Современная история в свете двойной истины

При сопоставлении «Декамерона» с «Божественной комедией» обращает на себя внимание одно удивительное и знаменательное совпадение: Данте отнес действие своей комедии к самому рубежу нового XIV в., а Боккаччо этим же самым временем пометил действие своей первой новеллы^[1]. Точной даты у него (как и у Данте) нет, но названы имена, события. Можно ли им доверять?

Не всегда. У Боккаччо в духе средневековой новеллистической традиции события порой приурочиваются ко времени султанов и королей, не поддающихся исторической идентификации, совершенно условных. Причем условно историческими могут становиться даже подлинные имена:

" ??? то время, когда Октавиан Цезарь, еще не прозванный Августом, правил Римской империей в должности, называемой триумвиратом, жил в Риме родовитый человек, по имени Публий Квииций Фульв…" (X, 8).

Нарастает ощущение достоверности, которое будет взорвано, как только у сына поименованного родовитого человека появится задушевный друг по имени Джизиппо, — Древний Рим кончился на его чисто итальянском звучании.

Виктор Шкловский так прокомментировал этот эпизод: «Современность для Боккаччо — всегдашность»^[2]. О чем бы ни повествовал Боккаччо, его сюжет приурочен к сегодняшнему дню и сегодняшним нравам. Это не то же самое, что было в средневековой новелле, не знающей никакой хронологической привязки, соотносящей происходящее не со временем, а с вневременной, ибо верной на все времена, моралью. У Боккаччо султаны, короли и даже древнеримские императоры отмечены современностью — всегдашней, по выражению В. Б. Шкловского. Современность, как мы видим, может быть мнимой, но довольно часто она проступает подлинными, легкоузнаваемыми и документируемыми чертами. Так и в первой новелле сборника:

" Рассказывают о Мушьятто Францези, что когда из богатого и именитого купца он стал кавалером и собирался поехать в Тоскану вместе с Карлом Безземельным, братом французского короля, вызванным и побужденным к тому папой Бонифацием, он увидел, что дела его там и здесь сильно запутаны…" .

Все даты легко восстанавливаются, события не вызывают сомнений. Французский король — Филипп IV Красивый; его безземельный брат — Карл Валуа; папа — Бонифаций VIII, злейший враг французского короля, умерший в 1303 г. (после нанесенному ему королевским посланником бесчестия), но двумя годами ранее решившийся призвать его брата в Италию, чтобы усмирить города непокорной Тосканской области и сильнейший из них — Флоренцию. Во флорентийском посольстве, направленном к папе, дабы предотвратить неизбежное теперь нашествие французов, состоял Данте, фактически вернувшийся из него уже не в родной город, а в изгнание.

К этому времени как к непосредственной предыстории современности особенно часто возвращается и Боккаччо. Все имена и события еще значимы, поскольку их последствия не исчерпаны. За ссорой папы с французской короной последовал переезд курии в Авиньон, начался период «авиньонского пленения папства» (1309−1377), не завершившийся и ко времени «Декамерона». В отсутствие папы Рим кажется еще более опустелым и лишенным своего величия, Италия — лишенной надежды на объединение, а плененное папство — святости.

Падению папы предшествовало крушение императорской династии Гогенштауфенов. Фридрих II был последним императором (1220−1250), сколько-нибудь серьезно и правдоподобно лелеявшим идею восстановления величия Римской империи; его вражда с папством захватила всю Италию, расколотую на две партии: гвельфов и гибеллинов. Вследствие их непримиримой борьбы (уже внутри партии гвельфов) Данте отправился в изгнание, а Петрарка родился изгнанником из родной Флоренции. Все это было еще памятно, и отзвуки событий второй половины XIII в. в новеллах Боккаччо отчетливы и узнаваемы. Это тем более понятно, если вспомнить о его юности, проведенной при неаполитанском дворе, где у власти находился король Роберт — потомок анжуйской династии, вырвавшей власть из рук Гогенштауфенов.

" Вы должны знать, милейшие дамы, что, но смерти императора Фридриха II королем Сицилии был венчан Манфред, при котором высокое положение занимал один родовитый человек из Неаполя, по имени Арригетто Капече; у него была красивая и родовитая жена, также неаполитанка, по имени мадонна Беритола Караччьола. Когда Арригетто держал в своих руках управление островом и услышал, что король Карл I победил и убил Манфреда при Беневенте и все королевство ему поддавалось, он, мало уповая на шаткую верность сицилианцев и не желая стать подданным врага своего повелителя, приготовился к бегству…" (II, 6).

Однако исполнить задуманного он не успел, будучи предан в руки врагов. Его жена, «бедная и беременная», садится в лодку с восьмилетним мальчиком. Вскоре у нее рождается второй сын. Тем не менее Беритола безутешна. Она скорбит о муже, бежит от людей, что приводит ее к новому несчастью: судно, на котором она возвращалась в Неаполь, остановилось у необитаемого острова, а пока она скорбела, уединившись, всех, кто был на его борту, похитили пираты. Так она лишилась сыновей и начала свою робинзонаду. Дальнейший сюжет развертывается по пути спасения, поиска, узнавания.

Вечный сюжет, но поразительно новы те исторические мотивировки событий, которые Боккаччо кладет в его основание. Они абсолютно точны. Поражение Манфреда при Беневенте 26 февраля 1266 г. стало поводом для жестокого преследования сто сторонников-гибеллинов по всей Италии со стороны победителейфранцузов под предводительством Карла Анжуйского, который с благословения папы довершил разгром Гогенштауфенов и после убийства малолетнего Конрадина вступил во владение их итальянскими землями. Однако он не удержал их полностью. Жестокость и надменность французов в 1282 г. привели к восстанию против них на Сицилии («сицилийская вечерня»), в результате чего власть там была передана испанцам — Педро Арагонскому. К этому событию и приурочивает Боккаччо счастливую развязку новеллы о злоключениях Беритолы: враги мужа изгнаны, так что семья наконец может воссоединиться и зажить счастливо. История, вначале едва не погубившая личную судьбу, затем восстанавливает ее благополучие.

Исторические участники этих событий появляются и в других новеллах «Декамерона». Так, в качестве великодушных героев непримиримые противники — Карл Анжуйский и Педро Арагонский — соседствуют в новеллах последнего дня^[3]. Первый «влюбился в одну девушку; стыдясь своего неразумия, он почетным образом выдает замуж ее и ее сестру» (X, 6); второй, «узнав о страстной любви к нему больной Лизы, утешает ее, выдает ее впоследствии за родовитого юношу и, поцеловав в лоб, навсегда потом зовет себя ее рыцарем» (X, 7).

Очевидно, что рассказанные истории не могут считаться подлинными эпизодами биографии названных монарших особ. Зачем же тогда Боккаччо понадобились их имена? Почему он не захотел ограничиться более общим обозначением персонажа, скажем, «один король», или «султан вавилонский», или кто угодно еще?

Упоминание реальных имен и событий не отменяет того факта, что большинство сюжетов Боккаччо принадлежат новеллистической традиции, нередко они сказочны и встречаются у разных народов, — это так называемые бродячие сюжеты. Но Боккаччо почему-то захотел положить конец их «бродяжничеству» и прикрепить к современной истории. Само это желание было новым. Оно не изменило степень исторической подлинности сюжета, но ввело в него установку па подлинность, тем самым заставляя рассматривать все происходящее не как назидательный пример, справедливый на все времена, а как событие или поступок человеческой истории. Предшествующая повествовательная традиция имела целью показать, как людям следует поступать; Боккаччо сместил повествовательный акцент на то, как они в действительности поступают.

Установка на достоверность решительным образом сказалась на манере повествования.

Введение

исторического фона, узнаваемого в именах и фактах, — лишь один из моментов этой новизны, показательный, но в то же время чисто внешний. Он, однако, сигнализирует о происшедших переменах и настраивает па их ожидание. Кстати, Боккаччо нигде не претендует на роль хрониста, не пытается устанавливать точные даты. Он помнит то, что помнит; узнавания чего ожидает и от своих слушателей, которым, безусловно, известно, кто такие император Фридрих или Карл Старший. Тем нс менее нс нужно преувеличивать их памятливости, но Боккаччо и не преувеличивает. Взять хотя бы введение о чуме. Событие потрясающее и совсем недавнее, свежее в памяти, но какое значение может иметь в повествовании его точная датировка? Ее и нет — ни года, ни месяца, но есть нечто другое: «…случилось однажды… что во вторник утром в досточтимом храме Санта Мария Новелла…» сошлись семь дам.

Самое начало «Декамерона». Утро, вторник, однако число и месяц неизвестны и не нужны, ибо автор как будто рассказывает по свежим следам события еще совсем недавнего, памятного. Эта хронологическая помета важна тем, что она дает ощущение непосредственной близости происходящего и непосредственного присутствия слушателя, принадлежащего к тому же жизненному кругу, что и автор и его рассказчики. Там, где есть рассказчик, предполагается слушатель, так что не случайно Боккаччо счел нужным в само название своей книги ввести глас молвы: «…прозываемая Принц Галеотто…» Вся его повествовательная манера построена в расчете на ответное слово, на реакцию воспринимающего сознания, что отчасти и разыгрывается в беглых репликах, подаваемых на рассказываемые истории. Но сообщество рассказчиков — это лишь узкий круг, за ним — гораздо более широкая аудитория, сочувствующая и возражающая. Боккаччо прислушивается к этому резонансу, отвечает на него.

Боккаччо выступает не нравственным проповедником, учителем жизни, а прежде всего собеседником. Эту интимную интонацию он передоверяет своим рассказчикам, которые ей и не изменяют. Установка на достоверность в гораздо большей мере, чем историческими реалиями, осуществляется интонационно: доверительностью тона, общностью непосредственно бытового, жизненного опыта. Вот как начинает один из своих рассказов Филомена:

" В нашем городе, изобилующем более обманами, чем любовью и верностью, жила немного лет тому назад родовитая дама, одаренная от природы, как немногие, красотой, приятным обхождением, возвышенной душой и тонким умом. Ее имя, равно как и другие, упоминаемые в настоящем рассказе, хотя я их и знаю, я не намерена открыть, потому что еще живы многие из тех, кого это исполнило бы негодованием…" (III, 3).

Негодованием, поскольку дама «возвышенной души» собственными действиями полностью подтверждает наблюдение об изобилующем в городе обмане: новелла повествует о том, как даме удалось назначить любовное свидание с приглянувшимся молодым человеком, использовав для этой цели исповедующего ее монаха. Хотя абзац и открывается назидательно-строгим обобщением о царящем в городе обмане, но реально совершающийся в сюжете обман не становится поводом для морали. Его сама рассказчица предлагает «обойти смехом» .

Однако прежде чем перейти к нравственной позиции в «Декамероне», еще раз вернемся к именам. Здесь Филомена отказалась назвать подлинные имена, ибо они слишком хорошо известны. В данном случае умолчание даже в большей мере работает на достоверность, чем россыпь исторических реалий. Интонация как бы подсказывает: мы же с вами знаем, о ком и о чем идет речь. Однако нередко имена называются — близкие, общеизвестные, флорентийские. Несколько новелл повествуют о шутках, которые разыгрывают художники Бруно и Буффальмако со своим собратом Каландрино^[4]. Появляется великий Джотто, впрочем, не для того, чтобы заявить о своем величии, а, наоборот, в образе бытовом, сниженном, обменивающийся взаимными шутками с прославленным юристом мессером Форезе да Рабатта по поводу их жалкого вида после путешествия под дождем, по грязной дороге (VI, 5). Не менее великий Гвидо Кавальканти является в девятой новелле того же шестого дня, посвященного остроумному слову, чтобы срезать шутников, пытающихся нарушить его творческое уединение. Появляется множество других именитых людей, для узнавания которых, разумеется, современникам Боккаччо, его первым слушателям и читателям, не требовалось ученого комментария: они знали, о ком идет речь, даже если речь шла не о королях и императорах.

Мы сегодня, открывая текст первой новеллы «Декамерона», если и откликнемся узнаванием, то лишь на имена паны Бонифация и брага французского короля, а для современников Боккаччо не менее (а, быть может, более) убедительным аргументом в пользу достоверности рассказа звучало имя Мушьятто Францези, флорентийского банкира. Подобных имен немало на страницах «Декамерона», они не только удостоверяют подлинность рассказанных историй, но и определяют общий тон книги, ставшей, по выражению В. Бранка, «купеческой эпопеей»^[5].

Первые герои книги — новые люди, но не гуманисты или влюбленные, а дельцы. Сер Чепарелло, прозванный за свой маленький рост Чаппелетго (уменьшительное от слова «венок»), оказывается тем человеком, на кого по своем отъезде с Карлом Безземельным Мушьятто Францези возложил взимание долгов в Бургундии. Дело чрезвычайно трудное. Итальянцы, или, как их знают по всей Европе — ломбардцы (отсюда и до сих пор центральная улица лондонского Сити носит имя Ломбард-стрит), широко ссужают деньги. Деньги у них берут, но их самих не любят. Как и не любят возвращать долгов, взятых к тому же под хороший процент. Иногда должники, если по своему высокому положению они могут себе это позволить, под благовидным предлогом вовсе отказываются от уплаты, как это сделал английский король Эдуард III, разорив банкирский дом Барди (с которым был связан отец Боккаччо и где он сам проходил выучку). В свое оправдание тогда вспоминают, что ростовщичество есть небогоугодное дело, ибо ростовщик торгует ему не принадлежащим — временем.

Чаппелетго — не тот человек, который мог бы улучшить мнение окружающих народов об итальянской нравственности: «…был он нотариусом, и для него было бы величайшим стыдом, если бы какой-нибудь из его актов… оказался не фальшивым…» К счастью, в Бургундии, куда он отправился с поручением, его никто не знал, кроме двух флорентийцев, у которых в доме он остановился. Их-то он и привел в ужас, когда сначала захворал, а потом стало ясно, что умирает. Дать умереть без исповеди невозможно, но предоставить местному священнику исповедовать Чаппелетто — значит окончательно погубить репутацию итальянцев и, скорее всего, никогда не получить розданных в долг денег. Чаппелетто, однако, спокоен. Он просит пригласить монаха, славного своей святостью, и, до конца верный собственной безнравственности, хитроумной ложью на смертном одре совершенно покоряет благочестивого мужа, а когда молва о его добродетельной жизни распространилась, то и всю округу, в которой он по своей смерти становится известен как святой Чаппелетто. Покарал ли его Бог — неизвестно, но в мнении людей он возвысился совершенно несоответственно прожитой им жизни.

Какая из этого следует мораль? Никакой. Боккаччо пишет новеллы, не завершающиеся моралью, хотя это совсем нс значит, что он пишет аморальные новеллы. Прежде всего важно помнить, что он пишет не новеллы, а книгу и только в контексте целого можно говорить о смысле каждой отдельной истории. Важным комментарием к первой новелле сборника служит его вторая новелла:

" Еврей Авраам, вследствие увещаний Джианотто ди Чивиньи, отправляется к римскому двору и, увидя там развращенность служителей церкви, возвращается в Париж, где становится христианином" .

При этом кратком изложении новеллы логика явно ускользает: почему зрелище развращенной папской курии становится аргументом в пользу принятия христианства?

Авраам объясняет: судя по тому, что он видел в Риме, папа и его окружение «со всяким тщанием, измышлением и ухищрением стараются обратить в ничто и изгнать из мира христианскую религию, тогда как они должны были бы быть ее основой и опорой. И так как я вижу, что выходит не то, к чему они стремятся, а что ваша религия непрестанно ширится все в большем блеске и славе, то мне становится ясно, что дух святой составляет ее основу и опору, как религии более истинной и святой, чем всякая другая» .

В первой новелле — поруганный обряд исповеди. Во второй — еще одно таинство — крещение, решение принять которое совершается не благодаря, а вопреки церкви. Поставленные рядом эти новеллы наводят на мысль, что любое человеческое суждение о божественных ценностях, даже если оно высказано церковью, которая как будто бы по своему положению должна служить очистительными вратами в Царство Божие, так вот — любое суждение человека о Боге гадательно и скорее всего неверно. Высшая истина недоступна человеческому разумению. Человеку остается либо отчаяться, либо согласиться с этим и пытаться жить собственным умом, выработав представление о правде, соответствующей сути земных дел, и по мере сил стараться, чтобы эта правда не противоречила божественным заповедям.

Ко времени Боккаччо уже было широко распространено (и осуждено церковью) учение о двойной истине, или двойном опыте (как выразился в XIII в. Роджер Бэкон). Оно вызревало постепенно по мере развития философии и возникновения желания дать свободу разуму и сделать его хотя бы в какой-то мере автономным от веры. То, что представляется истинным с точки зрения философии, может не удовлетворять положениям веры, в то же время не подрывая их, поскольку у веры и разума — разная сфера действия. Это был путь обособления земного вообще, признания невозможности в человеческих делах целиком и полностью следовать законам Царства Божия.

Это было введение как бы двойного нравственного счета, что вполне согласовалось с привычками делового сознания, как раз к этому времени овладевшему принципами двойной бухгалтерии, которые Боккаччо и должен был изучать в лавке Барди в Неаполе. Несовершенство человеческой природы можно было записать в дебет, но и кредит составляли не одни божественные ценности. Ошибаться свойственно человеку — мудрость, завещанная античностью и принятая ренессансными гуманистами. Ее смысл в том, что человек, даже ошибаясь, не утрачивает своего величия, а свойственные его природе слабости не перевешивают дарованных ему достоинств.

В первой новелле «Декамерона» в полной мере были продемонстрированы деловая хватка новых людей, их практическое хитроумие, позволяющие достичь непосредственной земной цели, не слишком заботясь о бессмертной душе. Вторая новелла служит нравственным комментарием к первой. У Чаппелетто немало отрицательного обаяния, но при всем своем уме он начисто лишен мудрости, которой обладает Авраам, способный отделить человеческое от Божественного, — отделить не для того, чтобы более уже не поднимать глаз к небу. Напротив, для того чтобы понять разность двух путей — небесного и земного, которым, однако, следует пройти таким образом, чтобы не закрыть для себя возможность вечной жизни.

Земная жизнь — испытание, и ему подвергает своих героев Боккаччо. Многие его новеллы повествуют о том, как легко поддаться разного рода искушениям и как им равно поддаются те, кто слывет грешниками, и те, кто слывет праведниками. К праведникам Боккаччо относится с большой настороженностью, слишком хорошо понимая, что под сутаной и под рясой человек остается человеком, которому свойственно ошибаться. Праведность — земная репутация, не спасающая от слабостей человеческой природы, но обязывающая скрывать их. Как следует из народной поговорки, приведенной Пампинеей перед новеллой о брате Альберте: «Кто праведником слывет, тот всегда очки вотрет» (IV, 2; пер. Н. Любимова). Вот почему так много новелл повествует о выставленном на всеобщее обозрение и осмеянном лицемерии, особенно людей, принадлежащих церкви, профессионально обязанных слыть праведниками.

Смех сопровождает всю книгу. «Смеются» — это, пожалуй, самая распространенная авторская ремарка после очередной новеллы. Иногда слушатели негодуют и сочувствуют. Однако не случайно драматические, серьезные новеллы оказываются отодвинутыми несколько в тень, хотя их совсем немало. Новый век только начинается, его характеры и конфликты еще лишены зрелой глубины и не потрясают так, как, скажем, будут потрясать на исходе эпохи — у Шекспира или Сервантеса. Исполнена трогательной риторики новелла (ею открывается четвертый день — день несчастной любви), повествующая о любви Гисмонды, дочери Танкреда Салернского, и ее гибели вслед возлюбленному Гвискардо, чье сердце было послано ей в золотом кубке по приказу жестокосердного отца. И все-таки участь несчастных влюбленных не запомнится так, как останется в культурной памяти трагедия Ромео и Джульетты, ибо пока что трагедия еще не углублена в жизнь, не стала человеческой судьбой. Да и в самом жанре новеллы ужесточение судьбы скажется позже, придав мрачный, подчас кровавый, колорит многим новеллам XVI в.

Сборник «Декамерон» начинается с противопоставления человеческих слабостей и пороков небесной добродетели, с разоблачения земных претензий на обладание этими небесными достоинствами: не о них судить слабому человеческому разуму. Однако, не претендуя на обладание божественной истиной, человек имеет возможность обрести и утвердить земную истину, которая состоит в достоинстве нравственной жизни, подтвержденной реальными делами и поступками.

Общий сюжет «Декамерона» развертывается в соответствии со средневековым жанром комедии (взятой за образец и Данте): он движется от порицания порока к прославлению добродетели. Восхождение совершится в новеллах последнего дня, славящих великодушие. Вершина — история Гризельды (X, 10):

" Маркиз Салуцкий, вынужденный просьбами своих людей жениться, берет за себя, дабы избрать жену по своему желанию, дочь одного крестьянина и, прижив с ней двух детей, уверяет ее, что убил их. Затем, показывая вид, что она ему надоела и он женится на другой, он велит вернуться собственной дочери, будто это — его жена, а ту прогнать в одной рубашке. Видя, что она все терпеливо переносит, он возвращает ее в свой дом, любимую более, чем когда-либо, представляет ей ее уже взрослых детей и почитает ее и велит почитать как маркизу" .

Вся новелла — испытание добродетели. Жестокое испытание. Добродетель выстояла, а поскольку добродетельным оказывается человек простой, то Боккаччо получает возможность выдвинуть гуманистический тезис о человеческом достоинстве, независимом от того, где обитает его обладатель — в хижине или во дворце. В данном случае нравственное положение реализовано буквально: маркиз берет жену из крестьянской хижины и грозит вернуть се обратно. Нравственный эксперимент Гвалтьери Салуцкого по внешности имеет счастливый финал, ставший завершением сюжета всей книги. Впрочем, прежде чем закончить ее, Боккаччо напомнит о ее повествовательной форме. Напомнит очень существенным комментарием к содержанию.

Сначала Дионео, рассказавший последнюю новеллу, не удержится от собственной ее оценки. Невзирая на торжественность финального момента, в который наконец-то добродетель предстала во всем свете человеческого и даже божественного величия («…и в бедные хижины спускаются с неба Божественные духи…»), Дионео не преминет вслед похвале Гризельде укорить маркиза:

" Кто еще, кроме Гризельды, мог бы не просто без слез, но и весело переносить неслыханные по жестокости испытания, коим Гвалтьери подверг ее? А ведь ему было бы поделом, если б он напал на такую, которая, уйдя от него в одной сорочке, спозналась бы с другим и живо согрелась бы под чужим мехом" (пер. Н. Любимова).

Реплика Дионео чрезвычайно важна. Это взгляд, брошенный назад, возвращающий к началу книги и замыкающий ее круг: уже после того, как совершен путь нравственного восхождения от порока к добродетели, Боккаччо предупреждает против того, чтобы требовать от человека слишком многого. Не ожидайте того, что свыше человеческих сил, иначе вместо ожидаемой добродетели вы рискуете встретить лицемерие.

Об этом в общем напоминает Боккаччо и непосредственно от собственного лица в Заключении, еще раз обращенном к критикам и хулителям его книги. Он рассказал не более того, что бывает и ежедневно рассказывается, обсуждается людьми. Такова жизнь в своем разнообразии: «Нет поля столь хорошо обработанного, в котором не находилось бы крапивы, волчецов и терния, смешанного с лучшими злаками». А что до пользы или вреда от его книги, так многое будет зависеть от того, кто и с каким намерением возьмет ее в руки:

" Какие книги, какие слова, какие буквы святее, достойнее, почтеннее, чем Священное Писание? А было ведь много таких, которые, превратно их понимая, сами себя и других увлекали на гибель. Всякая вещь сама по себе годна для чего-нибудь, а дурно употребленная может быть вредна многим; то же говорю я о моих новеллах" .

И наконец, предчувствует Боккаччо, явятся и «такие которые скажут, что здесь есть несколько новелл, которых если бы не было, было бы гораздо лучше. Пусть так; но я мог и обязан был написать только рассказанные, потому те, кто их сообщил, должны были бы рассказывать только хорошие, хорошие я бы и записал». Боккаччо записал то, что ему рассказывали. В его новеллах письменная речь передает устное слово. Это определяет его жанр.

• [1] Подробнее см.: Хлодовский Р. И. Декамерон. Поэтика и стиль. М., 1982. С. 225−228.
• [2] Шкловский В. Б. Повести о прозе. Размышления и разборы. М., 1966. Т. 1. С. 151.
• [3] Боккаччо предварил каждую новеллу кратким изложением ее содержания. Это было сделано согласно с существующей традицией и с типом восприятия, заинтересованного прежде всего не узнаванием неожиданного и нового, а обдумыванием известного. Автор напоминал сюжетную канву, дабы слушатель, ясно представляя ее, мог бы лучше оценить оттенки отношений, нравственный смысл сказанного и совершенного.
• [4] Дж. Вазари упоминает этот факт в жизнеописаниях живописцев: «Буонамико ли Кристофано, прозванный Буффальмако, флорентинский живописец, который был учеником Андреа Тафо и прославлен как человек веселый мессером Джованни Боккаччо в его „Декамероне“, был, как известно, ближайшим приятелем живописцев Бруно и Каландрино…» В какой-то мере Боккаччо, вероятно, воспринимается Вазари в качестве документального источника, поскольку, согласно комментарию, «достоверные сведения о Буффальмако отсутствуют» и его биография легендарна. См.: Вазари Дж. Жизнеописания… Т. 1. С. 303, 319.
• [5] В главе с таким названием В. Бранка характеризует семейство Францези: «Францези слыли дельцами, которые достигли вершин своего могущества, поправ совесть, гражданские и нравственные установления: они в своем коварстве дошли до того, что убедили Филиппа Красивого стать фальшивомонетчиком и даже попрали закон взаимовыручки, царивший среди итальянских купцов». См.: Бранка В. Боккаччо средневековый. С. 167.