Национальные образы-архетипы в творчестве М.А. Булгакова

В чрезвычайно ярком созвездии имен великих русских мастеров слова ХХ-ХХ1 веков выделяется блистательное имя Михаила Афанасьевича Булгакова (1891−1940), художника, чье творчество отразило и судьбоносные перипетии национальной жизни первой трети XX столетия, и наиболее характерные поиски русского искусства не только в отрезке его литературного пути, но и в перспективе. М: А. Булгаков в своих произведениях сотворил глубинный духовный Космос, многоплановый уникальный мир, создал художественную планету с мощнейшим гравитационным полем, влияющим на ритм и траекторию движения литературного процесса, последующих десятилетий. Его творчество, подобно «магическому кристаллу», приковывает к себе внимание как неискушенных читателей, так и опытных исследователей.

— филологов, культурологов, философов, лингвистов, стремящихся во всем «дойти до самой сути», приблизиться к постижению загадочной булгаков-ской Вселенной.

Художественное наследие писателя стало достоянием отечественной культуры лишь в 1960;е годы, когда в журнале «Москва» (1966. -№ 11- 1967.

— № 1) с многочисленными купюрами был опубликован роман «Мастер и Маргарита». За более чем пятидесятилетнюю историю изучения величайшей «криптограммы XX века» были написаны тома фундаментальных исследований, среди них монографии, докторские-и кандидатские диссертации, заложившие основу особой отрасли литературоведческой науки — булгакове-дения, в котором сформировались различные научные школы и направления. Начиная с 1960;70-х годов, ознаменовавшихся сбором фактического материала о жизни и произведениях М. А. Булгакова, значительная часть которых еще даже не была напечатана, ведущим методом стал биографический, легший в основу изысканий В. Я. Лакшина, В. И. Лосева, О.Н., Михайлова, Б. С. Мягкова, П. В. Палиевского, Л. К. Паршина, В. В. Петелина, В. И. Сахарова, В. П. Скобелева, И. С. Скоропановой, М. О. Чудаковой, Л. М. Яновской и др., обратившихся к уяснению идейно-эстетической сущности прозы и драматургии М. А. Булгакова в тесной связи с реалиями его личной и общественной жизни.

Историко-генетический принцип изучения творчества писателя, разрабатывавшийся в 1980;1990;е годы И. Ф. Бэлзой, А. И. Ванюковым, И. В. Виноградовым, И. Л. Галинской, И. Е. Ерыкаловой, М. Золотоносовым, А. П. Казаркиным, В: В. Новиковым, М. С. Петровским, Е. Б: Скороспеловой, A.M. Смелянским, Б. В. Соколовым, Н. П. Утехиным, Л. Л. Фиалковой и др., выявил «истинные и мнимые» источники романов, повестей и пьес М. А. Булгакова, установил их культурную и литературную (по преимуществу западноевропейскую) «генеалогию».

В рамках структурно-семантического направления, господствовавшего в 1990;2000;е годы и представленного в работах М. Ю. Белкина, O.G. Бердяевой, А. З. Вулиса, Б. М. Гаспарова, HIB. Голубович, К. Д. Гордович, Т. Т. Давыдовой, A.B. Зайцева, A.A. Леонтьева, В. А. Кохановой, Г. А. Jlec-кисса, В. И. Немцева, H.A. Плаксицкой, Е. В. Пономаревой, Г. М. Ребель, В. В. Химич, E.H. Хрущевой, C.B. Шаталовой, М. С. Штейман, Л. М. Щетининой, Д. А. Щукиной, Е. А. Яблокова и др., уделяется значительное внимание имманентной поэтике булгаковских произведений — жанрово-родовому, сю-жетно-композиционному своеобразию, мотивно-семиотической сфере, интертекстуальным связям.

Мистико-метафизический ракурс исследования, предложенный A.A. Абрашкиным, И. Белобровцевой, С. и О. Бузиновскими, A.A. Кораблевым, С. Кульюс, Г. В. Макаровой, H.A. Пермяковой, Т. Поздняевой и др., погрузил «закатный» роман М. А. Булгакова в историко-литературный и эстетико-эзотерический контекст европейской духовной традиции, воспринимавшейся как едва ли не единственный источник, оказавший первостепенное влияние на мирообраз художника, «свободного» от узконациональных и конфессиональных стереотипов. Более того, в современном булгаковедении нередки безапелляционные обвинения автора «Мастера и Маргариты» в «космополитизме», «чернокнижии», «сатанизме», приверженности «Тайной доктрине» Е. П. Блаватской и теософическим построениям А. Безант (Е. Блаже-ев, М. А. Бродский, Н. К. Гаврюшин, И. П. Карпов, В.М. Розин). Некоторые православные богословы (о: М. Ардов, М. М. Дунаев, о. JI. Лебедев, о. А. Ку-раев), механически переносящие религиозные догматы на самобытное художественное полотно, каковым является роман «Мастер и Маргарита», не. претёндующий на жанр историко-теологического трактата, отказывают М. А. Булгакову даже в принадлежности к русскойнациональной культуре, бого-центричной и христологичной по своей сути, всячески демонстрируя «антихристианскую направленность» его «закатного» романа, игнорируя кровную связь писателя с исконной православной средой, к которой он принадлежал по рождению и воспитанию.

Со второй половины 1980;х годов, когда в отечественную культуру возвращается «задержанная литература», начинает смещаться центр исследовательского внимания от романа «Мастер и Маргарита» к другим произведениям М. А. Булгакова: его революционному эпосу «Белая гвардия», сатирическим повестям и рассказам, художественно-автобиографическим «запискам» («Записки юного врача», «Записки на манжетах», «Записки покойника»), драматургии, эпистолярно-документальному наследию, долгие годы находившемуся в запасниках. Литературоведов по преимуществу интересует проблематика и поэтика произведений писателя: их жанрово-композиционная структура, мотивно-образная система, историко-литературный контекст (Б.Ф. Егоров, Я. С. Лурье, A.M. Минакова, В.Д. На-ривская, В. Н. Назарец, Ю. В. Неводов, В. И. Немцев, A.A. Нинов). Исследователями тщательно изучен дворянско-интеллигентский культурный «ареал» творчества М. А. Булгакова, установлена «столичная ментальность», ставшая объектом как сатирического, так и философского осмысления в ранних фельетонах и «московских повестях», проанализировано игровое начало и эстетика парадокса, «врастающая в быт» фантастика и «антиутопическое мышление» художника.

В этой методологической и проблемно-тематической полифонии современного булгаковедения, пик которого пришелся на 1990;е годы, утвердился особый подход к М. А. Булгакову как интеллектуально-ироничному писателю с европейским комплексом мыслей и чувств. Между тем, сам тип мышления, «восчувствия» жизни у М. А. Булгакова имеют ярко выраженную национальную основу. Русский Логос и русская Душа — центральные в русской классической литературе — были осевыми и для художественной Вселенной писателя. Это стало особенно очевидно в последнее десятилетие, когда в многовекторном и многоаспектном изучении творчества М. А. Булгакова наметилось, на наш взгляд, продуктивное направление, осмысливающее творчество великого художника, и в частности роман «Мастер и Маргарита», в тесной связи с идеями религиозно-философского Ренессанса, явления очень русского по своей сути, обозначившего ментально-онтологическую основу русской истории и культуры. Этот серьезный и значительный шаг на пути «возвращения» писателя в национальный контекст русской культуры и литературы сделан в исследованиях JI.B. Борисовой, М. О. Булатова, М. Г. Васильевой, В. А. Ждановой, А. Зеркалова, Ж. Р. Колесниковой, Ю. В. Кондаковой, В. В. Лепахина, О. Масако, Л. Б. Менглиновой, В. Б. Петрова, Е. В. Уховой, Е. Р. Южаниновой. Убеждение в том, что М. А. Булгаков не укоренен в русской национальной почве, а погружен исключительно в европейский мистико-философский контекст сегодня все чаще подвергается сомнению. В современном булгаковедении нередки интересные наблюдения над проблемой национального сознания в ее специфически булгаковском разрешении, выявляется характер рецепции образов народной культуры в художественном мире писателя (С.М. Земляной, Е. А. Иваныпина, М. Н. Капрусова, Е. Г. Серебрякова и др.).

Но эти очень важные и значимые размышления, оформленные чаще всего в жанре статьи или эссе, еще не вылились в системное исследование, направленное на уяснение глубинных связей творчества М. А. Булгакова с русской национальной культурой в ее архетипическом, духовноонтологическом, ментально-психологическом аспектах. Между тем, влияние комплекса самых разнообразных нравственно-этических, религиозно-конфессиональных, философ ско-интеллектуальных, фолыслорно-мифолологических традиций России, ее уникальной «семиосферы» на образное мышление художника существенно сказалось в выработке неповторимого авторского взгляда на события прошлого и настоящего, на факты русской и европейской истории, на рецепцию западного и восточного ду-ховно-культуроных пространств, что способствовало созданию писателем целостной картины мира с ярко выраженным в ней национальным колоритом. Мощный национально-культурный пласт художественного мира М. А. Булгакова в его исконной семантико-символической первооснове, глубинных первообразах / переосмыслах — архетипах (греч. arche — первоистокtypos — образец), еще до конца не проясненных в булгаковедении, нуждается сегодня в целостном и системном изучении, поскольку эти древнейшие ментально-психологические, мифо-суггестивные, сущностно-онтологические образования во многом определили своеобразие проблематики и поэтики произведений писателя, насыщенных емкими смыслообразами (эйдосами) и мифологемами, принципиально значимыми для русского человека в силу его особого исторического опыта. Обращенностью к данной проблематике определяется актуальность диссертационного исследования.

Одна из главных задач современного булгаковедения (чрезвычайно неоднородного по своим подходам и методологическим установкам) состоит в том, чтобы обнаружить в произведениях М. А. Булгакова архетипический национально-культурный подтекст, безусловно, присутствующий в них, но еще не отрефлексированный в полной мере исследователями. Очень важно уяснить степень влияния на художественное сознание писателя, сформировавшегося в атмосфере русской православной интеллигентной семьи, народной культуры, лежащей в фундаменте этико-эстетической системы М. А. Булгакова, на котором базируется и его религиозно-философская концепция, и аксиология, и вообще весь образно-семантический потенциал его художественного наследия.

В мифопоэтическом контексте творчества М. А. Булгакова, несущего в себе общечеловеческий смысл, активно познаваемый современным булгако-ведением, доминантным элементом является образ-архетип. Архетипиче-скими ситуациями, мотивами, образами пронизаны рассказы и романы, пьесы и либретто М. А. Булгакова. Архетипичность выступает не только содержательно-смысловой, когнитивно-понятийной сферой художественного обобщения действительности, но и особой формой мифомыиипения писателя, отразившего в своих произведениях уникальный духовный опыт русского народа, концентрированный в «первичных схемах», «первичных идеях», «сквозных», бессознательно и априорно воспроизводимых структурах психологического «генотипа» нации. Введенный в научный оборот К. Г. Юнгом термин архетип за более чем вековую историю своего функционирования в гуманитаристике получил немало интерпретаций и толкований. Первоначально он использовался философом-психоаналитиком для обозначения «прафеномена» коллективного бессознательного, прорывающегося в область внешней реальности в образах-мифологемах, аккумулирующих в себе субъективные переживания человека, результат его мыслительной и психоэмоциональной деятельности, его мировидение в целом. «Онтогенетический» опыт, транслируемый от предка к потомку, приобретал образно-символическую форму — «праформу», которая оказывается основой общечеловеческого архетипа. Однако каждый народ в процессе своего развития приобретал уникальный исторический опыт, «конденсировавшийся» в на-цгюналъно-кулътурных архетипах, которые выступают хранителями и выразителями национальной ментальности, формируют национальный характер. Архетипическими становятся факты и реалии, на протяжении веков повторяющиеся в национальной истории, определяющие ее «логику», являющиеся «знаками», «вехами» на ее пути. Столь расширенное понимание архетипа обозначилось уже у юнгианцев в первой половине XX века и получило обоснование в трудах Р. Грейвза, М. Бодкина, Дж. Кэмбелла, А. Ф. Лосева, Г. Найта, Э. Нойманна, Ф. Уилрайта, Н. Фрая, посвященных философским и психологическим проблемам культурного сознания человечества.

Во второй половине XX столетия теория архетипа прочно утвердилась в сфере искусствознания и литературоведения, где архетипичность как эстетическая категория использовалась при анализе фольклора и мифологии разных народов мира. С. С. Аверинцев, Ю. М. Лотман, Е. М. Мелетинский, В. Н. Топоров, М. Элиаде под архетипом по преимуществу понимали образно-семиотическое вместилище культурной памяти народа, обеспечивающей преемственность в жизни человеческого рода, непрерывную связь времен. Архетипом именовались не только «вечные образы» как «матрицы перво-смыслов», с определенной закономерностью повторяющиеся в новых исторических обстоятельствах, но и образы-символы, лейтмотивы, обладающие мифо-суггестивной природой, укорененные в национальном культурном пространстве и приобретающие черты универсалий. На рубеже ХХ-ХХ1 веков такой подход к определению архетипа как историко-культурной универсалии получил широкое распространение в гуманитарных науках, в том числе и в филологии, и утвердился в статусе «инструмента исследования», позволяющего проникнуть в глубинную структуру художественного образа, раскрыть его «внутреннюю форму» (В.Е. Хализев). Культурная ценность ар-хетипических образов в современном литературоведении осознается как абсолютная и единственная, доступная верификации и герменевтическому анализу.

Архетипический потенциал творчества М. А. Булгакова, еще в полной мере не осмысленный, может быть использован для «генерации» историко-культурных констант / универсалий русского национального мирообраза. Художественный мир писателя вбирает в себя как изначальные общечеловеческие (первичные) архетипы, так и специфические национально-культурные архетипы, позволяющие реконструировать модель национального миробытия. Более того, произведения М. А. Булгакова насыщены архетипическими мотивами (лейтмотивами) и образами инонациональных культур, пропущенных сквозь призму русского национального мировидения.

Вообще проблема русской национальной идентичности, определения фундаментальных основ русской культуры в ее многовековом взаимодействии с культурами других народов — одна из магистральных в современных гуманитарных науках. «Полигенетичное» творчество М. А. Булгакова может служить надежным источником в сложном процессе самосознания, понимания сущности русского национального мирообраза, поскольку весь мета-текст писателя хранит в концентрированном виде «зашифрованный» русский «код», позволяющий осмыслить провиденциальную судьбу и путь России, существенно уточнить характерные черты национального мировидения в синхронном и диахронном измерениях.

Обнаружение этих черт, разгадка национальных «шифров» и «кодов», помогающих прояснить глубинные, потаенные нравственно-философские смыслы творчества М. А. Булгакова, его понимание России и русского культурного архетипа, являются главной целью диссертационного исследования, обуславливающей в свою очередь постановку следующих задач:

— исследовать степень влияния русской национальной культуры в ее духовно-религиозной, фольклорно-мифологической, философско-интеллектуальной, ментально-психологической, бытийно-бытовой составляющих на мировидение М. А. Булгакова, его нравственно-аксиологическую систему и жизнеотношение в целом;

— проследить за функционированием в творчестве М. А. Булгакова образов-архетипов национального сознания, значимых для русской культуры (архетип русского бунта, архетип самозванства, архетип мастера), выявить их типологию (общечеловеческие / первичные архетипы, национально-культурные архетипы, архетипические мотивы, архетипические ситуации) и раскрыть их символико-семантический потенциал;

— прояснить особенности восприятия художником русской национальной истории, ее закономерностей и «логики» развития (осмыслить диалектику бунтарства и мастерства, разрушения и созидания), проанализировать архетипические параллели и аналогии между древностью и современностью, прошлым и настоящим, определить мифогенную сущность ключевых для отечественной истории фигур (князя Владимира, Ивана Грозного, Бориса Годунова, Минина и Пожарского, Петра Великого);

— реконструировать архетипическую модель миробытия писателя, уточнить, ее формально-содержательные признаки, «прочертить» восточный (ордынско-татарский, кавказский, китайский) и западный (парижско-французский, римский) горизонты духовного, историко-культурного пространств булгаковского творчества, обнаружить их синтез в киевском, крымском, константинопольском археопластах;

— выявить систему взаимодействий национального и всеобщего (вселенского), частного и универсального начал в-художественном мире М. А. Булгакова, обнаружить и интерпретировать конвергенцию культурных кодов (античных, библейских, западноевропейских, русско-славянских) в мифо-мышлении писателя, особенно ярко проявившемся в романе «Мастер и Маргарита».

Обозначенные задачи решаются на материале очерков, фельетонов, рассказов, повестей, романов, пьес, инсценировок, эпистолярного и документального наследия М. А. Булгакова, а также его оперных либретто, которые впервые в булгаковедении подвергаются целенаправленному комплексному анализу в тесной связи с общими тенденциями творчества писателя. Объектом диссертационного исследования выступает все творчество М. А. Булгакова как единая художественная система, обладающая проблематико-философской и поэтико-стилистической целостностью, предметом оказывается архетипическо-ментальное пространство русской культуры, проступающее в произведениях писателя.

Теоретико-методологическая основа диссертации обусловлена спецификой материала исследования, требующего использования комплекса самых различных подходов, существующих в сфере современных гуманитарных наук, непрерывно вступающих в процесс взаимодействия и взаимообогащения. Принципы структурно-семантического литературоведения, абсолютизирующего поэтику {план выражения), дополняются и уточняются в работе результатами герменевтического проникновения в идейно-философское ядро произведений М. А. Булгакова (план содержания), в концептуально-мировоззренческий дискурс русского религиозного Ренессанса.

Труды крупнейших отечественных мыслителей XIX—XX вв.еков (H.A. Бердяев, С. Н. Булгаков, Б. П. Вышеславцев, В. В. Зеньковский, Н. М. Зернов, И. А. Ильин, архиепископ Иоанн (Шаховской), К. Н. Леонтьев, А. Ф. Лосев, В. В. Розанов, B.C. Соловьев, П. Б. Струве, E.H. Трубецкой, Н. С. Трубецкой, Г. П. Федотов, П. А. Флоренский, С. Л. Франк, Л. И. Шестов, В. Ф. Эрн, П.Д. Юркевич) наряду с фундаментальными исследованиями теоретиков и историков литературы (В.В. Агеносов, М. М. Бахтин, А. Ю. Большакова, Г. Д. Га-чев, М. М. Голубков, Н. К. Гей, Т. Т. Давыдова, Д. С. Лихачев, Ю. М. Лотман, Н. М. Малыгина, С. Г. Семенова, Е. Б. Скороспелова, В. Н. Топоров, О. М. Фрейденберг, В.Е. Хализев), а также ведущих мифологов и фольклористов (А.Н. Афанасьев, Ф. И. Буслаев, А. Н. Веселовский, Е. М. Мелетинский, С. Ю. Неклюдов, Э. В. Померанцева, В. Я. Пропп, Б.Н. Путилов) составили методологическую базу исследования.

При доминировании системно-целостного подхода в изучении творческого наследия писателя в работе широко применяются историко-генетический, сравнительно-типологический, мифопоэтический, мотивно-семиотический методы исследования, активно устанавливаются междисциплинарные связи с культурологией, философией, лингвистикой, психологией, этнологией, актуализация которых была необходима для адекватного анализа фактического материала.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. Творчество М. А. Булгакова, развивавшееся в русле традиций русской классической литературы, пронизанное ее пафосом, аллюзиями и реминисценциями, насыщено национально-культурными архетипами и мифологемами, концентрирующими в себе многовековой нравственно-философский опыт народа, с помощью которого писатель осмысляет события современности. Русская революция, воспринятая художником как иррациональная стихия, как разгул страстей и инстинктов толпы, воплощена писателем в пушкинском дискурсе «русского бунта, бессмысленного и беспощадного». Семантической реализацией архетипа «русского бунта» в произведениях М. А. Булгакова стала контаминация мотивов «окаянства», «разбойничества» и «пугачевщины», а миф о Пугачеве проступает в образах «вожаков» и «пастырей» революции, в том числе Сталина.

2. Русская история в творческом наследии М. А. Булгакова неизменно оказывается источником сюжетов и образов, проецируется на современную писателю реальность, обнаруживает поразительное созвучие удаленных друг от друга эпох. Аналогии и параллели между настоящим и прошлым, экспонированные в образной системе произведений, проявились и в прозе, и в драматургии, которые составляют единый метатекст М. А. Булгакова, скрепленный сквозными архетипическими мотивами. Ключевые для отечественной истории фигуры киевского князя Владимира, Ивана Грозного, Бориса Годунова, Минина и Пожарского, Петра Великого в творчестве М. А. Булгакова становятся общезначимыми символами, ядерными, архетипическими образами, способствующими воссозданию национальной картины мира в ее культурно-философской универсальности.

3. Важнейшим образом-архетипом, порожденным русской историей и ментально-психологическим складом русского национального характера, является самозванство, представленное М. А. Булгаковым во всем многообразии его смысловых нюансировок от историософского обобщения до сати-рико-комедийного модуса. Самозванство в художественном контексте бул-гаковского творчества прочитывается как архетипическая ситуация подмены истинного мнимым, становится сюжетообразующим приемом многих произведений писателя, отразившего санкционированный государством процесс обезличивания «советского человека», стирания его подлинного лица и формирования генерации «преображенной» твари, то есть «антропологического самозванца» — идеологически и нравственно искаженного человека, выдающего себя не за то, что он есть на самом деле.

4. Архетип самозванца в произведениях М. А. Булгакова коррелирует с архетипом мастера, выступая его семантико-символической антитезой, ибо самозванец / профан находится в онтологической оппозиции по отношению к истинному творцу — мастеру, являющемуся носителем высокого нравственного идеала у русского народа. А потому созидательное начало, сконцентрированное в мастерстве, в художественном сознании писателя противостоит разрушительному, анархическому порыву, воплощенному в бунтарстве. Диалектика мастерства и бунтарства, созидания и разрушения составляет архетипическую основу историософской концепции М. А. Булгакова.

5. Неповторимость булгаковского мирообраза в его национальном преломлении обусловлена во многом глубинно-генетической связью писателя с его прародиной, «самой настоящей» Россией, орловско-черноземным краем, из которого вышли предки автора «Белой гвардии» и «Мастера и Маргариты», с городом его детства и юности — Киевом — древнейшим фундаментом русского дома, духовной колыбелью-купелью русского народа, истоком русской цивилизации. Киевская модель миробытия, сопрягающая и органично переплавляющая в своих недрах токи разных культур, обнаруживается в произведениях М. А. Булгакова на уровне архетипических мотивно-образных структур, сюжетостроения, характеров героев, художественных деталей, метафор и т. д.

6. Образы-архетипы русского национального сознания в художественной системе М. А. Булгакова коррелируют с духовными константами других национальных культур, к которым писатель испытывал повышенный интерес, открывая в них универсальные смыслы, улавливая созвучия и ассонансы с «русской» проблематикой. Синкретизм булгаковского мировидения проявляет себя в художественной реализации евразийской идеи, выразившейся в представлении о России как перекрестке Севера и Юга, Запада и Востока и определившей историко-культурное пространство творчества писателя.

7. Поливалентность булгаковского универсума в единстве его микро-и макрокосма ярче всего проявлена в романе «Мастер и Маргарита», где общечеловеческое / вселенское и национальное сознание представлено в нерасторжимом диалектическом единстве, выступая смыслообразующей антиномией, органично сопрягающей библейскую древность, советскую современность и космическую вечность. В архетипических образах «ершалаим-ского» и «московского» духовного континуума так же, как и в оригинально воплощенной в романе демонологии, писатель синтезировал философско-онтологические, этико-эстетические, историко-культурные традиции Востока и Запада, органично соединил европейскую, азиатскую, античную, библейскую и славянскую мифопоэтику.

Научная новизна диссертационного исследования состоит:

— в избрании ракурса изучения проблемы философско-поэтической специфики творчества М. А. Булгакова в контексте традиций русской национальной культуры в ее историко-архетипических, ментально-психологических, нравственно-этических, духовно-религиозных, художественно-эстетических основах, что позволило вывести ее осмысление на новый по отношению к писателю синтетико-диалогический уровень научного мышления, предполагающий «симбиоз» самых разных исследовательских подходов, осуществляемых в рамках многих гуманитарных дисциплин в их непрерывном взаимодействии и взаимовлиянии- - в обнаружении национальных историко-культурных образовархетипов разрушения (бунта) и созидания (мастерства), самозванства (мнимости) и подлинности (правды-истины), которые составляют основу идейно-художественной, сюжетно-композиционной, мотивно-поэтической, жанро-логической структур-произведений М. А. Булгакова;

— в выявлении организующих булгаковский метатекст национальных историко-архетипических мотивов и мифологем (мифологема смутного времени, мифологема цареубийства и т. д.), в раскрытии символического потенциала исторических реалий и личностей (князь Владимир, Иоанн Грозный, Борис Годунов, Минин и Пожарский, Петр Великий), которые явно или подспудно присутствуют в произведениях писателя и обладают мифо-суггестивной природой, оказывающей влияние на духовно-культурное пространство России;

— в определении в литературном наследии М. А. Булгакова «горизонтов» русского мира, вбирающего в себя инонациональные миры, на протяжении веков оказывающих культурно-философское, этико-эстетическое, ментально-этническое влияние на Россию, не ее «семиосферу»;

— в обнаружении философско-онтологических перекличек творчества М. А. Булгакова с идеями сменовеховства (созидание / мастерство / цивили-заторство / культурничество) и евразийства (синтез Европы и Азии, Запада и Востока) 20-х годов XX столетия на сущностно-архетипическом уровне;

— в системном анализе взаимодействий, взаимовлияний, диффузий различных национально-культурных кодов (библейского, античного, западноевропейского, восточнославянского, великорусского, ордынско-татарского, кавказского, крымского, китайского) в творчестве М. А. Булгакова в целом и в романе «Мастер и Маргарита» в частности;

— в раскрытии историко-литературного краеведческого подтекста творчества М. А. Булгакова, связанного с глубинно-генетической принадлежностью писателя «самой настоящей» России, его прародине — орловскому краю, откуда ведут свой род Булгаковско-Покровские ветви.

Теоретическая значимость диссертационной работы определяется тем, что ее концептуальные положения и выводы открывают закономерности художественного бытования глубинных национально-онтологических пластов творчества писателя, рассматриваемого в широком культурно-философском и историко-литературном контексте эпохи, устанавливают механизм возникновения и функционирования актуальных для русского национально-культурного сознания архетипических образов, сюжетов, мотиbob, методика выявления которых может быть распространена на художественное наследие других авторов. В работе осуществлен ориентированный на методологические достижения современного научного синкретизма синтез литературоведческого и этно-лингво-культурологического подходов.

Практическое значение исследования заключается в возможности использования его результатов при дальнейшем научном изучении творчества М.А. Булгакова' (в том числе при составлении комментариев к академическому собранию сочинений писателя), написании учебных пособий для высшей и средней школы, в подготовке магистерских программ, вузовских курсов по истории русской литературы и культуры XX века, спецдисциплин, а также в практике преподавания литературы в классах с углубленным изучением гуманитарных предметов.

Апробация работы. Основное содержание диссертации нашло отражение в трех монографиях, учебном пособии, статьях в журналах из списка ВАК: «Вестник Тамбовского университета. Сер. Гуманитарные науки» (2008. — Вып. 5 (61). — С. 304−309) — «Вестник Челябинского государственного университета. Филология. Искусствоведение» (2008. — № 26 (127). — С. 150 160) — «Вопросы филологии» (2008. — № 4. — С. 104−111) — «Вестник Пятигорского государственного лингвистического университета» (2008. — № 4. — С. 212−216) — «Вестник Ленинградского государственного университета им. A.C. Пушкина. Научный журнал. Серия филология» (2009. — № 2 (26). — С. 70−81- 2010. — № 3. — С.15−24) — «Вестник Челябинского государственного педагогического университета. Научный журнал» (2009. — № 5. — С. 289−301) — «Известия Тульского государственного педагогического университета. Гуманитарные науки» (2009. — Вып. 2. — С. 289−297) — «Omiologos» (Выпуск 8. — Елец: ЕГУ им. И. А. Бунина, 2011. — С. 90−98) — «Известия Волгоградского государственного педагогического университета. Серия «Филологические науки» «(2011.-№ 5(59)).

Материалы исследования неоднократно обсуждались на конференциях различного уровня (международных, всероссийских, межвузовских): «Шешуковские чтения» (Москва: Mi iL У, 2005; 2006; 2008) — «Мировая словесность для детей и о детях» (Москва: МИГУ, 2005; 2008) — «Литература в контексте современности» (Челябинск: ЧГПУ, 2005) — «Художественный текст: варианты интерпретации» (Бийск: БПГУ им. В. М. Шукшина, 2005; 2008) — «Виноградовские чтения» (Москва: МГПУ, 2005) — «Жанрово-стилевое многообразие русской литературы XX—начала XXI веков» (Тверь: ТвГУ, 2006) — «Михаил Булгаков и литературный мир 1920;1930;х годов» (Таллинн, 2006) — «Изменяющаяся Россия — изменяющаяся литература: художественный опыт ХХ-начала XXI вв.» (Саратов: СГУ им. Н. Г. Чернышевского, 2007) — «Язык. Текст. Культура» (Смоленск: СмолГУ, 2007) — «Михаил Пришвин: диалоги с эпохой» (Елец: ЕГУ им. И. А. Бунина, 2008) — «Актуальные проблемы науки в контексте православных традиций» (Армавир, 2008) — «Москва и „московский текст“ в русской литературе» (Москва: МГПУ, 2008; 2010) — «Славянская культура: истоки, традиции, взаимодействие» (Москва: ГИРЯ им. A.C. Пушкина, 2008) — «Духовные традиции русской культуры: история и современность» (Тамбов: ТГУ им. Г. Р. Державина, 2008) — «Литературное и лингвистическое краеведение и процесс реконструкции национального парка «Бунинская Россия» «(Елец: ЕГУ им. И. А. Бунина, 2008) — «Концептуальные проблемы литературы: художественная когнитивность» (Ростов-на-Дону: ЮФУ, 2008; 2009) — «Духовно-нравственные основы русской литературы» (Кострома: КГУ им. H.A. Некрасова, 2009) — «Ершовские чтения» (Ишим: ИГПИ им. П. П. Ершова, 2009) — «Литературный текст XX века (проблемы поэтики)» (Челябинск: ЮУрГУ, 2009; 2010) — «Высшее гуманитарное образование21 века: проблемы и перспективы» (Самара: ПГСГА, 2009) — «Актуальные проблемы филологии» (Рубцовск, 2009) — «Международный конгресс литературоведов» (Тамбов — Елец, 2009) — «Русская классическая литература в философских контекстах» (Ставрополь: СГУ, 2009) — «Актуальные вопросы гуманитарной науки» (Елец: ЕГУ им. И. А. Бунина, 2010) — «Национальный и региональный Космо-Психо-Логос в художественном мире русских писателей XX века» (Елец: ЕГУ им. И. А. Бунина, 2010).

Результаты исследования нашли отражение в научных проектах, поддержанных администрацией Липецкой области (грант на издание учебного пособия «Идея «живого Бога» в философии русского религиозного Ренессанса и в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» «), а также Российским гуманитарным научным фондом (грант № 07−04−73 401 а/Ц: «Библиотека культурного наследия Елецкого края: Лебедянь в творческой биографии Е. И. Замятина и М.А. Булгакова" — руководитель проекта — H.H. Комлик).

Диссертация обсуждалась на заседаниях кафедры русской литературы XX века и зарубежной литературы в Елецком государственном университете им. И. А. Бунина.

Структура диссертации. Работа состоит из введения, трех глав, заключения, приложения и списка использованной литературы, включающего 525 наименований.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

М.А. Булгаков, воспринятый современным литературоведением исключительно как писатель г европейской выучки, воплотил в своих, произведениях самые заветные идеи русского национальногосознания. Его творчество, — вобравшее многосложные духовно-онтологические, религиозно-философские, нравственно-этические, искания своего века, было прочно укоренено в народно-национальной культуре, носителем которой была прежде всего’его семья, хранительница православных традиций. Художественный мирМ.А. Булгакова, сформированный под мощным воздействием русской классической литературы, средоточия духовного богатства русского народа, его многовековой мудроI сти, насыщен архетипическими ситуациями, реминисценциями, мотивами, образами. Архетипичность выступает не только содержательно-смысловой, когнитивно-понятийной сферой художественного обобщения действительности, но и особой формой мифомыьиления писателя, отразившего в своих произведениях уникальный духовный опыт русского народа, сосредоточенный в архаических первообразах / первосмыслах национального миробытия. Судьба России, ее прошлое и настоящее становится главной темой творчества Булгакова, обратившегося к глубинным пластам национального сознания, сконцентрированнымв национально-культурных архетипах, с помощью которых художник постигает сущность происходящих событий.

Эпоха потрясений начала XX века, воспринимавшаяся писателем сквозь призму национального «мифосознания», актуализировала в его творчестве такие архетипические образы, как образ русского бунта и сопутствующие ему образы метели-вьюги, мути-смуты. В рассказе «Вьюга» из «Записок юного врача», где представлена архетипическая для русской культуры ситуация потери героем дороги в ненастье, Булгаков представил символический образ революционной метели, заметающей метафизический путь России, теряющей свои духовные ориентиры и погружающейся в пучине смуты. В романе «Белая гвардия» и пьесе «Дни Турбиных», где концентрированно выражен мотив смуты / мути, Булгаков создает синкретический образ природного (разбушевавшаяся снежная стихия) и человеческого (полчища петлюровцев) бунта, сотрясающего Город и погружающего его в «черный туман» национально-социальной ненависти, причем «черный туман» — это одновременно и объективная реальность, и метафора историческогобытия России. Слово «муть» в славянских языках настолько семантически многогранно, что в-равной мере соотносится с «мятежом» и «метелью». Эту причудливую словесно-смысловую игру передал художник в, рассказах о Гражданской войне («В ночь на 3-е число», «Налет») и в романе «Белая гвардия», один из эпиграфов к которому, взятый из «Капитанской дочки» Пушкина, аллегорически связывает буран с бунтом. Оба эти образа являются атрибутами древнего архетипа хаоса, противостоящего космосу, воплощением которого становится^ Дом Турбиных. Гармонии Дома. русских интеллигентов угрожает «корявый мужичонков гнев», идущий из непросветленной «утробной» крестьянинской массы, вооруженной «великой дубиной». «Дубина» наряду с «иконой» у Булгакова, как и у Бунина, выступает архетипиче-ским проявлением двусоставной природы русского человека — бунтаря и великого святого, разрушителя и созидателя. В «Белой гвардии» «дубина» — символ «бунташного» начала, разжигаемого в народе смутьянами, наподобие Пугачева. Умножая примеры «окаянства» революционных будней, писатель настойчиво проводит мысль о том, что русская революция приобрела отчетливые черты пугачевщины. Пугачев, будучи одним из ключевых персонажей в метаструктуре произведения, присутствует в сценах разгула казаков-самостийников во главе с Торопцом и Козырем-Лешко, в самоуправстве полковника Болботуна, в таинственном Петлюре, образ которого рекуррентен образу Пугачева и несет печать архетипа самозванца, ключевого для отечественной духовно-ментальной семи-осферы. В булгаковском Петлюре, примиряющем на себя разные маски, проявляется одно из главных качеств самозванца — способность к лицедейству, ибо самозванство в народной эстетике сродни актерству. Не случайно и власть Пет-люры воспринимается горожанами как игра-фарс, жалкая оперетка, бесовское скоморошество. Инфернальный колорит образа Петлюры также прямо связан с самозванством, поскольку самозванец в русской фольклорной традиции — всегда представитель «вывороченного», «изнаночного» мира. Кроме того, согласно мифопоэтическим представлениям славян, самозванец есть не кто иной, как оборотень, часто «перекидывающийся» в волка. «Волчью" — сущность Петлюры (и во внешнем облике, и в его поступках) подчеркивает Булгаков. Мотив «волка-оборотня» представлен и в пьесе «Батум», в которой художник демонстрирует генетическую и типологическую близость главного героя — Сталина — образу Пугачева, а следовательно, соотносит его-с национальным архетипом самозванца:

В мнимой апологии вождя Сталин представлен как мнимый пророк, глубоко прячущий свою демоническую сущность, то есть выступает в роли «мистического самозванца». Образы Пугачева и Сталина объединяют структурно-смысловые параллели вождя / вожатого, революционера / смутьяна, — мотив душевно-духовной тьмы и сопутствующие ему семантические варианты (темное прошлое, мрачный характер). Выступающий «из темноты» Coco кажется героям пьесы «Батум» «чужим». Само слово «чужой» в русском фольклоре — эвфемистическое обозначение волка, на которого походит и Пугачев в восприятии пушкинского Гринева. «Человеко-волк» Сталин и «человеко-волк» Пугачев одинаково оправдывают свое «разбойничество» ссылкой на древние мифы (сказка старой калмычки о вороне и орле, вспоминаемая Пугачевымсказка о черном драконе, рассказаннаяСталиным), санкционирующие их самозванство.

Семантическим вариантом историко-культурной аналогии Пугачев — Сталин в пьесе Булгакова «Александр Пушкин» («Последние дни») становится имплицитное противопоставление Пугачева / Николаю I. Архетип самозванца Пугачева просвечивает в образе царя-деспота Николая I, который по отношению к Пушкину, подлинному «властителю дум», выступает духовным самозванцем. Его власть — это власть силы, которая, несмотря на кажущуюся непобедимость, проигрывает власти гения над умами и душами русских людей, потому что власть духа выше власти силы. Такова художественная концепция пьесы М. А. Булгакова, ставшая реальностью в биографии самого драматурга.

Продолжая традиции Пушкина в осмыслении феномена самозванства, Булгаков обращается к его «истокам», к фигуре Лжедмитрия и эпохе смутного времени XVII века, символические картины которой появляются в романе «Белая гвардия» (образ Тушинского Вора), где вообще сконцентрировано немало исторических мифологем. Одна из самых значимых — цареубийство, которое выступает закономерным «логическим» звеном в «сюжете» национального мифа о русском бунте. Бытовавший в монархической среде слух о спасении Николая 1 Г был художественно реализован в «Белой гвардии», где развивается миф о мнимой гибели императора в контексте легенды о царевиче Димитрии, которая в XVII веке «аккумулировала» смуту. Эпизод в доме Турбиных, в котором Шервинский делится новостью о чудесном спасении Николая II из-под власти большевиков, представляет собой развернутую реминисценцию из «Бориса Годунова». Пушкинская оценка смуты для Булгакова является нравственным эталоном, с которым он соотносит современные события, обнаруживая в них мотивы и образы, уходящие в глубину исторического бытия России. В творческом сознании писателя возникает трагическая фигура Бориса Годунова, являющаяся не только символом России, подвергшейся нашествию самозванцев и переживающей предсмертную агонию, но и «белой гвардии» в целом. В’одном из ее представителей — генерале Хлудове — проступают черты Годунова, испытывающего нравственные муки от осознания причастности к убийству невинного человека. Как и царя в драме Пушкина, булгаковского героя преследует тень жертвы, выступающая персонификацией Совести. Этот прием использован писателем и в рассказе «Красная корона», и в романе «Мастер и Маргарита» (образ Понтия Пилата). Хлудов с сожалением признает, что Белая армия оказалась недостойной многовековой славы русского оружия, а весь ее генералитет, включая и его самого — жалкие самозванцы.

Восприняв идущую от Пушкина диалектику самозванства и самовластья, Булгаков подчеркивает очевидную для отечественного исторического сознания закономерность: абсолютное самовластье законного самодержца для русского народа всегда было несоизмеримо выше самозванства, пусть даже и относительного. Как бы ни был справедлив и демократичен Борис Годунов, он не в силах преодолеть позор самозванства, имеющего для русской культуры этическое измерение. Подлинность/истинность (в том числе и в сфере политической власти) в русском национальном мирообразе — знак сакральный. И потому настоящий царь всея Руси в отечественной истории — фигура священная, В комедии, «Иван Васильевич», представляющей собой парафраз традиционной русской потехи под названием «игра в царя», Булгаков иронически представил культурно-историческую оппозицию «мнимого» и «истинного» царяимеющую архетипическое значение. Роль «мнимого царя» вынужден играть Бунша-Корецкий, благодаря изобретенной инженером Тимофеевым машине времени переместившийся в XVI век. Развенчание самозванства — естественное завершение «игры». «Игрой» с участием Ивана IV оказывается-и пьеса «Блаженство», в которой изображается светлое коммунистическое будущее — Москва XXIII века, соединенная «Голубой Вертикалью» с Москвой XVI века. Мир коммунистического Блаженства — это усовершенствованный тоталитаризм, истоки которого находятся в эпохе Грозного. А сам Иван Васильевич, затерявшийся в веках, представлен в пьесе как воплощение изощренного деспотизма, пребывающего вне времени и отражающегося, как в системе зеркал, в лицах и личностях больших и малых тиранов исторической России. Однакосоветская действительность своим окаянством превзошла жестокий XVI век и повергла Ивана IV в состояние умопомрачения от «взрыва» самозванства в Советской стране.

Сумасшедшая" реальность России XX столетия порождала разного рода самозванцев. Средствами философской сатиры Булгаков передал атмосферу тотального безумия настоящего, катализирующего перманентный процесс подмены истины ложью. Самозванство становится сюжетообразующим приемом повести «Дьяволиада», персонажи которой все время оказываются «на месте» и «вместо» друг друга и в этой дьявольской рокировке теряют собственную сущность, как делопроизводитель Коротков. Все его попытки преодолеть фатальную деперсонализацию, заявить о своей «самости» воспринимаются окружающими как дерзкое самозванство. В безысходной атмосфере советской «дьяво-лнады», чтобы выжить и приспособиться к обстоятельствам, маленький человек, утрачивая свое подлинное-лицо, вынужден играть разные роли и примирять неожиданные маски. Так в творчестве Булгакова появляется тип авантюриста, являющегося разновидностью самозванца, расширившего до бесконечности свое личностное пространство, сделав его относительным и проницаемым. Нравственный релятивизм исповедует персонаж булгаковской «Зойкиной квартиры» Аметистов, бравирующий своим* самозванством. Высмеивая-«новое мещанство» в комедии, драматург представил в ней целую галерею-самозванцев: псевдопролетарии (Херувим и Газолин), псевдопартийцы (Гусь-Ремонтный). Эти характеры множатся до бесконечности в очерках и фельетонах Булгакова. Псевдокоммунист из числа «бывших» («Московские сцены») — самый распространенный тип пореволюционной эпохи, оказавшейся благоприятной для самозванства всех мастей и оттенков.

В советской реальности самозванство становится выражением безличности и фактически санкционировано государством, формирующим новую генерацию «преображенной» твари. В повести «Собачье сердце» писатель представил образ «антропологического самозванца» — не преображенного, а искаженного человека, каким является Шариков. Псевдочеловек, созданный профессором Преображенским, не приобретший элементарных культурных навыков, живущий исключительно низменными животными запросами, предуготован не к совершенствованию своей природы, а к ее «тиражированию». Об этом говорит выбранное «очеловечившимся» псом имя — Полиграф Полиграфович. Мистическая связь имени и человека трансформировалась в вульгарно-парадийную оппозицию имя / документ и в ее абсурдную разновидность — антитезу документ / человек. Документ, будучи материально-вещественным доказательством бытия человека, выступает его буквальным «показателем», то есть именем. Поэтому все манипуляции с именем в древних сакральных учениях приравнивались к святотатству — «воровству священных вещей» (тать — вор). Вещь и имя, имея общую онтологшо, взаимообусловлены друг другом. Эта связь вносит дополнительный смысловой нюанс в развитие темы самозванства. В «Собачьем сердце», например, герой-самозванец непременно оказывается вором. В фельетоне «Золотые корреспонденции Ферапонта Ферапонтовича Капорцева» корреляция самозванства и воровства развернута Булгаковым сюжетно. Тип вора и авантюриста Лжедмитрия, возникающий в «корреспонденции» персонажа, получит дальнейшее развитие в образе мошенника Юрия Милославского («Блаженство»).

В обширно представленной в творчестве писателя галерее образов-самозванцев Милославский восходит к гоголевскому Хлестакову, образ которого Булгаков интерпретировал в киносценарии «Необычайное происшествие, или Ревизор», где Хлестаков выдает себя за петербургского генерал-губернатора и мастерски играет эту роль в провинциальном городе. Актерство, искусство внешней и внутренней метаморфозы, имеет непосредственное отношение к самозванству, в чем был убежден Гоголь, обличавший в «Мертвых душах» самозванство Чичикова, виртуозно овладевшего таким искусством перевоплощения. Булгаков на материале великой поэмы создал собственную оригинальную пьесу, в которой по-своему расставил акценты. Чичиков в ней не только актер, но и талантливый режиссер, заставляющий губернских помещиков играть свою пьесу, в которой он предстает тайным ревизором, восходящим к гоголевской «Развязке Ревизора», где Ревизор есть воплощение Совести. В этой апелляции Булгакова к образу Совести проявилась так же, как у его великого предшественника, жгучая тоска по подлинности в жизни и искусстве, перед которой рассыпается в прах всякая ложь и фальшь. Мечтавший о преодолении смуты и об искоренении самозванства в России, Булгаков верил в ее духовное преображение / возрождение.

Архетипам самозванства и смуты в творчестве писателя противостоят ар-хетипические образы созидателей и защитников отечества, которые являются центральными в либретто «Минин и Пожарский». Однако выразителями глубокого идейно-философского содержания оказываются не только заглавные герои либретто, но и герои второго плана, среди которых патриарх Гермоген. Прикованный к стене в кремлевской темнице, он являет собой символический образ-архетип святой Руси, принимающей муки во имя веры и верности Родине. Фигура первосвятителя напоминала Булгакову патриарха Тихона (Белавина)^ повторившегов 'XX веке подвиг своего древнего предшественникам С образомпатриарха связан мотив провиденциального испытания, ниспосланного Богом русскому народу, и последующего за ним искупления. Драматург развивает эту идеюпредставляя вождей русского: — ополче! шя духовными избрали и ками, принимающими «последний бой» за Отечество. Эсхатологический мотив последнего дня / последнего * боя в либретто реализуется* в сцене пожара Москвы, который выступает не только исторической реалиейжни символом очищения Руси от вражеской скверны, — знаменующим: конец смуты. Сама фамилия сподвижника Минина — Пожарский — раскрывает светоносное начало героя. Стратегия промедления полководца: вызывает ассоциацию с действими Кутузова в Отечественную войну 1812'года. Образы Пожарского и Кутузова, имеющие несомненное сходство, воспринимаются как. варианты одного национально-культурного архетипа, восходящегок былинному богатырю Святогору, будто бы, не совершающему никаких внешних: подвигов, но вместе с тем наделенному необыкновенной внутренней — святой — силой, которую не могут одолеть враги русской земли: Былинная тема, богатырства народа, связанная^ с образом князя Пожарского, находит воплощение в «ополчёнии святорусском», представляющем собой единство/сплочение всего народа.

К середине 1930;х годов Булгаков убеждается в том, что истинным творцом истории является народ, а не вожди. В «Белой гвардии» и «Днях Тебиных» именно «неисторические личности» вершат историю: распускает артдивизион полковник Малышев, признает обреченность Белой армии Алексей Турбин, готов вступить в ряды красных Мышлаевский. Булгаковские офицеры-интеллигенты проходят каждый свой путь «хождений по мукам», осознавая в конце концов, что единственная в истории сила, с которой бессмысленно бороться, — это народ. В признании народа как созидательной силы Булгаков близок сменовеховству — движению, возникшему в среде эмигрировавшей из России интеллигенции, пытавшейся восстановить утраченную связь с родиной. Извечная диалектика войны и мира, разрушения и созидания легла в основу идеологического фундамента сменовеховства, ставшего символом веры той части русской интеллигенции, которая, не приняв революцию в момент ее свершения, пришла к осознанию ее неизбежности и была готова принять активное участие в строительстве «новой жизни», «новой цивилизации». В романе «Белая гвардия» обнаруживаются некоторые сменовеховские акценты. Воссозданному в нем национально-культурному архетипу русского бунта противопоставлен архетип русского труда, воплощением которого оказывается русский мастер — «Саардамский Плотник» — Петр Первый — герой-цивилизатор, ставший символом сменовеховского движения.

Образы-архетипы самозванца и мастера, доминирующие в булгаковском метатексте, укоренены в самой русской истории, где феномен самозванства, проявляющийся в эпохи разрушения, диалектически связан с феноменом мастерства, во всей полноте раскрывающийся в эпохи созидания. Эта закономерность осмыслена Булгаковым в либретто «Петр Великий». В воссоздании образа Петра драматург активно использовал русский фольклор. Булгаков сумел примирить русское и европейское начала как в самом характере царя, так и в его реформах. «Явление Петра» в русской истории было своевременным и необходимым, а значит — «эволюционным» при всей чисто русской «революционности» нрава императора. Драматург, предпочитавший Великую Эволюцию Великой Революции, постоянно подчеркивает созидательную сущность всех Петровских инициатив — как государственных, так и частных. Жесткие, а подчас и жестокие меры, которые принимал царь, были продиктованы исключительно радением об Отечестве, о его пользе и процветании. Великая цивилизаторская/культурническая сила Петра, которую не могли не признать ее гонители, пытавшиеся всячески ее дискредитировать, вплоть до того, что в благих деяниях царя усматривали антихристово лукавство, в либретто Булгакова бросает вызов мракобесию «кабалы святош», духовно поработившей царевича Алексея, замыслившего заговор не столько против государя, сколько против.

России. Автор постоянно подчеркивает в Петре его самоотверженность, беззаветную преданность Отечеству, поразительное трудолюбие. Петр сравнивает себя с первым тружеником — Адамом, обреченным в поте лица добывать свой хлеб. Библейский образ-архетип выступает протагонистом «Саардамского Плотника», достигающего небывалого мастерства в, корабельном искусстве. Так в либретто входит национально-культурный архетип мастера, сложившийся в глубокой древности и проявившийся-в русском фольклоре в образах кузнеца, искусного художника, своим творчеством заклинающего нечистую силу. Этот семантический потенциал архетипа мастера в русской литературе был реализован в образах гоголевского Вакулы, лесковского Левши, бажовского Данилы-мастера. Булгаковский Петр находитсяв этом ряду архетипических образов. Он, противостоя «нечисти» «московского мракобесия», предстает мастером и в буквальном смысле, поскольку достигает совершенства в ремесле, и в метафизическом (творит новую Россию), и в мистическом (становится духовным вождем для своих учеников). Фаустовская жажда познания мира и его преображения сфокусировалась для Булгакова в Петре I, которому суждено было стать отцом «мыслящего сословия» России — интеллигенции. Булгаков почувствовал и художественно отрефлектировал в романе «Белая гвардия» мистическую связь интеллигентства и мастерства, Фауста и Петра.

Вг творческом сознании Булгакова понятия интеллигент и мастер воспринимались как взаимодополняющие и взаимообуславливающие друг друга, выстраивающиеся в четкую логическую формулу: если интеллигент не мастер, то он самозванец. Эта формула наполнилась конкретным художественным содержанием уже в цикле «Записок юного врача», в каждом из рассказов которого показан путь героя к мастерству. «Юный врач», совершая операции, спасая пациентов от смерти, доказывает себе, что он не «Лжедимитрий», а мастер, несущий людям свет жизни. Символом этого света явился красный петух, вышитый на подаренном герою полотенце. «Птица-солнце» в славянском фольклоре не только прогоняет нечистую силу, но и просветляет человека, делает его све-тонсцем. Образ светоносца подключает творчество Булгакова одновременно и к славянско-русской, и к западноевропейской традициям. В русской народной культуре мастер — праведник, несущий миру свет веры, что нашло отражение в говорах центрального черноземья, в частности на орловщине, где мастер -«учитель грамоты по церковным книгам». В европейской мистике «светоносец» — один из эпитетов мастера в масонской иерархии. Масонский контекст актуализирует оппозицию' посвященного в неизреченную тайну Духа творца и приземленного профана, являющуюся семантической разновидностью архетипиче-ского противопоставления мастера и самозванца. Истинным творцом в «Мастере и Маргарите» Булгакова является заглавный герой, прозревший нравственно-этическую глубину христианского учения и запечатлевший ее в своем романе, который больше, чем литература, а его автор — больше, чем писатель. Он — мастер. В роли профана выступает начинающий поэт Бездомный, подчеркивающий свое самозванство, от которого после внутреннего просветления он отречется и возвратит свое настоящее имя — Иван Николаевич Понырев. Булгаков воссоздает путь духовного преображения Ивана, представляющего собой вариацию архетипа «блудного сына», возвращающегося к ранее отвергаемым им отеческим заветам. Под влиянием Воланда Бездомный прозрел высшую реальность, не доступную ограниченному человеческому разуму, и поистине сошел с ума, отказавшись от рационального миропостижения, как отказался от него и мастер-теург, «угадавший» евангельскую историю и воплотивший ее «вечный сюжет» в искусстве.

Архетипческий образ мастера, аккумулирующий самые разные культурные коды, в романе Булгакова сопрягает Россию и Европу в единый духовный континуум. В синтезе русского национального мирообраза с инокультурными влияниями проявилась сущность поэтики и эстетики Булгакова, сформировавшегося в поликультурном Киеве, где веками переплетались Запад и Восток, Юг и Север. Писатель осознавал особую миссию Киева — быть оплотом незыблемых духовных ценностей в условиях «апокалипсиса нашего времени». В «Белой гвардии» Город представлен одновременно и как поверженный апокалиптический Вавилон, и как возрожденный апокалиптический Иерусалим, залитый горним светом. Библейские концепты сад, горы, город, мед, улей, актуализированные в романе, создают образ райского Города-Улья, Города-Ковчега, хранящего среди гибнущего мира старую Россию. В эпоху революции, Гражданской войны и национального самоопределения Малороссии/Украины Киев, колыбель русской цивилизации, формировавшейся в эпоху легендарного Рюрика, погрузился в стихию национально-культурной непримиримости по отношению к России и всему русскому, актуальной и сегодня. В очерке «Киев-город» и романе «Белая гвардия» писатель ставит проблему онтологического единства Руси, символом которого выступает фигура Богдана Хмельницкого, воссоединившего Украину и Россию. Архетипческими образами единства Малороссии и Великороссии в «Белой гвардии» становятся мосты через Днепр и сам Днепр, который выступает воплощением широкого исторического, пути, избранного Русью, примирившей в своем национальном космосе Восток и Запад. Так в «Белой гвардии» отчетливо проявились евразийские симпатии Булгакова. Волновавшая евразийцев проблема исторического синтеза в русском национальном характере татарщины и славянства нашла отражение в образе Най-Турса, но наиболее полно была развернута Булгаковым в рассказе «Ханский огонь». Ордынский необузданный, «огненный» характер проявился в отпрыске древнего дворянского рода князей Тугай-Бег-Ордынских. В эпоху Гражданской войны этот «огонь», в древности испепелявший Русь под игом ордынских ханов, вырвался из глубин национального духа, и уничтожил Дом-РоссиюКрасные с неистовством «поджигали» ненавистное самодержавие, а белые с упоением совершали «самосожжение». Констатируя гибель великой страны, сгоревшей в пожаре Гражданской войны, Булгаков противопоставляет «перегоревшую» «белую гвардию», не способную сохранить Россию, национальной стихии народов Северного Кавказа, в которых еще не оскудел архаический, «дикий» дух предков. В рассказе «Необыкновенные приключения доктора», пьесе «Сыновья муллы» Булгаков запечатлел Кавказ, представляющий уникальную модель миробытия, где человек на протяжении веков верен нравственно-родовым ценностям, которые не могут поколебать никакие внешние обстоятельства. В условиях Гражданской войны, посеявшей в России братоубийственную рознь, сохранение на Кавказе семейного мира казалось Булгакову явлением спасительным.

Инокультурная стихия, идущая с Востока, в творчестве Булгакова представлена не только ордынско-татарскими, кавказскими, но и китайскимимотивами и образами, поскольку «Китай», как прародина скифов и гуннов, в. русском мифопоэтическом сознании выступает символом Востока. В! художественном мире писателя^ особое место занимают персонажи-китайцы, являющиеся носителями стихийно-революцинного духа. В «Китайской истории» Булгаков осмыслил «бессознательную» (неосознанную) революционность китайских иммигрантов, обернувшуюся после событий 1917 года в России революционностью «без сознательной» (жесткой и бессмысленной).

Архетипическая диада Восток-Запад пронизывает все творчество Булгакова. Писатель исследует «восточную» и «западную» ипостаси «русской души», примиряющей и разделяющей цивилизационные крайности. Крымский топос как перекресток Востока и Запада в произведениях писателя («Путешествие по Крыму», «Бег») приобретает символическое значение. В Крыму, где крестился князь Владимир, — начинается первый акт истории государства Российского, и там же разворачивается ее заключительный акт — бег-исход «Белой гвардии» в изгнание. Историко-культурное пространство художественного мира Булгакова вбирает в. себя важнейшие «вехи» на крестном Пути России. «Остановкой» на этом пути для русских эмигрантов стал Константинополь, древнейшая колыбель европейской культуры и в то же время центр восточной цивилизации — Османской империи. Аллегорическим воплощением бессмысленного прозябания русских изгнанников в Константинополе стали «тараканьи бега» — архетипический образ, восходящий к русскому фольклору, где народный обряд «похорон таракана» выступал символом скоротечности жизни в погоне за ничтожными ценностями. Ничтожность существования русских эмигрантов рождала тоску о лучшей жизни. Подобно чеховским сестрам, грезившим о Москве, почти все герои булгаковских произведений («Записки на манжетах»,.

Бег", «Зойкина квартира», «Театральный роман») стремятся в Париж. Архети-пической оказывается и сама тоска по Европе «русского европейца» Булгакова, страстно мечтавшего своими глазамиувидеть родину Мольера, который для? писателя был. больше, чем реальное историческоелицов нем проступают черты? архетипа, мастерадаи сам Мольер — архетип, как архетипомдля русского культурного созания является Пушкин. В архетипической палитре булгаков-ской «мольерианы» особое: место занимает."Король-Солнце"ЛюдовикXIVсимвол Франции-, с которым связанархетипический конфликт, мастера и властителя, мастера и самозванца. Чертами «самозванца» в творчестве Булгакованаделен и сам Париж — город иллюзий, кажущийся земным раем. Претендуя на звание Вечного Городаон выступает самозванцем по отношению' к истинному Вечному Городу — Риму. В творчестве Булгакова лишь два города, два. сакральных топоса. могут быть считаться Вечными. Это Рими Москва, равноудаленные и равноприбли-женныек вселенскому центру Иерусалиму, где была явлена Истина, объединившая Запад и Восток. Вромане «Мастер и Маргарита» писатель раскрыл вселенское сознание человечества^ получившего от Иешуа Га-Ноцри универсальныйнравственно-этический закон сверхконфессионального христианства, котороевозникнув-, в недрах иудейской, религии, оказалось созвучно идеям и идеалам, проповедуемым «бродячими: философами» эллинизма (стоиками-, киниками). Аккумулируя духовные искания эпохи: христианствопреодолевает национально-культурную' ограниченность и приобретает вселенское значение. Его воплощением оказывается ментально-языковоемногоголосие. В Ершалаит ме на равных звучат три сакральных языка. Греческий переводит на язык логики новозаветную духовно-сердечную аксиологиюоблеченную в образно-поэтическую форму арамейского языка. Латинский язык, ассоциирующийся с могуществом Рима, оказывается языком «бесстрастного» закона, носителем котрого предстает Пилат. Создавая мощное силовое поле, эти языки / культурные коды сопрягают библейскую древность, советскую современность и космическую вечность.

В емких архетипических образах не только ершалаимского и московского духовных пространств, но и,. в первую — очередь, космическо-фантастического мира Воланда и его свитььБулгаков синтезировал философско-онтологические, — историко-культурные1 традиции Запада й Востока, органично переплавил: разные, мифопоэтические стихии. В образе Воландакнязя тьмы, писатель причудг ливо соединил черты древнего Змия/дракона, апокалиптического зверяс восточнославянскими представлениями о повелителе тенейявляющемся на землю в виде «черной тучи», которая в романе «Мастер и Маргарита» накрывает Ер-шалаим и Москву и разражается очистительным ливнем, смывающимпороки: погрязшего во зле мира. В образе Коровьева-Фагота невозмутимое рыцарское достоинство^ идущее: из глубин средневекового альбигойского учения о тождестве света и тьмы, контрастирует с шутовством и балаганным гаерством^ русского скоморошествав образе Бегемота библейские и западноевропейские: мифологические корни переплетаются с традициями русского народного лубкав. образе: Азазелло древнееврейская-мифосемантика сочетается с элементами античной театральной эстетики и итальянской сотеёаг ёеН’айе, славянскими «баснословными сказаниями" — и русским «колдовским» фольклоромв- образе Геллы проступают черты не только девушки-вампирши, но и русалки из русских народных сказок и романтических повестей начала XIX века. Конвергенция культурных кодовосуществленная писателем) в- «дьяволиаде» романа «Мастер и Маргарита», наглядно демонстривует единство духовно-онтологического опыта человечества: Универсально-вселенское и национально-самобытное в творчестве Булгакова выступают вдиалектической взаимосвязи и определяют сущность творческой индивидуальности писателя.