Константинос П. Кавафис (1863 — 1933) — один из крупнейших греческих поэтов конца XIX — начала XX веков, чье творчество известно не только в Греции, но и во всем миреего стихотворения и созданные им образы стали частью мирового культурного наследия. Тексты Кавафиса начали переводить на другие языки еще при жизни автора, и сам он, великолепно владея английским и французским, тщательно следил за переносом своих стихотворений в иную языковую среду.
Настоящая работа посвящена исследованию проблематики культурной самоидентичности в творчестве Кавафиса. Поэт пользуется репутацией самого известного за пределами родной страны новогреческого автора, он оказал заметное влияние на современную европейскую поэзию и литературу в целом (и, кстати, включен в так называемый «канон европейской литературы», составленный известным литературоведом X. Блумом). На мотивах Кавафиса построен известнейший «Александрийский квартет» Лоуренса Даррелла, ему посвящали эссе такие крупные поэты, как Уинстан Хью Оден, Бертольд Брехт, Чеслав Милош, Иосиф Бродский (последний ставил Кавафиса в один ряд с Робертом Фростом, Мариной Цветаевой и Уистаном Хью Оденом, характеризуя всех четверых как поэтов, «с уникальными душами», «кардинально отличных от всех прочих"1). О Кавафисе писали Маргарет Юрсенар и Э. М. Форстер, его стихотворения ценил и публиковал Т. С. Элиот. Бродский. Творчество поэта привлекало также устойчивый интерес критиков и литературоведов, в том числе таких выдающихся исследователей, как М. Л. Гаспаров, Э. Кили, X. Блум, П. Макридж.
1 Бродский И. Труды и дни / Редакторы-составители П. Вайль и Л. Лосев. — М.: Издательство Независимая Газета, 1998.-е. 170.
Возможности осмысления наследия Кавафиса в контексте национального и (что на сегодняшний день представляется даже более продуктивным) транснационального литературного процесса не только не исчерпаны, но лишь в малой степени обозначены. В этой области открываются большие и разнообразные перспективы, — одну из них разрабатывает предлагаемое исследование. В отдельный аспект выделяется проблематика культурной самоидентичности греческого автора — его жизненный творческий поиск себя на зыбкой грани принадлежности-непринадлежности национально-культурному целому, господствующей социальной норме, сложившейся чтимой традиции. Эта проблематика естественно затрагивалась в связи с его творчеством, но в специальный объект анализа пока не выделялась.
Степень изученности проблемы. Вопрос об идентификации себя в культурном пространстве можно отнести к ряду вопросов, которые, даже не будучи осознаваемы, сохраняли актуальность на всем протяжении человеческой истории. С доисторических времен племена вели войны друг с другом, отстаивая свои земли или завоевывая новые: противопоставление «свой» — «чужой» жило в сознании людей и подвергалось так или иначе рефлексии задолго до возникновения современных наук о культуре. Но чаще всего идентичность человека (как восприятие человеком своего, определенного места в социально-культурной среде, принятие определенных ценностей и формирование на этой основе определенного поведения) конструировалась по родовому принципу, формулировалось интуитивно и в специфическом осмыслении, казалось, не нуждалось. Потребность в эксплицитном формулировании принципов идентификации росла по мере усложнения культуры: чем более она становилась гетерогенна, чем шире становились познания человека, чем с большим количеством новых явлений он сталкивается (и чем активнее от них ограждал себя, чтобы не потеряться в хаосе множественности), — тем острее и глубже эта потребность ощущалась. Тем полнее осознавалась и насущность «чужого» в качестве «другого», в котором культурный субъект начинал видеть средство понимания себя, доступ к собственной неповторимости.
Проблематика самоидентичности — один из фокусов внимания современной гуманитарной мысли: кризисные явления, фиксируемые в этой области во второй половине XX столетия, неслучайным образом трактуются как симптом «модерного» состояния культуры. «Расширение жизненной и социальной возможности для человека быть субъектом приводит к парадоксальному результату — кризису его идентичности. Вопрос об идентичности из вопроса о том, к кому принадлежит человек, кем является, превращается, трансформируется в вопрос о том, от кого он отличается"1. Отсюда — интенсивный поиск новых «формул» самоидентичности, усилия определения человеческой самости как границы (и на границе) с другим.
Важность раскрытия данной проблематики в контексте творчества греческого автора объясняется по крайней мере двумя моментами — индивидуальным и общекультурным. Биографически, в ряде ключевых для самодентификации аспектов — культурно-географическом, социальном, языковом, тендерном — Кавафис чувствовал себя не столько представителем господствующего (и тем самым задающего общую норму) большинства, сколько маргиналом. Вопрос о собственной культурной идентичности на протяжении всей жизни оставался для него болезненным. Поэт принадлежал известному греческому роду, однако большую часть своей жизни провел.
1 Шеманов А. Ю. Самоидентификация человека и культура. М.: Академический проект, 2007 С. 150. вдали от «греческого центра» — Афин. Он родился в аристократической богатой семье, но после смерти отца семья разорилась, и в дальнейшем, по причине незавидного материального положения, Кавафис занимал сомнительное положение «не вполне аристократа» (в его время в греческом обществе понятие об аристократизме было тесно связано с определенным материальным достатком), не попадая в то же время и в категорию «простого народа». Греческий был его родным языком, но в детстве он общался на нем только дома, —- надо иметь в виду и то, что «высокий» греческий язык — язык литературы и письменной речи — был Кавафисом выучен позже, так как в детстве поэт учился в Англии. Наконец, немаловажными были переживания тендерной маргинальное&trade- (в течение долгих лет скрываемый гомосексуализм поэта).
Помимо индивидуального есть и общекультурный аспект проблемы — он отсылает к исторической ситуации рубежа XIX — XX веков, когда жил и писал поэт. В широком смысле это был переломный момент для всей европейской цивилизации, мысли и культуры: мир перестал мыслиться цельно, некогда относительно безусловные представления о культурной норме и каноне все активнее ставились под сомнение и подвергались критике, «вечные» категории предстали изменчивыми. Кризис «старого» переживался тем более драматично, что на смену ему еще не была выработана новая система координат. Творчество и философская мысль Кавафиса особенно интересны с позиций поиска этих координат путем постановки вопросов о культурной норме и каноне применительно к бытию индивидуального субъекта.
Представление о культурной самоидентичности Кавафиса неразрывно связано с более общим и обширным вопросом о европейской идентичности как таковой: ощущая свою принадлежность греческому миру, Кавафис чувствовал себя включенным и в общеевропейский контекст, причем идентификация им себя с обоими мирами, меньшим и большим, ближним и более обширным, при ясном сознании их разности, не подразумевала для поэта противопоставления.
Обсуждение понятий «европейское» и «европейская идентичность» имеет долгую традицию в европейской же гуманитарной мысли, философской и культурологической. Пожалуй, одним из основных направлений является изучение материала прошлого (образно выражаясь, «этимологии» понятия «европейское» в контексте исторического наследия Европы) и постановка вопроса о генезисе и характере общеевропейских ценностей.
Проследить, когда точно был впервые поставлен вопрос о понятии «европейское», достаточно трудно, так как не существует общепризнанной даты или общепризнанного родоначальника исследований в этой области. Выше уже говорилось, что противопоставление «свой» — «чужой» существовало с глубокой древности, — в частности, в сознании древних греков оно имело вид противопоставления «мы» — «варвары», притом носило ярко эмоциональный характер и почти не подвергалось серьезной рефлексии. В Средние Века, в силу центрального места, занятого религией в культурной жизни, противопоставление «мы» — «варвары» сменилось противопоставлением «христиане» — «нехристиане». Например, в XV веке, после падения Константинополя, Георгий Подебрад, правитель Богемии, впервые высказал мысль о создании объединения христианских наций для борьбы с турками, создав таким образом возможность восприятия Европы как места, населенного народами, исповедующими христианство.
В истории Европы Нового времени противопоставление «христиане» — «нехристиане» сменилось поисками иных доказательств достоверности собственного присутствия в мире: «Европеец-исследователь, обосновавший приоритетность процесса познания, опыта и рационального доказательства, обрел новый образ „Я“ как отражение того объекта, к которому он обращался. Новой моделью стала субъективная идентичность [.]» Поскольку новая субъективность определяет себя через «собственный образ, отраженный в других людях"2, — представление о «другом» модифицируется, враждебное неприятие сменяется пониманием его необходимого присутствия. Настороженность и боязнь сохраняются, однако, поскольку «другой» никогда до конца не понят, не познан.
Лишь в XIX веке, а точнее, в связи с развитием романтизма и нарастающей активностью взаимодействия с неевропейским миром понятие «европейского» начинает последовательно рассматриваться как характеристика некоторой культурной, философской и ментальной общности. К философам и социальным мыслителям, более или менее плотно, занимавшимся этой проблематикой на рубеже Х1Х-ХХ веков и в первой половине XX века, следует отнести Ф. Ницше, О. Шпенглера (в России — Н. Я. Данилевского3), Г. Зиммеля, М. Вебера, Эд. Гуссерля, К. Ясперса, М. Хайдеггера и ряд других.
Пожалуй, наиболее систематичным и последовательным можно назвать подход Карла Ясперса. Для него основным противопоставлением является «Европа» — «Восток», а важнейшим параметром, по которому европейский мир отличается от восточного, служит отношение этих двух миров к.
1 Сурова Е. Э. Трансформация европейской модели идентичности в процессе глобализации: диссертация. доктора философских наук. — С-Пб., 2006. С. 103.
2 Леви-Стросс К. Руссо — отец антропологии. // Первобытное мышление. — М.: Республика, 1994. С. 22.
3 Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Терра — Книжный клуб, 2008. — 704 с. потенциальной возможности изменения. «Издавна принято считать, будто Китай и Индия, в отличие от Запада, не имели подлинной истории. Ибо история означает движение, изменение сущности, начатки нового. На Западе сменяют друг друга совершенно различные культуры: сначала это древнеазиатские и египетские, затем греко-римская и, наконец, германо-романская. Меняются географические центры, территории, народы. В Азии же всегда остается нечто незыблемоемодифицируясь только в своем явлении, погружаясь в глубины катастрофических потрясений, оно все время вновь возникает на неизменной основе, вечно тождественное самому себе. При такой точке зрения складывается представление, что к востоку от Инда и Гиндукуша царит не знающая исторического развития стабильность, к западу же — динамическое движение истории"1.
Таким образом, для Ясперса западная или «европейская» идентичность формировалась исторически в противостоянии и контрасте с идентичностью Восточной. Потенциал изменчивости, заложенный в европейском Западе, проявился не только в разнообразии исторических и политических событий, — за многие века он отпечатался в сознании людей, делая их более склонными к анализу, самоанализу, более терпимыми в отношении внутренней противоречивости. В нашей работе мы покажем, что для Кавафиса этот принцип действительно очень важен: на нём строится его философия терпимости, диалогичности и открытости новому.
Мысль Карла Ясперса в этом отношении созвучна ранее высказанным взглядам Освальда Шпенглера. В работе «Закат Европы» (1918), принесшей ему немалую известность, Шпенглер характеризует западноевропейскую.
1 Ясперс, К. Смысл и назначение истории. — М.: Политиздат, 1991. С. 77. культуру в противовес индийской как «крайне сознательную», не «сонную"1. Эта характеристика также представляется созвучной мировоззрению Кавафиса: «программной» склонностью к рефлексии характеризуются большинство его лирических героев, это свойство отличало, безусловно, и самого поэта.
Некоторые из выдающихся культурологов и критиков XX века (например, А. Вебер, Эд. Гуссерль, Г. Зиммель) выделяли понятие «идейный центр Европы», которым обозначали культурный комплекс, ответственный за европейскую целостность, корнями уходящий в древнегреческую античность, но вместивший в себя и весь последующий многовековой опыт Европы. В статье «Германия и кризис европейской культуры» (1924) Вебер писал: «Европа была создана молодыми племенами, которые ассимилировали, но не сломали древние народы. Она приняла в наследство не только организующее начало христианской античности, но и присущее язычеству стремление к движениюона сформировала на основе возрожденной античности общественную систему, не встречающуюся более в истории и чрезвычайно противоречивую по своему характеру, в котором город и деревня, ремесло и сельское хозяйство, аристократия и горожане противостояли друг другу и стали, как нигде более, дополняющими друг друга и все же находящимися в непрерывном противоборстве силами"2.
Кавафису, который был почти ровесником Вебера, и этот тезис близок: на нём зиждется его представление о жизни как о парадоксальном сосуществовании, необходимом симбиозе традиционного и нового, старого и молодого, «греческого» и «варварского». Взаимодействие этих начал не.
1 Шпенглер, О. Закат Европы. Очерки морфологии и мировой истории. В 2 томах. Том 1. Образ и действительность. — М.: Искусство, 1993. — С. 167.
2 Вебер А. Германия и кризис европейской культуры // Вебер А. Избранное: Кризис европейской культуры. — С-Пб.: Университетская книга, 1998. — С. 182. сводится к противостоянию, противоборству — оно продуктивно, ибо приводит к возникновению мира, качественно нового, еще небывалого, но тем не менее построенного на принципе преемственности.
В той же работе Вебер высказывает и мысль о том, что своего апогея и расцвета «идейный центр Европы» достиг к 1700 году, когда на первый план вышло понятие «гуманность», как система неиерархического равновесия сил1. В мировоззрении Кавафиса вопрос о равенстве являлся одним из ключевых, — в равенстве он видел норму, обязательную и определяющую для социального и культурного идеала. В принципе, Кавафис не отличался догматичностью, для него скорее характерны готовность экспериментировать, отсутствие страха перед переменой, переоценкой собственных взглядов, однако в вопросе о равенстве он всегда оставался строго последовательным.
Вопрос о «европейском» можно ставить не только в общецивилизационном плане, но и в связи с развитием конкретных национальных культур, разнообразие которых придает объемлющему их понятию полихромность. Этот вопрос особенно актуален для исследования творчества Кавафиса. Важным фактором развития любой, в частности, и греческой национальной культуры ему виделась ее открытость иным культурам, готовность вступить с ними в полноценный диалог. «Европейскость» в этом контексте означала не отказ от своего, «домашнего», «национального» опыта, а включение любой частности, «отдельности», периферии в единый, всеобъемлющий контекст.
Эту проблематику нам предстоит рассмотреть подробно в главах диссертации, предварительно рассмотрев степень освещенности вопроса в критике.
1 Вебер А. Германия и кризис европейской культуры // Вебер А. Избранное: Кризис европейской культуры. — С-Пб.: Университетская книга, 1998. — С. 172.
Несмотря на то, что Кавафис был знаком лично или опосредованно со многими писателями и поэтами своего времени, мировое признание пришло к нему только после Второй мировой войны. Знакомство с ним европейской аудитории произошло, впрочем, существенно раньше — через посредство англоязычных публикаций и во многом благодаря дружбе с Э. М. Форстером. После войны интерес к творчеству Кавафиса оказался особенно широк в США: влияние греческой диаспоры в академических кругах здесь было велико и изучение тем, связанных с древней и современной Грецией, активно поощрялось.
Среди западных исследователей, занимавшихся творчеством Кавафиса, следует особо выделить таких классиков-эллинистов как Э. Кили1, П. Макридж2, Р. Битон3, М. Юрсенар4. Их подход характеризуется масштабностью анализа, стремлением к широкому охвату разнообразия мотивов в поисках объединяющего все творчество поэта образного ядра.
Из греческих кавафоведов наиболее известным и уважаемым был и остается Г. П. Саввидис5, долгие годы отвечавший за архив поэта и имевший доступ к его рукописям и письмам. Другой авторитетнейший специалист, Кс. Коколис6 известен последовательной приверженностью к структурно-лингвистическому анализу стихотворений Кавафиса. Среди знатоков.
1 Keeley Ed. H Kafiaquicri AteCavSpeia. Ei-eA.iCr| evoc (iuGov). — AGfiva: 'Iicapoc, 2004. — 247 ar.X.
2 Mackridge P. The modem Greek Language. — Oxford: Oxford University Press, 1985. Ancient Greek myth in modern Greek poetry. Ed. by Mackridge P. — London: Frank Cass, 1996.
3 Beaton R. An introduction to modern Greek literature. — Oxford: Clarendon Press, 1999. — 420 p.
4 Yourcenar M. Presentation critique de Constantin Cavafy. Suivie d’une traduction intergale de ses poemes par Yourcenar M. et Dimaras C. — Paris: Gallimard, 1958. — 296 p.
5 Zappi5r|c T. n. Oi KaPacpiKsc ckSocteic (1891 — 1932). ncpiypatpr’i icai axoXio. Bip) aoypa (pitcf| ?ie>itr|. — AGfjva: 'iKapoc, 1992. — 365 aek.
ZappiSric T. n. MiKpa KapatpiKa A'. — AOiiva: Epjaiic, 1985. — 196 aeX. SaPPiSric T. n. MtKpa KaPatpiKa B'. — AQriva: Epunc, 1980. — 249 aeL ZaPPi5r (c T. il. baaika ocuata tt|c 7roir|ariq xou Kapacpr). — AGiiva: 'Iicapoc, 2004.— 110 aeL.
6 KoKOA. rcc, H. A. nivaKacecov tcuv 154 7roir)(xaTC0V rot) K. n. Kapa (pr|. —A8iiva: EPMHE, 1976. — 79 aek. творчества поэта следует также назвать Г. Врисимидзакиса1, Дим. Даскалопулоса2, Я. Далласа3, М. Пиериса4, и др. Интерес греческих кавафоведов традиционно сосредоточен на подробном филологическом анализе отдельных стихотворных текстов, — этот подход характеризует большинство статей о Кавафисе и прослеживается в крупных монографиях (работах Гр. Ксенопулоса, Я. Сареянниса, Й. Врисимидзакиса, Кс. Коколиса и ДР-).
В отечественном литературоведении внимание поэту стали уделять лишь после 1967 года, когда впервые была опубликована подборка стихотворений автора, переведенных С. Б. Ильинской5, впоследствии подтвердившей свой статус в качестве значимого исследователя-кавафоведа. Благодаря этой публикации творчеством греческого поэта заинтересовался И.
A. Бродский6. О поэзии Кавафиса также писали Р. Якобсон7, В. Н. Топоров8, Т.
B. Цивьян9, М. Л. Гаспаров10, И. И. Ковалева11 и др. Наиболее полным и разносторонним исследованием творчества поэта по сей день остается.
1 Врклц1т? йкт|<- Г. То еруо тог) К. П. Ka? cupr). — A9r|va: 'iKapoq, 1984. — 98 aeX.
2 ДаакоЛблоиАжA. Bi? Xioypaqna К. П. Ka? a (pr| (1886 — 2000). — ©-еааоЛоуиа): Kevxpo sXlriviicfiq yXwaaaq, 2003.—1269 osX.
3 AaXXaq Г. О eXAr|vtoji6iKai r| 9eoA. oyia gtov Ka? acpr). — A0f|va: Xxiypii, 1986. — 106 acX. АйХХад Г. О Ka? d.
4 П1? рг|<- М. Xwpog, Фшд kat Aoyoq. H 5шЛект1кг| тои «рсста» — «с^ш» атт}у яо^аг) тог) КарйфГ|. — AOr'iva: Екбосегд КаатаукЬтп, 1992. — 456 асХ.
Haas D., niepf|iМ. Bi?^ioypacpiKOioSrjyog ста 154 логгщата тог) Карйфт]. — A6riva: Ерцг|д, 1984. — 347 сеХ.
5 Кавафис Константинос. Стихи. Перевод и вступление С. Ильинской // Иностранная литература, 1967, № 8. С. 198−204.
6 Бродский И. А. На стороне Кавафиса. // Русская кавафиана. В трех частях. Сост. С. Б. Ильинская. — М.: ОГИ, 2000. — С. 482 — 491.
Бродский И. Труды и дни / Редакторы-составители П. Вайль и Л. Лосев. — М.: Издательство Независимая Газета, 1998. —272 с.
7 Якобсон Р., Колаклидис П. Грамматическая образность в стихотворении Кавафиса «(c)иц^стои, ошца.» // Русская кавафиана. В трех частях. Сост. С. Б. Ильинская. — М.: ОГИ, 2000. — С. 474 — 482.
8 Топоров В. Н. Явление Кавафиса. // Русская кавафиана. В трех частях. Сост. С. Б. Ильинская. — М.: ОГИ, 2000. —С. 491 -528.
9 Цивьян Т. В. О поэтике Кавафиса. // Русская кавафиана. В трех частях. Сост. С. Б. Ильинская. — М.: ОГИ, 2000. —С. 568−608.
10 Гаспаров М. Л. Экспериментальные переводы. — СПб.: Гиперион, 2003. — 352 с.
11 Ковалева И. И. В мастерской Кавафиса и другие очерки поэтики греческого модернизма. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 2006. — 198 с. монография С.Б. Ильинской1. В целом можно говорить о том, что в отечественной науке исследование творчества Кавафиса ближе традициям неоэллинистики: работы о поэте сродни филологическим эссе и зачастую сосредоточены на анализе отдельных стихотворений.
Популярным направлением исследования с середины XX века является изучение отдельных мотивов в творчестве поэта (Г. П. Саввидис, Кс. Коколис, Я. Даллас, М. Пиерис, С. Б. Ильинская). Подробно исследованы мотивы мифологические, исторические и религиозные, а также мотивы любви, замкнутости и одиночества, города, византийской традиции. При этом практически всеми критиками характеристика Кавафиса как греческого национального поэта воспринимается как незыблемое общее место — самоочевидность, не нуждающаяся в каком-либо дальнейшем обсуждении.
Таким образом, исключается из поля исследования важный пласт проблематики, связанный с творческой и культурной самоидентификацией поэта. Относительно слабо разработан и сравнительно-типологический подход к поэзии Кавафиса. Существует, разумеется, немалое число статей, где предпринято сравнение отдельных черт его творчества с творчеством других л европейских авторов (в этом ряду можно упомянуть Дж. Китса, Р. Браунинга3, Т. С Элиота4, Б. Брехта5, И. Бродского1, Л. Даррелла2 и др.). Эти.
1 Ильинская С. Б. Константинос Кавафис. На пути к реализму в поэзии XX века. — М.: Наука, 1984. — 319 с.
2 MaMvog Т. Н «Аац (а» той Ктупкаг о Карафг^ // Nea Ecrria № 51(15 lav. 1952). ИеХ. 75−83.
Pontani F. M. Елтй 5окциа kai цеХетцигпх yia xov Карбкрт) (1936 — 1974). — A9f|va: Морсратко 'ISpujia EGvikt^ TpaneCflq, 1991. — 280 ask.
Pontani F. M. Карасрг|<- kcu Keats // Еитауаууг) ott|V яо (т1аг| tod Ксфа (рг|. ЕлЛоуг| кршкшу кещеусоу. — НракА^ю: Пауеяштгщшкёд SKSoosiq Kprjxriq, 1994. — 432 acL.
3 МлЕрЬ^д А. О SiriaKOjtog тои Роцлерт Mnpaouviv // О По? атг||- № 62 (Хетгг. 1983). ЕеХ. 51−53.
Keeley Ed. КарйфгцKai Browning // Пракпка xpixou Хицлоаюи Поицупд. Афгёрсоца cttov К. П. КаРафТ). — Пахра: rvtbati, 1984. — ЕеХ. 355 — 362.
4 2сфёрт (д Г. К. П. КарафТ]?, 0. 2. 'ЕАлох: ларбЛХг|Хо1 // Еюаушуг) axriv noir|ar| хои КаРафГ]. ЕлЛоуг| кршкшу kgijxevcov. — НракХею: Паугяюхпщакбд ekSooskKpiixriq, 2001.—Т.&-. 141 — 179.
Ma^avoiТ. 'Eivai лрауцаи яараААцАш о К. П. КаРафГ|<- ках о 0.1. 'ЕХюх- // Atei-av5ptvf| AoyoxExvia, 1948. ЕеX. 3−21.
5 КоАяк? а5г|<- П. КарафГ)? каг Млрсхх // То В%а, 23 Maiou 1971. наблюдения, однако, носят частный характер и редко сопровождаются обобщающими выводами относительно места и значения Кавафиса в европейской культурной традиции, в контексте современного ему модернистского этапа литературного и культурного развития.
Складыванию стойкого представления о Кавафисе как о греческом национальном поэте способствовал сам Кавафис: в прозаических заметках и статьях он не единожды затрагивал вопросы, связанные с принадлежностью к греческому миру («Ученые греки в римских домах», 1896), анализировал разные виды и эпохи греческой поэзии («Византийские поэты», 1892- «Избранные песни греческого народа», 1914; «Народные песни острова Карпатос», 1917). Особое внимание он уделял размышлениям о греческом языке, его периодизации, актуальности архаичных форм в современном языке л.
Профессор Блэк о новогреческом языке", 1891). Традиционно в «греческости» Кавафиса вообще не усматривалось вопроса или проблемы, -разве не очевидно, что основной корпус его стихотворений написан по-гречески, разве сам поэт высказывался когда-либо о своей принадлежности к какой-либо иной традиции? Однако в новой парадигме исследований по-новому значимым становится тот факт что, сознавая себя греческим поэтом, Кавафис в неменьшей степени сознает себя «человеком мира», что его личный опыт соткан из тесного соприкосновения с весьма разными культурами: родился в Александрии, детство провел в Англии, жил некоторое время в.
Za??iSriq Г. П. Bertolt Brecht / К. П. Ka? acpr|g: Mia Jipoasyyiari // Enioir|jioviKf| Елетпрц ФАоаофиоц- № 11, 1971. Иск. 327 — 331.
1 Бродский И. На стороне Кавафиса. // Русская кавафиана. В трех частях. Сост. С. Б. Ильинская. Часть I. — M.: ОГИ, 2000. — С. 482 — 491.
Brodsky J. К. П. Ka? acprii-: то xpayouSi тои еккрецойд // По (г|аг| № 7, 1996. — Иск. 129 — 142.
IXivaKayia И. Ало rr|v A/le4.
1998. Ее*. 40−47.
2 Young К. The contemporary Greek influence on English writers // Life and Letters № 64, 1950. P. 53 — 64. Durreil L. A Cavafy find // The London Magazine № 3/7, 1956. P. 11−14.
3 См. Все эти работы в русском переводе в кн.: Кавафис К. П. Проза. — M.: Итака, 2003.
Константинополе, затем вернулся в Александрию. Повышенное внимание привлекает к себе и его билингвальность, не только бытовая, но и творческая (наличие поэтических текстов на иных, помимо греческого, языках).
Считая себя и будучи воспринимаем другими в качестве греческого национального поэта, сам Кавафис очень специфически толковал рамки «национального», в частности, в культурно-лингвистическом аспекте: Т. В. Цивьян усматривает тому причину в языке «великого греческого мира», «амальгамирующем разное"1. В этой связи ценно следующее наблюдение Т. В. Цивьян: «Кавафис максимально использует свои полиглотические и «полиглоссические» возможности: на сжатом пространстве и одновременно он виртуозно комбинирует разные европейские языки и «разные греческие» языки: древне-, среднеи новогреческий с соответствующими диалектными вариациями, кафаревуса и димотика с промежуточной «нейтральной прослойкой», но и с игрой на противопоставленйяхлатынь, французский, итальянский, английский"2. Языковой эксперимент, который предпринимает Кавафис, позволяет увидеть в нем поэта европейского, поэта-новатора, поэта-модерниста.
Желание поэта проблематизировать характер своей культурно-этнической принадлежности выразилось в его известном высказывании: «Я не грек, — я греческий"3. Говоря это, комментирует Ильинская, Кавафис имел в виду, что «воспринимает греческую традицию не как нечто обособленное, а в ее исторических контактах, обогащении, движении, простирающейся далеко за пределами государственных границ, обнимающей все, что входит в историю греческого мира и сохраняет свое значение для будущих.
1 Цивьян Т. В. Проза поэта. // Кавафис К. П. Проза. — М.: «Итака», 2003. — С. 37.
2 Цивьян Т. В. Проза поэта. // Кавафис К. П. Проза. — М.: «Итака», 2003. — С. 38.
3 Тспрка?, Е. О лоХшкод КаРафп^. — Абт^уа: Кёброд, 1988. —ХеХ. 114. поколений"1. Впрочем, это не единственно возможная трактовка процитированной выше автохарактеристики. Очевидно, что вопрос об идентификации поэтом себя в культурном пространстве, об отождествлении им себя с конкретной традицией и сообществом, заслуживает специальной постановки и внимательного обсуждения.
Новые возможности изучения творчества великого греческого поэта открываются в последние годы, в связи с пересмотром методологии и инструментария литературоведческих исследований и переосмыслением на этой основе проблематики модернизма.
В 1990;е годы стало возможным говорить о реконцептуализации литературного модернизма — в связи, в частности, с интересующей нас проблемой описания культурной идентичности субъекта. Характеристики гетерогенности, мозаичности ранее чаще рассматривались применительно к культуре постмодернизма и трактовались как следствие деконструкции нормативного сознания2- как возможность создания «безостановочного функционирования импульсов», обязательных для коммуникации между текстом и читающим3. Однако со временем эти категории заняли центральное место и в исследованиях модернизма, хотя их внутренняя смысловое наполнение при этом несколько иное: гетерогенность служит скорее базой для «позитивистского» и позитивного поиска общего в разном, доказательств единства разного. Сознание мозаичности, многосоставности любого текста делает возможным отказ от традиционности как единственно признаваемой формы, при этом сосуществование традиции и нового, современного приветствуется и становится ценностью. Вследствие этого меняется в целом.
1 Ильинская С. Б. Проза Кавафиса. // Кавафис К. П. Проза. — М.: «Итака», 2003. —С. 27.
2 Ильин И. П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. — М.: Интрада, 1998. — 417 с.
3 Kristeva, J. La revolution du langage poetique: L’avantgarde a la fin du XIXe siecle. — Paris: Lautreamont et M., 1974. — C. 15. взгляд на культуру: уже не столько интегрированность, цельность, сколько внутренняя множественность предстает как заглавная, сущностная ее характеристика.
Новое видение модернистской культуры ведет к расширению спектра исследуемых авторов: интерес ученых все чаще вызывают не общепризнанно «первые величины», но и их менее известные, прежде не замечаемые современники. Модернизм нельзя воспринимать как «сиюминутную реакцию на события во внешней среде или политические катаклизмы"1, нельзя замыкать и рамками «высокой культуры», экспериментирующего авангарда. Известный современный американский исследователь модернизма как культурного явления Т. Кроу в своей программной статье «Модернизм и массовая культура в изобразительном искусстве», посвященной вопросу об определении понятия «модернизм», пишет: «С самого начала художественный авангард эпохи модернизма идентифицировал себя через маргинальные, «нехудожественные» формы выразительности и изображения». Процесс самоидентификации модерна все чаще описывается в режиме диалога с иным, другим, в тех или иных отношениях не-нормативным.
Тенденции расширения круга анализируемых авторов и устойчивая апелляция к «культурному другому», объединяются в конце 1980;х годов в контексте дискуссии, которая в зарубежной критике получила название «войн вокруг канона». Изначально эта дискуссия получила большой резонанс в академических кругах США, особенно обострившись после того, как в 1987 году была опубликована книга А. Блума «Закрытие американского духа» — в ней провозглашалось, что философия культурного релятивизма, возводимая.
1 Gluck, M. The historical Bohemian and the discourse of modernism. // Gluck, M. Popular Bohemia: modernism and urban culture in Nineteenth-Century Paris. — Cambridge, Massachusetts: Harvard Uni. Pr., 2005. — P. 2.
2 Crow, Th. Modernism and mass culture in the visual arts // Modem art in the common culture. — Hong Kong: Yale University Press, 1996. — P. 3.
3 Bloom, A. D. The closing of the American mind.—New York: Simon & Schuster Inc., 1988. — 392 p. им к радикализму 1960;х годов, выхолащивает и уничтожает истинные культурные ценности, основанные на образовании, не давая воображению молодых людей развиваться. Эти взгляды разделяли Э. Д. Хирш1, считавший, что современные методы образования привели к тому, что американцы не имеют базовых знаний, Р. Кимбалл2, Д. Д’Суза3 и ряд других авторитетных гуманитариев.
Противоположного мнения придерживались приверженцы мультикультурализма, иронично высказывавшиеся о претензиях на выделение универсального «Западного канона» и считавшие, что навязывание пиетета к так называемым каноническим текстам и ценностям не способствует, а мешает их полноценной интерпретации. Следует отметить, что само понятие «мультикультурализм» интерпретировалось и продолжает интерпретироваться по-разному. Э. Сайд, занимавшийся изучением этнических литератур бывших колоний и рецепцией в них литературного процесса Европы и США, содействовал расширению устоявшегося канона, однако сам скорее выступал за переосмысление Востока, за отказ интерпретировать его исключительно сквозь призму западных ценностейего интересовало сравнительное литературоведение, а не опровержение канона как проверенной временем основы4. «Дипломатичным» последователем мультикультурализма считается П. Лаутер: большинство его работ направлены на изучение литератур этнических и тендерных меньшинств5, тем не менее, он также не опровергает осмысленность сохранения сбалансированного нормативного списка авторов.
1 Hirsch, Е. D. Cultural Literacy: what every American needs to know.—New York: Random House, 1988. —251 P.
2 Kimball R. Tenured Radicals: how politics has corrupted our higher education. — Chicago: Ivan R. Dee, Publisher, 1998. —247 p.
3 D’Souza D. Illiberal education: the politics of Race and Sex on Campus. —New York: The Free Press, 1991. — 319 p.
4 Said Ed. Culture and imperialism. —New York: Random House, 1993. — 380 p. Said. Ed. Orientalism. —New York: Random House, 1994. — 394 p.
5 Lauter P. Canons and contexts. —New York: Oxford University Press, 1991. — 230 p.
Исследователей, высказывавшихся за полный отказ от «канона» достаточно много1, однако анализ этого вопроса не составляет суть данной работы. Для нас важно устойчивое присутствие концепта множественности, «антиканонической» гетерогенности в трудах литературоведов конца XX века, а также то, как эти взгляды повлияли на восприятие творчества Кавафиса в эти последние годы.
Возвращаясь к основным моментам реконцептуализации модернизма, следует сказать, что ему (модернизму), всегда акцентирующему состояние перманентного кризиса и смены ценностных приоритетов и норм, задающему вопросы, но не предлагающему однозначных ответов, «странным образом аккомпанирует регрессирующий — или даже «археологизирующий» — способ мышления. Модернизм стирает границы между древним и современным, смешивая эти эпохи в единое целое"2. Расширяя временные границы, модернизм, начиная с 1990;ых годов, все более восприниматься под знаком расширения также и географических границ, преодоления рамок национального и этнического.
Подход к проблематике литературного модернизма с учетом опыта современных культурных и, в частности, постколониальных исследований сделал актуальной и даже необходимой ре-интерпретацию привычного облика этого явления. Модерность, по мысли Д. П. Гонкара, «обозначила свое присутствие не вдруг, а постепенно, стадиально, в режиме longue duree — как качество, пробуждаемое контактами, транслируемое в общении, утверждаемое.
1 Яркими примерами подобных работ могут служить следующие издания:
Robinson L. S. In the canon’s mouth: dispatches from the culture wars. — Bloomington: Indiana University Press, 1997, — 191 p.
New working-class studies. Ed. by Russo J. and Linkon Sh. L. — Ithaca, NY: Cornell University Press, 2005. — 276 P.
Listen up: voices from the next feminist generation. Ed. by Findlen B. — Seattle: Seal Press, 1995. — 260 p.
2 Lefebvre, H. Modernity and modernism // Modernism and modernity: the Vancouver conference papers / Ed. by B. H. D. Buchloh, S. Guilbaut, D. Solkin. — Halifax: the Press of the Nova Scotia College, 2004. — P. 2. имперски и принимающее на себя колониальный отпечаток, подталкиваемое национализмом"1. В литературоведении последних лет настойчиво ставятся вопросы о новой «географии» литературного модернизма2, о различиях между «модернизмом метрополии» и «модернизмом границ"3, о модернистском эксперименте, принципиально не ограниченном пространством английского, французского, немецкого языков4.
Следствием реконцептуализации модернизма стало появление работ, направленных на поиски ответов на ранее не возникавшие вопросы. Интерес исследователей стало вызывать проявление национального и одновременно транснационального, «домашнего» и «общего», «исконного» и «привнесенного», а также возможности одновременного присутствия данных концептов в тексте5. Этот подход особенно актуален для изучения греческой литературы. Несмотря на долгие века турецкого ига, Греция смогла сохранить свой национальный колорит, — отсюда бережное, трепетное к нему отношение. В то же время, вследствие огромного влияния древнегреческой культуры на становление европейской цивилизации, а также благодаря тому, что греческая интеллектуальная элита всегда была тесно, в том числе и биографически, связана с европейскими кругами, жестко отделить «греческое.
1 Gaonkar D.P. On alternative modernities // Alternative Modernities. — Durham: Duke University Press, 2001. — P.l.
2 Cm. Huissen A. Geography of Modernism in a globalizing World // Geographies of Modernism: Literatures, Cultures, Spaces. Ed. P. Brooker and A. Thacker. —Trowbridge: Routledge, 2005. — P. 6−19.
3 Schedler Ch. Border Modernism: Intercultural Readings in American Literary Modernism. — New York: Routledge, 2002,—188 p.
4 Kronfeld Ch. On the Margins of Modernism: Decentering Literary Dynamics. — Berkeley: University of California Press, 1996. —275 p.
5 Lloyd D. Nationalism and minor literature: James Clarence Mangan and the emergence of Irish Cultural Nationalism. — Berkeley: University of California Press, 1987. — 257 p.
Nation and narration. Ed. by Bhabha H. K. — London: Routledge, 2000. — 333 p. национальное" от «греческого-транснационального» не представляется возможным1.
Будучи включенной в контекст «транснационального», греческая литература не растворяется в нем как нечто «второстепенное», подчиненное, напротив: творческие стратегии, определяющие ее лицо, открываются теперь новой интерпретации. По выражению известного кавафоведа и исследователя модернизма П. Юзданиса, греческую литературу продуктивно рассматривать как «организующий центр для многих других, более мелких и раздробленных литератур». Этот тезис, сформулированный Юзданисом, может послужить основой для переосмысления творчества Кавафиса, — ведь в трудах «старых» кавафоведов (мы имеем в виду прежде всего традицию, сложившуюся в работах Г. П. Саввидиса и его последователей) внутренняя диалогичность творчества Кавафиса акцентировалась очень слабо или не замечалась совсем, в целом преобладал историко-биографический подход, не оставляя простора для теоретически внятного анализа и сравнения.
Нельзя не обратить внимания на появление в последние годы все большего числа работ, направленных именно на анализ содержательной и формальной гетерогенности поэзии Кавафиса, на связь этого внутреннего.
1 Herzfeld М. Ours once more: folklore, ideology, and the making of modern Greece. — Austin: University of Texas Press, 1982.— 197 p.
Lambropoulos V. Literature as national institution: studies in the politics of Greek criticism. — Princeton: Princeton University Press, 1988. —272 p.
Lorenzatos Z. The lost center and other essays on Greek poetry. — Princeton: Princeton University Press, 1980.
2 Jusdanis G. Belated modernity and Aesthetic Culture: inventing national literature. — Minneapolis: University of Minnesota Press, 1992. — P. 11.
3 Jeffreys P. Eastern questions: Hellenism and orientalism in the writings of E. M. Forster and Constantine Cavafy. — New York: Harcourt, 2001. — 384 p.
H 7toir|or| тои крац|што<-. Моутеруюцод кш. бихлоАлащкоттуга ото spyo тои КаРскрг). Етпц. Шерг|<- M. — НракХвюу: ПауелготтщшкаЕкбоаекКриг|<-, 2000. — 347 аеХ.
Еюаущг ottiv 7ш1г|ог| тои Kapatpri. Suvaycoyri apOpcov Kai цсХстгщатшу. Ешц. nieprjq М. — HpaxX^tov: Пауетиатт1Ц1ак&- ЕкбоаекКр (тг|д, 1994. — 429 ask.
Gifford, J. Hellenism/Modernism: reading Т. S. Eliot and Constantine P. Cavafy in Laurence Durrell’s (Un)real City. // Anglo-American Perceptions of Hellenism. Ed. by J. Rapatsikou. — Newcastle, Cambridge Scholarly Publishing, 2007. —P. 82−97. разноречия с обобщающими концептами «греческого» и «современного» («модерного»). Частное биографическое наблюдение, конкретный текстологический факт при таком подходе вписываются в широкую теоретическую рамку (контекст европейского модерна1), пластичность поэтического текста выступает как залог его множественных пере-прочтений. Например, по мнению современного неоэллиниста В. Каралиса, «изучение формы и контекста поэтического произведения не может быть сведено к специфике исторического момента его созданияговоря о поэзии Кавафиса, мы подразумеваем наш личный опыт прочтения его работ, а не опыт автора, пережитый им в результате процесса письма». В предлагаемых подходах уже обнаружились крайности, возможно, тупиковые, но обозначились и явно перспективные направления работы.
Научная новизна данного исследования заключается в попытке целостного анализа мотива культурной самоидентичности в творчестве Кавафиса. Диссертация направлена на выявление тех факторов (биографических, творческих, общекультурных), которые создавали у поэта ощущение преемственности в отношении греческой национально-этнической традиции и одновременно причастности к традиции более широкой, европейской.
Актуальность темы
данной диссертации определяется тем, что проблематика нормативности и соотношения понятий «свой» — «чужой», а через них и проблематика культурной самоидентичности выделяется в творчестве Костантиноса Кавафиса как центральный предмет художественной.
1 См., например: Bien P. Constantine Cavafy. —New York: Columbia University Press, 1964. — p. 223.
Lilly M. Gay men’s literature in the twentieth century. — New York: New York University Press, 1993. — 233 p. Christensen, Peter G. C.P. Cavafy. // The Gay and Lesbian Literary Heritage. Ed. by C. J. Summers. — New York: Henry Holt and Co., 1995, —P. 149−151.
2 Karalis V. The transcultural and the individual in Cavafy: A brief response. — http://cms.lsa.umich.edu/UofM/Content/modpreek/document/Cavafv Vrasidaskaralis. pdf рефлексии. Это делает возможной трактовку его творчества в контексте общеевропейской «модерности» и модернизма не только на уровне частных параллелей-созвучий (с такими современными ему авторами, как Т. С. Элиот, Э. Паунд, П. Валери, Э. М. Форстер и др.). В перспективе такой подход создает основу для расширенной трактовки литературного модернизма как транснационального явления, не ограниченного уже хорошо изученным западноевропейским каноном.
Цель диссертационного исследования — описать и исследовать процесс культурной самоидентификации, воплощенный в творчестве Константиноса Кавафиса, раскрыв его в контексте биографическом и общекультурном, связав со становлением философских взглядов поэта и эволюцией его художественного языка.
Задачами работы являются:
• раскрытие представлений Кавафиса об отношении «своего"/ «чужого», «центра"/"периферии», а также о маргинально сти как специфической ценности (на материале эссеистики и ключевых поэтических произведений);
• исследование характерного для Кавафиса видения города как идеального центра странноприимства;
• раскрытие специфического содержания концепта «греческого» в творчестве Кавафиса, — отсылающего столько же к этническому, национальному, сколько (и даже в большей степени) к «супра-этническому», «супра-национальному» комплексу;
• описание своеобразия поэтического языка Кавафиса как открытого одновременно архаической норме и разноречию современности;
• осмысление представлений поэта о «классичности» и «классике».
Объектом изучения в диссертации являются поэтические тексты Кавафиса. При этом, следуя сложившейся в кавафоведении традиции, мы сочли возможным выделить ряд ключевых стихотворений для пристального разбора, а к остальным прибегаем как к дополнительному материалу, позволяющему проверить, развернуть, уточнить выводы из проделанного анализа. Дополнительно проведенный анализ прозы поэта позволяет нам сделать более твердые и обоснованные выводы.
Методологической базой исследования послужили теоретические положения современных философов, культурологов и литературоведов, занимавшихся проблематикой культурной идентичности, нормативности, вариативности и каноничности в языке и культуре. Особую методологическую.
1 9 ценность представили разработки Э. Сайда и X. Блума (предложенная им трактовка канона, каноничности в литературе и культуре), литературно-социологическая концепция Б. В. Дубина3. Также был использован новейший опыт сравнительного литературоведения, связанный с «глобальными», «транснациональными» исследованиями4, теории литературного канона, канонизации и «классикализации» (X. Блум и др.). Оппозиции «нормы» и «вненормативного», «центрального» и «периферийного», «канонического» и «маргинального», по-разному актуальные в рамках этих научных.
1 Said Ed. Culture and imperialism. —New York: Random House, 1993. — 380 p.
Said Ed. The world, the text and the critic. — Cambridge: Harvard University Press, 1983. — 327 p.
2 Блум X. Страх влияния. Карта перечитывания. — Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 1998. — 352 с.
Bloom H. The western canon: the books and school of ages. — New York: Harcourt Brace & Company, 1993. — 578 P.
3 Гудков Л. Д., Дубин Б. В.
Литература
как социальный институт. Статьи по социологии литературы. — М., 1994. —352 с.
Дубин Б. В. Классическое, элитарное, массовое: начала дифференциации и механизмы внутренней динамики в системе литературы // «Новое литературное обозрение», 2002, № 57.
Дубин Б. В. Интеллектуальные группы и символические формы. — М.: Новое издательство, 2004. — 352 с. Дубин Б. В. Слово — письмо — литература: Очерки по социологии современной культуры: Научное приложение: Bbin.XXVI. — М.: Новое литературное обозрение, 2001. — 412 с.
4 См. характерный теоретический манифест этого направления новейших исследований: Culler, J. Comparative literature, at last // The Literary in Theory. — Stanford: Stanford University Press, 2007, pp.254−268.
J. Culler. Literary theory: A very short Introduction. — Oxford: Oxford University Press, 2000. — 149 p. направлений, были исключительно значимы для Кавафиса в ходе его трудной и долгой творческой работы, связанной с самоидентификацией. Не чревато ли применение этих категорией модернизацией (точнее постмодернизацией) творчества поэта? С нашей точки зрения, при соблюдении должного исследовательского такта, такой поход и оправдан и правомерен: благодаря ему уже знакомое открывается в новой перспективе. Да и сама оппозиция модерна и постмодерна на сегодня явно утратила «прелесть новизны», обнаружив присущий ей, как и всякой жесткой бинарной оппозиции, редукционизм.
Таким образом, в работе предлагается новый контекст и основа для анализа творчества Кавафиса, что может позволить в итоге прочесть его стихотворения в современном контексте.
Научно-теоретическая значимость полученных результатов заключается в попытке последовательного рассмотрения проблематики культурной самоидентичности в творчестве Кавафиса и осмысления его в конктексте общеевропейского (и транс-европейского) литературного модернизма.
Практическая значимость диссертации состоит в том, что ее материалы могут быть использованы для проведения спецсеминаров и спецкурсов в рамках изучения зарубежной литературы.
Апробация работы и публикации. Результаты работы докладывались на конференции «Эллинский мир и мы» в Латвийском университете (ноябрь 2005). По теме работы опубликованы три статьи (в том числе одна в журнале из списка ВАК). Отдельные разделы и вся диссертация целиком были обсуждены на заседаниях кафедры истории зарубежной литературы филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.
Структура работы. Диссертация состоит из трех глав, вступления, заключения, приложения и библиографии.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
.
В нашей работе мы постарались раскрыть два основных аспекта, связанных с проблематикой культурной самоидентичности Константиноса Кавафиса.
Во-первых, мы проанализировали некоторые обстоятельства его биографии в сопоставлении с идейным развитием и творческим мировоззрением. Выяснилось, что стихийно сложившееся в юности самоощущение в качестве маргинала и ощущение собственной «инаковости» по отношению к окружающему миру в зрелом творчестве поэта получили новое качество, став основой своеобразной философии жизни и творчества. Открытость диалогу и новому одновременно свидетельствует о преемственности в отношении «древнегреческого» начала (демократичность полисанасущность контактов с «варварами" — желание, умение и осознание нужности распространения своей культуры-) и о чуткости к духу и реалиям новейшего времени (анонимность и принятие «инакового» в современном городенациональная и религиозная терпимость как условие выживания цивилизации, эгалитарный характер отношений с «Другим» в рамках единого культурного и географического пространства).
Маргинальность и «инаковость» из зоны «странного», «неприемлемого» переносятся у Кавафиса в зону «жизненного необходимого»: именно и только переживание собственной маргинальное&tradeвоспитывает понимание и уважение маргинальности в других. Как следствие, город, населенный исключительно маргиналами, становится городом индивидуумов, но не в романтическом смысле (каждый, поощряя собственную индивидуальность, бежит от других, от их непонимания), а в ином, более близком современности: странноприимство", неотъемлемая черта городской жизни, воспринимается Кавафисом как императив и: залог личностного развития каждого человека.
Маргинальность как существование «на грани», дающее острое ощущение разного, отказ от одностороннего1 видениямира — это для Кавафиса основные критерии для принятия в круг «своих». Сохраняя-сильную и отчетливо звучащую национальную, собственно греческую составляющую, он активно переосмысливает ее в категориях «классического"^ «европейского» и «современного», принципиально (временами — парадоксально) их сближая.
Во-вторых, мы постарались ответить на вопрос о художественных приемах и языковых формах, которые использовались Кавафисом, для утверждения и развития своей философской мысли.
Качественно новому видению мира в литературе, особенно в поэзии, как правило, соответствует свой язык. В нашей работе мы показали, что отказ писать на кафаревусе и экспериментальное отношение к поэтическому языку были для поэта, тесно связаны с преодолением, романтических творческих штампов. Сосуществование разного и открытость разному характерны не: только для его мировоззрения, но и для языка его стихотворений. Он (язык) близок к димотике и в этом смысле доступен для понимания широкого круга-читателей, но в то же время насыщен большим количеством архаичных формчто создает сложный эффект, рассчитанный на чуткого, вдумчивого, элитарного читателя.
Натуралистическая достоверность в передаче деталей сочетается в лирике Кавафиса с театральной драматичностью, позволяющей сталкивать разные эпохине противопоставляя их. Читатель XX, а теперь уже и XXI, века получает: тем самым возможность ощутить > себя соучастником далеких эпох-, «вечным современником» культуры, изменчивойнои преемственной внутренне. Этот статус и для самого поэта был предметом пожизненного творческого стремления.
