождении столь недолго просуществовавших после Февральской революции хрупких демократических институтов. Известный публицист, историк Н. Тимашев, например, был уверен: «Будущая Россия, та Россия, которая сложится после падения нынешнего политического режима, будет демократией» 23, более того, он был убежден, что демократический строй с необходимостью заложен в российском прошлом.

Модернисты" тем более не были едины. Именно этим течением разрабатывались наиболее интересные модели российского будущего, многие из которых поднимались над уровнем чисто политических прогнозов до философско-исторических, а подчас и историософских размышлений. Разумеется, их «модернизм» был чисто условен, — предвидение всегда опирается на анализ прошлого и включает в себя тенденции настоящего. Речь идет о том, что серьезные мыслители понимали невозможность прямого восстановления старых порядков, да и оценивали их достаточно критически, видя именно в них объективные корни революционной катастрофы.

Классификация оригинальных философско-исторических проектов будущего, появившихся в зарубежной русской печати, — вещь неблагодарная. Любая схема по определению ущербна. В данном же случае проблематично найти даже общий критерий для такой классификации. За основание деления можно взять характер общефилософских взглядов автора, его связь с западнической или славянофильской традицией русской мысли, его политические взгляды, методы перехода от советского режима к предлагаемой модели общества (радикализм или постепенная эволюция), роль религии и.

23 Н.Тимашев. Мысли о демократическом будущем России. — Цит. по кн.: Русское зарубежье. М., 1994. церкви в будущем общественном устройстве и т. д. Причем ясно, что любой критерий изначально не может быть признан исчерпывающим, он будет «работать» лишь в ограниченной области рассмотрения концепции. Может быть, несколько оправданнее, чем другие, выглядит критерий, связанный с образом будущего общества, который обосновывается в той или иной теории. В зависимости от того, каким видели будущее России философы-эмигранты, их концепции условно можно разделить следующим образом. Во-первых, это сторонники модели христианского социализмаСамыми крупными мыслителями эмиграции, стоявшими на позиции христианского социализма, были С. Н. Булгаков и Г. П. Федотов. Социализм понимался ими в самом общем смысле как отрицание системы эксплуатации, как свободное общество, разумеется, ничего общего не имеющее с тоталитарным режимом советской России. (Недаром Г. Федотов немало сил потратил на критику псевдосоциализма, в том числе и марксизма, считая, что Маркс не смог выйти за рамки чисто буржуазного мировоззрения, сведя социализм к экономическим и материальным требованиям). Эти мыслители были убеждены, что именно в социализме найдет свое выражение общечеловеческая нравственная сущность христианства. По сути, это был возврат к идеям раннего христианства, но не с позиций нравственного утопизма, а с точки зрения анализа конкретных социальных (Г.Федотов) и экономических (С.Булгаков) процессов современного им мира. Если оценивать эту теорию по количеству последователей, она не была популярна в обыденном смысле этого слова, но в теоретическом плане христианский социализм стал одним из наиболее влиятельных и разработанных теорий будущего России.

Не полностью укладываются в рамки христианского социализма размышления о будущем России выдающегося философа Н.Бердяева. Его взгляды можно было бы интерпретировать как одну из версий этого направления (сам он называл свою концепцию «персоналистическим социализмом»), но своеобразие, придаваемое.

С. 106. им метафизическим «фундаментом» бердяевской философии, диктует необходимость отдельного рассмотрения в диссертации его видения «судьбы России».

Вторым по значимости (в творческом смысле) можно считать течение евразийства. В теоретическом плане это было новым словом в интерпретации «русской идеи» (которая, впрочем, строго говоря, стала не совсем русской: главный тезис евразийства как раз и состоял в признании колоссальной роли азиатской составляющей российской истории, в утверждении восточного характера российской государственности и культуры). Евразийство стало последовательно антизападным прочтением будущего России, в нем обосновывалась необходимость учета именно евразийской самобытности России. Начиная с Петра I, — считали евразийцы, — Россия по недоразумению мнила себя европейской державой, старательно боролась за «окно в Европу», хотя западные страны всегда относились к этим усилиям России скептически и отгораживались от нее. Западному изоляционизму последователи течения противопоставили евразийский изоляционизм и самодостаточность: России нечего делать в Европе, она должна повернуться лицом к Азии. В отличие от христианского социализма, евразийство имело много последователей. К нему были близки группы младороссов, сменовеховцев, национал-большевиков. Но и критиковали евразийцев крайне резко и много: в полемику с ними вступили Ф. Степун, Н. Бердяев, Г. Федотов и другие. Наверное, самой убийственной была критика со стороны Г. Флоровского, который вначале примыкал к евразийскому движению, но быстро отошел от него и напечатал в 192 8 году знаменитую статью «Евразийский соблазн», где критиковал евразийство с христианских позиций.

Еще одним значимым течением в социально-философском предвидении будущего России стало обоснование монархического идеала. Речь здесь идет не о многочисленных политических группировках и партиях, а именно о теоретическом монархизме. У многих мыслителей русской эмиграции монархический идеал вырастал из глубоких философско-исторических исследований российского прошлого, геополитических особенностей страны. Первым в ряду таких мыслителей должен, видимо, стоять И. А. Ильин, чрезвычайно много писавший о судьбе России.

Несколько особняком стоит концепция Д. С. Мережковского, которую условно можно назвать концепцией «христианского революционного анархизма». Сторонников этой концепции можно было найти в дореволюционной России среди течения «нового религиозного сознания». В эмиграции же, пожалуй, лишь сам Мережковский и его жена З. Гиппиус продолжали развивать эти идеи, что не делает их менее оригинальными и интересными в философском смысле. Неохристианство Мережковского выросло из художественной культуры, из литературы, из построений В. В. Розанова, оно во многом определило темы Серебряного века. Продолжением, развитием этих тем стало эмигрантское творчество Мережковского. В своих философских романах он пытался показать триадичность исторического развития, он везде следовал диалектической схеме тезис-антитезис-синтез. Поэтому будущее он мыслил как синтез предыдущих фаз развития, как торжество религии Третьего Завета (Ветхий Завет — тезис, Новый Завет — антитезис, и Мережковский прозревал новое откровение Святого Духа — Третий Завет, синтез). Поэтому и будущее России он видел в «новой религиозной общественности» .

Разумеется, названными фигурами и течениями не исчерпывается все богатство государственно-национальной идеи, разрабатываемой в Зарубежной России. Демократический и либеральный идеал России обосновывался в работах Н. С. Тимашева, П. Н. Милюкова, П. Новгородцева и других. Вместе с тем, были теоретики, которые воспринимали саму революцию 1917 года как следствие либерализма. Таким взглядам во многом способствовали процессы, происходившие в западноевропейских странах в конце 2 0-х и в 3 0-е годы, и которые можно условно назвать кризисом парламентаризма. Это было время увлечения «жесткими» идеологиями, чем во многом объясняется широкое распространение в Европе фашизма, национализма, марксизма и т. п. Недаром Н. Устрялов заметил, что в эмиграции «каждый воробей на ветке о л норовит чирикать антидемократически». Конечно, он преувеличил увлечение антидемократическими и антипарламентскими идеями, но непростая экономическая и политическая обстановка в странах рассеяния, неспособность европейских демократий эффективно решить социальные вопросы, факт неудачи демократических преобразований в России действительно заставляли многих сомневаться в жизненности западных образцов. Неудивительно, что русская эмиграция «поправела», особенно в молодежных течениях и группировках. На смену либерализму и умеренному консерватизму «отцов» зачастую приходили антидемократические по сути программы «детей» — молодежных «пореволюционных» группировок. Такова была программа Народно-трудового союза (НТС), который ратовал за создание корпоративного государства, где национализм сочетался бы с теми переменами, что произошли при советской власти. Можно вспомнить и близкое к НТС движение «солидаризма», представители которого ратовали за «социальную солидарность» и считали, что старые формы общественной организации изжили себя и государство будущего лежит «на путях от либерализма к солидаризму» 25. Но самым характерным в этом смысле можно считать националистическое движение младороссов. Один из лидеров движения, Александр Казем-Бек как ближайшую задачу рассматривал национальную революцию, в результате которой и будет создана «Молодая Россия». Национализм приветствовался им в любой форме, — он даже писал о положительной роли антисемитизма как «первого национального движения». Неудивительно, что младороссы скорее положительно, чем отрицательно относились к фашизму. Ю. С. Арсеньев, например, хотя и отмечал «опасные уклоны» фашизма, назвал его «подлинным, не искусственным движением», сравнивал с религией, предметом которой является нация: «центр тяжести и главная ценность фашизма. в его практической работе, а также в его психологии, в которых.

24 Н. В. Устрялов. Наше время. Сб. статей. — Шанхай, 1934. С. 62.

25 См., например, Гинс Г. К. На путях к государству будущего. От либерализма к солидаризму. Харбин, 1930. много такого, чему бы следовало поучиться" 26. Правда, надо отметить, что влияние подобных идей практически сошло на нет в годы второй мировой войны, когда появилась возможность увидеть антидемократические программы «в действии»: практика фашизма ужаснула даже самых правых.

О судьбе России писали много. А. И. Деникин и П. Н. Милюков, Н. А. Реймерс и П. И. Залесский, Д. П. Кончаловский и П. Н. Краснов, Д.Н.Святополк-Мирский и Н. В. Устрялов, — люди разного «калибра» и разных взглядов. И если их прогнозы будущего России останутся за пределами этой работы, то не потому, что они неинтересны. Причин две: первая, субъективная, — автора интересовали лишь те концепции грядущего, которые выходили на уровень философского обобщения закономерностей исторического пути России. Возможно, и здесь тема не исчерпана рассматриваемыми в диссертации персоналиями и течениями (достаточно вспомнить, например, о работах С. Л. Франка и Л. П. Карсавина, посвященных России), но субъективизм в любом исследовании неизбежен. Кроме того, существует и вторая причина, очевидная, — не зря Козьма Прутков предупреждал, что нельзя объять необъятное. Наследие русской эмиграции еще долго не будет исчерпано современными исследователями.

26 Ю. С. Арсеньев. О фашизме. — В кн.: К молодой России. Сборник младороссов. Париж, 1928. С. 141.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Рассмотрев основные философско-исторические концепции России, сформулированные в XX столетии, можно сделать несколько выводов. Прежде всего, необходимо отметить специфическую черту, отличающую отечественную философию истории этого века от классической русской философской традиции: если в целом для 19 века было свойственно отношение к истории как единому социально-культурному процессу (ни западник П. Чаадаев, ни славянофил А. Хомяков, ни попытавшийся преодолеть крайности как западнического, так и славянофильского подходов В. Соловьев не сомневались в универсальности и преемственности истории, хотя и ставили под сомнение возможность линейного прогресса), то для века двадцатого характерно возникновение целого ряда теорий, отрицающих всеобщность истории, развивающих идеи дискретности исторического процесса, его цикличности, продолжающих (по-своему) идеи Н. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби и их последователей (надо сказать, что подобная закономерность может быть прослежена и в западноевропейской философской традиции, более того, она получила свое продолжение в конце столетия — история воспринимается сегодня как имеющая не только множество центров, но и множество интерпретаций, как несовпадающие уровни и модели реконструкции прошлого, как субъективное видение развития — например, в работах Д. Ваттимо, который констатировал «распад истории» как унитарного процесса). История понимается как герменевтический диалог различных культур. То, что было скорее исключением в прошлом веке, стало чуть ли не нормой в веке нынешнем, — отказ от европоцентризма и признания общей судьбы человечества являлись практически общепринятыми методологическими предпосылками при построении философ-ско-исторических моделей судьбы России в первой половине столетия. Отсюда — многочисленные попытки обоснования многообразия исторического процесса, его несводимости к западноевропейской схеме развития, поиски своеобразного исторического пути России.

Западничество, в рамках которого оригинальные концепции и модели российского будущего стали появляться лишь в последние годы, тоже не могло игнорировать общепринятое сегодня методологическое требование диалектического подхода к общему и особенному (что, впрочем, отвечало традициям и прежнего западничества, всегда предлагавшего особый «русский» путь к ценностям западной цивилизации).

Видимо, речь можно вести о том, что философия русского зарубежья, и философия русской истории в частности, стала особым этапом в развитии отечественной философской мысли. В условиях послереволюционной эмиграции сложилась уникальная ситуация, когда различные культурные традиции вступили в многолетний непосредственный диалог. В результате этого диалога философия истории русского зарубежья осуществила своеобразный органический синтез и развитие идей западноевропейской мысли (прежде всего, стран рассеяния) и отечественной традиции. Таким образом, философию истории зарубежья можно рассматривать как важный этап в развитии российской философской мысли, когда опираясь на традицию, было получено и существенное приращение, novum исторического знания.

В диссертации рассмотрены основные концепции будущего России, разрабатываемые современными исследователями, дана их классификация. Проведенный анализ показывает, что тенденция обращения к наследию послеоктябрьской эмиграции особенно типично для неославянофильских концепций, интерпретирующих многие положения философии русской истории зарубежья в националистическом ключе.

В результате исследования также возможен вывод об изменении характера традиционного для российской культурной традиции диалога западничества и славянофильства. Проанализированные в работе современные концепции умеренного западничества и умеренного славянофильства имеют немало общих точек соприкосновения, что является очевидным признаком того, что нынешнее противостояние носит скорее традиционный, а не сущностной характер. Современная эпоха, которую многие исследователи трактуют как «постисторию», «пост-модернити», обладает общим для всех стран типом динамики развития, связанным с превращением мира в единую взаимосвязанную систему, хотя и существующую в локальных формах («надо осмысливать человечество как в своей тенденции унифицированное полихромно и политопно, т. е. в многообразии неизгладимых исторических путей"1, — считает В. Страда). Разумеется, некорректно представлять себе ситуацию как распространение западных ценностей по всему миру и вытеснение ими «отсталых» культур, так же, как и видеть в России некий идеал, который если и не должен повториться везде, то, во всяком случае, способен существовать обособленно. Типы культур и цивилизаций различны, и они не могут быть выстроены по ранжиру — одни выше, другие ниже (это убедительно показали евразийцы). Мы живем в эпоху «исторического синтеза» (пользуясь термином Л.И.Абалкина), объединяющую по меньшей мере три тенденции — интеграции человечества в единое целое, социализации общественной жизни (и здесь можно согласиться с Г. П. Федотовым, обратившим на это внимание еще в первой половине столетия) и учета своеобразия типов культур. Поэтому по мере выхода из традиционного общества противопоставление западничества и славянофильства постепенно теряет свой объективный смысл. Несмотря на то, что западничество и славянофильство сегодня живы и даже приобрели как бы «второе дыхание», можно говорить, что появились и предпосылки для преодоления поляризации общественной мысли на основе рационального дискурса.

В ходе исследования делается вывод о содержании как в западнических, так и в славянофильских концепциях мифа. Если славянофилы мифологизируют абсолютную историческую самобытность и самодостаточность России (невольно приходит на ум удачное замечание Л. Гинзбург о том, что славянофилы всегда настаивали на несбыточном), то западники мифологизируют будущее.

1 Страда В. Западничество и славянофильство в обратной перспективе. — «Вопросы философии», 1993, № 7. С. 61. западного мира. Мифы неизбежно возникают в сознании общества, социальных групп, общностей и выполняют целый ряд социальных функций (прогностическую, интегративную, коммуникативную, аксиологическую и др.), но их влияние и роль в различные периоды может существенно различаться. Очевидна неуничтожимость социальных мифов, тем не менее, задача относительной рационализации идеологии ставит вопрос о тенденции объективного сближения умеренных западничества и славянофильства в результате их дискурса .

Результатом проведенного исследования можно считать анализ наиболее влиятельного сегодня историософского мифа о «русской идее», интерес к которому резко возрос из-за поисков объединяющей национально-государственной идеологии. Признание того факта, что «русская идея» — не только отражение объективных особенностей развития России, но и плод мифотворчествам, не означает отрицания ее позитивного значения в определенные моменты истории. Тем не менее, я глубоко убеждена, что существование «русской идеи» в конце XX века, обострение внимания и интереса к ней являются проявлением болезненных процессов национальной жизни, своеобразной «защитной реакцией» на кризисную ситуацию.

К итогам исследования относится констатация и обоснование в диссертации того факта, что содержание «русской идеи» изменилось в XX веке. На примере философско-исторических работ мыслителей русского зарубежья можно сделать вывод о том, что «русская идея» после Октябрьской революции 1917 года приобрела новые, не свойственные ей прежде черты. Очевидно, что философия истории русского зарубежья составила новый, возможно, завершающий этап в судьбе «русской идеи».

Завершающим этот этап можно считать потому, что в творчестве мыслителей первой половины XX столетия развитие «русской идеи» перешагнуло за свои рамки: отказ от национального государства (Г.Федотов, евразийцы, Н. Лосский, др.), попытки познать с помощью вполне рациональных методов содержание национальных особенностей, ценностей, задач — разветвленное дерево национального мира (и мифа), вписывание национального космоса в контекст прежде всего культуры, а не права, политики или морали — все это говорит о «снятии» (в гегелевском смысле) традиционной интерпретации национальной идеи. Видимо, можно выделить и другие черты, показывающие, что к середине XX столетия простор, который давали мысли границы русской национальной идеи, был в основном исчерпан. Дальнейшее движение возможно было или как преодоление «русской идеи» — то есть перевод ее в чисто этно-культурологические термины, «в наследство», или как движение назад — к национальной мифологии, как принципиальный отказ от рациональных подходов к проблеме исторического пути России.

Анализ различных философско-исторических концепций мыслителей-эмигрантов показывает, что характерной особенностью философии русского зарубежья был ее по преимуществу религиозный характер. Некоторыми современными исследователями такое положение дел рассматривается как естественная логика становления русской философии (показательна в этом отношении статья С. С. Хоружего «Философский процесс в России как встреча философии и Православия"2), тем не менее, с такой трактовкой историко-философского процесса вряд ли можно согласиться: и в эмиграции, и в другие периоды развития русской философии после 17 века всегда сохранялась своеобразная демаркация между богословской и философской формами мысли. (Различие в методах и задачах философии и богословия определяло и определяет различие и их предметов познания, что ставит под вопрос возможность осуществления синтеза философии и религии в виде метафизической системы, о чем мечтал В. Соловьев).

В условиях послереволюционной эмиграции сложилась уникальная ситуация непосредственного взаимодействия различных культурных традиций. Долгая философская переписка Л. Шестова с Э. Гуссерлем, встречи Н. Бердяева с Г. Марселем и М. Шелером, участие русских мыслителей в конгрессах, конференциях и других.

2 Хоружий С. С. Философский процесс в России как встреча философии и Православия. — «Вопросы философии», 1991, № 5. событиях западной интеллектуальной жизни (например, в ежегодных встречах в Понтиньи), преподавание в западных университетах и многое другое, — все это является признаками того вхождения в интеллектуальную западноевропейскую (а позже — и американскую) традицию, которое совершили российские беженцы. Более того, можно говорить и о воздействии некоторых представителей эмигрантской философии на современную ей западную культуру: о влиянии идей Н. Бердяева на формирование французского экзистенциализма и персонализма (особенно на философский кружок вокруг журнала «Esprit»), о воздействии Л. Шестова на молодого А. Камю, об использовании идей Н. Трубецкого в теории Леви-Стросса и т. д. Но философия русского зарубежья в целом не была воспринята западной интеллигенцией (в отличие, скажем, от литературы), она существовала в относительной изоляции и обусловлено это было отнюдь не языковым барьером. Главной причиной отсутствия устойчивого интереса к эмигрантской философии как специфическому культурному явлению стал интерес мыслителей зарубежья преимущественно к русской и российской проблематике. Размышления на «темы русские и общие» практически всегда начинались именно с «русских тем», что вообще характерно для отечественной традиции.

Кроме того, диссертация содержит в себе и более частные выводы, касающиеся конкретных течений и концепций философии послеоктябрьской эмиграции. К их числу относится положение об укорененности евразийского течения в русской историко-философской традиции (речь здесь должна идти, прежде всего, о взглядах К. Леонтьева и Н. Данилевского, ставших теоретическими предшественниками евразийства) и положительном значении содержащейся в нем идеи о туранской составляющей российской культуры и историипрослеженная в работе эволюция взглядов Г. Федотова (впервые включающая в себя и «американский» период его творчества) позволила сделать вывод о полном разрыве его поздней концепции с традицией «русской идеи" — персоналистиче-ский социализм Н. Бердяева показан в работе как метафизический принцип, который не может рассматриваться не только в качестве конкретной модели общества, но и в качестве вывода из исторической судьбы Россиианализ религиозного анархизма Д. Мережковского и З. Гиппиус, ставшего прямым продолжением в эмиграции тем и положений религиозного возрождения начала века, сделал явным его схематизм и нежизненность вне элитарной атмосферы интеллектуальных поисков в среде интеллигенцииэмигрантские версии монархизма были представлены в диссертации как наиболее консервативные и националистически окрашенные, содержащие в себе в наибольшей степени мифологические включения и интерпретации, но и имеющие наибольшее воздействие на современные неославянофильские течения. Содержащийся в диссертации взгляд на национализм как анахронизм в XX столетии, позволил автору придти к выводу о невысокой степени достоверности трех основных теоретических концепций русской истории в рамках русского зарубежного монархизма — националистической теории государства и права И. Ильина, младоросской модели соединения элементов советской государственной системы с монархическими принципами и обоснованием «народной монархии» в работах И. Солоневича, поскольку в рамках этих концепций была предпринята попытка сочетания национализма и христианства. Таким образом, в диссертации проанализированы основные направления философии русской истории в эмиграции 20−50 годов XX столетия и выявлено значение философии Зарубежной России для современной отечественной мысли.

Отчасти, результаты проведенного исследования могут иметь не только теоретическое, но и практическое значение. Это позволяет автору предложить ряд практических рекомендаций: положения и выводы, сформулированные в исследовании, могут быть использованы при дальнейшей разработке проблем истории русской философии, при составлении учебных пособий и, главным образом, при чтении спецкурсов по истории философии и философии истории. Опыт преподавания истории философии в различных московских вузах подсказывает, что история отечественной мысли, несмотря на огромный интерес к ней со стороны студентов и аспирантов, до сих пор не заняла должного места в программах лекционных курсов. Философское же наследие эмиграции не затрагивается в них совсем: отечественная философия искусственно «обрывается» на рассмотрении (в лучшем и редком, к сожалению, случае) философии религиозного возрождения начала века. Подобный подход искажает реальную картину философского процесса, закрепляет существовавший ранее разрыв отечественной культуры на два потока, обедняет представление о русской философской традиции. В этой связи вполне оправданно введение в курс по истории философии темы о философии русского зарубежья, для студентов же гуманитарных специальностей возможно чтение спецкурсов по культуре Зарубежной Россииисследование философского наследия русского зарубежья, разумеется, нельзя считать исчерпанным. К числу перспективных направлений научного поиска можно отнести анализ связей и влияний эмигрантской философии и философии Западной Европы (прежде всего, французской). Возможен и «обратный ход» мысли, тоже абсолютно не разработанный, — исследование влияний и воздействий на русских мыслителей культуры стран рассеяния и — шире — вообще современной им западной мысли.

Разумеется, указанные рекомендации не исчерпывают все возможности применения материала диссертации, но именно они представляются наиболее важными. Значение философии русской эмиграции первой половины XX века еще предстоит оценить в полной мере, это остается актуальной историко-философской задачей для современных исследователей.