Поэты вне литературных групп и течений. М. А. Волошин, М. И. Цветаева

Особое выражение предоктябрьская эпоха нашла в поэзии М. А. Волошина и М. И. Цветаевой, организационно не связавших себя ни с какими литературными группировками и не разделявших ни одной из современных им литературных программ.

В начале творческого пути Максимилиан Александрович Волошин (наст. фам. — Кириенко-Волошин; 1877—1932) примыкал к символистам, печатался в символистских журналах «Весы», «Золотое руно», сотрудничал с акмеистами в «Аполлоне», испытал влияние французских символистов и живописцев-импрессионистов.

В предреволюционное время вышли три книги Волошина: «Стихотворения. 1900—1910» (М., 1910), «Лики творчества» — книга художественной критики (СПб., 1914) и «Иверни» — избранные стихотворения (М., 1918).

Начало века было для Волошина периодом становления его как поэта и художника. Об этом времени в одной из автобиографий поэт пишет: «В эти годы — я только впитывающая губка. Я — весь глаза, весь — уши. Странствую по странам, музеям, библиотекам: Рим, Испания, Балеары, Корсика, Сардиния, Андорра, Лувр, Прадо, Ватикан, Уфицци… Национальная библиотека»^[1].

В этих путешествиях и рождались стихи первых книг Волошина. Одна из основных тем их — «просторы всех веков и стран»; лирический герой Волошина — «странник и поэт, мечтатель и прохожий».

Особое место в лирике Волошина занимают стихи «киммерийских» циклов, написанные поэтом во время путешествий по горам Восточного Крыма. В образе Киммерии для Волошина органически слились темы природы, истории с темой человека. О неразрывном единстве творческого и человеческого «Я» с любимой поэтом восточно-крымской землей говорится во многих его стихах того времени:

Так вся душа моя в твоих заливах, О, Киммерии темная страна, Заключена и преображена.

{"Коктебель")

Поэзия раннего Волошина в основном носила описательно-созерцательный характер. Это была лирика раздумий над жизнью человечества, над судьбами ушедших культур. Современность нарочито игнорировалась, но если темы современности входили в творчество Волошина, то преломленными через прошлое, по ассоциациям с событиями прошлых времен. По стилю лирика Волошина 1910;х годов была импрессионистической. Его лирический герой сосредоточен на своем внутреннем мире, в «блужданиях» своего духа.

Волошин в те годы все-таки испытал влияние поэтического стиля символистов, несмотря на декларированную поэтом независимость от течений, школ, их программ. От них — туманная изысканность его поэтических образов, таинственная неопределенность, недосказанность, музыкальная напевность стиха. Поэтические интонации Брюсова, Блока, влияние философской лирики Вл. Соловьева чувствуются во многих стихах Волошина:

И я читал ее судьбу В улыбке внутренней зачатья, В улыбке девушек в гробу, В улыбке женщин в миг объятья.

Но, неизменна и не та, Она сквозит за тканью зыбкой, И тихо светятся уста Неотвратимою улыбкой.

{"Она")

Пределы своего внутреннего мира поэт разрывает экскурсами в историю Франции, ее культуры, стран Средиземного моря, допетровской Руси, созерцательным описанием природы любимого Крыма.

Я вижу грустные торжественные сны —.

Заливы гулкие земли глухой и древней, Где в поздних сумерках грустнее и напевней Звучат пустынные гекзаметры волны…

Брюсов высоко ценил Волошина как поэта, «любящего стих и слово»^[2]. «В каждом стихотворении, — писал Брюсов, — есть что-нибудь останавливающее внимание: своеобразие выраженного в нем чувства, или смелость положенной в основание мысли (большею частью крайне парадоксальной), или оригинальность размера стиха, или просто новое сочетание слов, новые эпитеты, новые рифмы»^[3].

Как и на всех русских художников, огромное воздействие на Волошина оказала революция 1905—1907 гг. 9 января он был в Петербурге, видел войска на Невском, оказался свидетелем расстрела безоружных людей. О своем восприятии тех дней поэт писал в статье «Кровавая неделя в Петербурге». Для него 9 января знаменовало крах идеи самодержавия. Война самодержавия с народом на всю жизнь оставила след в душе поэта.

Реальные события первой русской революции отразились в творчестве Волошина неоднозначно. В его сознании они как бы включали опыт прошлых веков, вызывали философские раздумья, тайные «прозрения», отражаясь сквозь призму сложного, подчас причудливого мира души поэта. Именно в годы революции сформировалось отрицательное отношение Волошина ко всякому насилию человека над человеком, бунтарское свободолюбие, пророческая дальнозоркость и характерная для него, не раз проявлявшаяся социальная близорукость.

В годы реакции Волошин обнаруживает интерес к буддизму, теософии, оккультным знаниям. Впоследствии поэт назовет свои духовные искания того времени «блужданиями духа». «Познание самого себя» подчас оборачивалось желанием стать поодаль от человеческих бед и радостей, возвыситься до некоей «космической» точки зрения на мир. Поэтому лирический герой многих стихов его — «прохожий, близкий всем, всему чужой».

Но при этом Волошин продолжает раздумывать о судьбах революции; мысль о неизбежности новой революции не покидает его.

Творчество Волошина 1910;х годов отразило настроения той части честной русской интеллигенции, которая, замкнувшись в отвлеченных, книжных представлениях о жизни, опираясь подчас на эмоциональное восприятие происходящего, испытала на определенном этапе развития острой классовой борьбы чувство неуверенности, растерянности перед реальностью («А я стою один меж них/ В ревущем пламени и дыме…»), опрокинувшей ее абстрактно-гуманистическое восприятие жизни.

События Октября 1917 г. заставили Волошина многое пересмотреть в своей общественной позиции и во взглядах на искусство. Чуждавшийся тем политических, современных, избравший в 1910;е годы позицию наблюдателя жизни, Волошин теперь раздумывает о позиции художника, долге, проблемах поэзии. Эти мысли, переживания поэта отражены в стихах 1918—1919 гг., объединенных Волошиным под названием «Пути России». Но политические темы поэт разрабатывает опосредованно, через исторические аналогии из стихийно-народных движений Разина и Пугачева:

Мы устроим в стране благолепье вам, Как, восставши из мертвых с мечом, Три угодника — с Гришкой Отрепьевым Да с Емелькой придем Пугачом.

(«Стенъкин суд», 1917)

Итог творческих поисков поэта, стремление занять определенную позицию в новом мире, быть «не изгоем», «пасынком России», а ее сыном звучит в стихотворении-исповеди, лирическом завещании М. Волошина, подводящем итог его 30-летней поэтической деятельности, — «Дом поэта» (1926):

Будь прост, как ветер, неистощим, как море, И памятью насыщен, как земля.

Люби далекий парус корабля И песню волн, шумящих на просторе.

Весь трепет жизни всех веков и рас Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

Сравнивая послеоктябрьские стихи поэта с его дооктябрьским творчеством, Марина Цветаева писала в воспоминаниях о Волошине «Живое о живом», что благодаря революции «этот французский, нерусский поэт начала века стал и останется русским поэтом»^[4].

В дооктябрьской лирике Марины Ивановны Цветаевой (1892—1941) отразилась духовная драма интеллигенции, не сумевшей обрести для себя в бурном водовороте жизни ни общественных, ни духовных идеалов. Стихи Цветаевой предреволюционных лет — лирика одиночества, отъединенное от окружающего и в то же время — бесконечной тоски по людям, счастью. Цветаева была, по ее словам, чужой и в жизни, и в литературных кругах. К литературным традициям у нее было тоже свое, оригинальное отношение. «Скажу по правде, — писала она А. Тесковой в 1928 г., — что я в каждом кругу — чужая, всю жизнь. Среди политиков так же, как среди поэтов». Жизненным девизом Цветаевой стал лозунг «одна — из всех — за всех — противу всех!..» Эта позиция заведет ее вскоре в жизненный тупик. Такой же была и ее литературная позиция — романтическое бунтарство против всех, основанное на абстрактном максимализме идеалов. Отсюда проистекает смешение в ее творчестве разнообразных традиций.

М. Цветаева начала писать стихи рано. В 1910 г. вышел уже ее первый поэтический сборник «Вечерний альбом». Он был издан небольшим тиражом, но, несмотря на это, обратил на себя внимание Брюсова, Волошина, отметивших внутреннее своеобразие и талантливость поэтессы. Брюсов оценил ее стихи как «настоящую поэзию интимной жизни». Вскоре были опубликованы две другие книжки стихов Марины Цветаевой: «Волшебный фонарь» (1912) и «Из двух книг» (1913). В них обозначились уже основные темы всего творчества Цветаевой: любовь, Россия, поэзия.

Любимыми книгами поэтессы, по ее воспоминаниям, были: в детстве — «Ундина» Жуковского, в юности — Ростан, затем — Гейне, Гёте, Гельдерлин; из русских поэтов особый интерес она испытала к Державину, Некрасову, из современников — к Пастернаку. Характерно следующее уточнение Цветаевой: «Пушкинских „Цыган“ с 7 лет, но нынешний день — до страсти. „Евгения Онегина“ не любила никогда. Любимые книги в мире тс, с которыми сожгут: „Нибелунги“, „Илиада“, „Слово о полку Игореве“». «Такими крутыми поворотами — от лейтенанта Шмидта к Наполеону, от Ростана к… Гёте и Гельдерлину — отмечена была юность Цветаевой, и в этом сказалась, быть может, самая резкая, самая глубокая черта ее человеческого характера — своеволие, постоянное стремление оставаться „самой по себе“»^[5].

Цветаева безгранично любила жизнь, но предъявляла ей максималистские требования, отвлеченные от подлинных путей ее развития. Общественная, философская и эстетическая позиция Цветаевой резко отделяла ее и от символистов, и от акмеистов. Она была в литературе начала века поистине «сама по себе». Но неприятие действительности не влекло поэтессу в «миры иные», а приятие совсем не было похожим на программно-патетическую жизнерадостность акмеистов. Лирика Цветаевой оптимистична, хотя в ранних стихах она отдала дань модной тогда в декадентской поэзии теме смерти. Несмотря на все жизненные невзгоды, на нее обрушившиеся, поэтесса страстно любила жизненное горение. Лишь в конце творческого пути зазвучат в ее поэзии ноты усталости, безнадежности, возникнет желание «творцу вернуть билет».

Октябрьскую революцию М. Цветаева не приняла. Дух фрондерства, несогласия бросил ее от программной аполитичности к апологии «белого движения». В 1922 г. она уехала за границу к мужу — бывшему офицеру Добровольческой армии. Начались тяжелые годы без Родины, вначале — в кругу антисоветски настроенной белой эмиграции, затем — в полном одиночестве. Белоэмигранты скоро почувствовали в ней «не свое», рубеж, который отделял Цветаеву от них; она и сама обозначила эти грани («Стихи к сыну», 1932).

Оригинальная поэтическая манера Цветаевой, определившая ее место в истории русской поэзии XX в., складывается уже в ранний период творчества поэтессы. При всей книжной романтичности ранняя лирика Цветаевой отличалась умением нарисовать характер из деталей быта, обстановки, пейзажа, яркой афористичностью, экспрессией выражения чувства и мысли, сочетанием разговорной интонации с высокой торжественной лексикой. Тогда уже наметились свойственные поэзии Цветаевой контрасты лексических рядов — сочетание бытового прозаизма и высокой патетической лексики, построение стихотворения на одном выделенном слове, словообразование от одного или близкого ему фонетического корня. Лирика Цветаевой отличалась многообразием поэтических поисков, открытиями новых возможностей русского стиха — от изысканно романтических стилизаций к передаче высокого драматизма человеческого переживания.

В своем мироощущении и способе его поэтического выражения Цветаева — автор любовных стихов (которые занимают большое место в ее дооктябрьской лирике) — глубоко отлична от своей современницы — Анны Ахматовой. «Песенкам разлук» Ахматовой:

Так беспомощно грудь холодела, Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела Перчатку с левой руки.

Это песня последней встречи, Я взглянула на темный дом.

Только в спальне горели свечи Равнодушно-желтым огнем.

(«Песня последней встречи», 1911) —

противостоит у Цветаевой «Цыганская страсть разлуки»:

Цыганская страсть разлуки!

Чуть встретишь — уж рвешься прочь.

Я лоб уронила в руки И думаю, глядя в ночь:

Никто, в наших письмах роясь, Не понял до глубины, Как мы вероломны, то есть —.

Как сами себе верны.

(1915)

Различие их поэтического стиля очевидно. У Ахматовой — камерность чувства, у Цветаевой — бурный порыв, патетически-наиряженные интонации, резкие срывы ритма.

Во имя любви героиня Цветаевой готова вступить в спор даже с Богом:

Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей, У всех золотых знамен, у всех мечей, Я ключи закину и псов прогоню с крыльца —.

Оттого что в земной ночи я вернее пса.

Я тебя отвоюю у всех других, — у той, одной, Ты не будешь ничей жених, я —ничьей женой, И в последнем споре возьму тебя — замолчи! —.

У того, с которым Иаков стоял в ночи.

(«Я тебя отвоюю у всех земель у у всех небес…»)

Говоря о том, что лирические темы ранней Цветаевой как бы стягивались к единому центру — теме любви, Вс. Рождественский выделял как основное, глубинное, что определяло звучание стихов поэтессы, — русское национальное начало. Но воплощение его в творчестве Цветаевой было, в отличие от того, как оно выразилось в поэзии Ахматовой, глубоко экспрессивным. «Древняя Русь, — писал Рождественский, — предстает в стихах молодой Цветаевой как стихия буйства, своеволия, безудержного разгула души. Возникает образ женщины, преданной бунтарству, самовластно отдающейся прихотям сердца, в беззаветной удали как бы вырвавшейся на волю из-под тяготевшего над нею векового гнета. Любовь ее своевольна, не терпит никаких преград, полна дерзости и силы. Она — то стрельчиха замоскворецких бунтов, то ворожея-книжница, то странница дальних дорог, то участница разбойных ватаг, то чуть ли не боярыня Морозова. Ее Русь поет, причитает, пляшет, богомольствует и кощунствует во всю ширь русской неуемной натуры»^[6].

Поэзия ранней Цветаевой по форме тяготеет к традиции русской народной песни. Стихи поэтессы о России — это песни о родных просторах, ветрах над полями, бубенцах ямщиков. Но «русская тема» в творчестве Цветаевой тех лег, но своей тональности глубоко отлична от гемы России в поэзии Блока, Ахматовой. Для Цветаевой Россия — всегда в непокорстве, бунте, ветровом, стихийном, этой стихией своеволия и непокорства охвачена и старая Русь — Лжедимитрий, Мнишек, вольница Разина, Русь бродяг и кабацких ярыжек. Поэтесса как бы воплощается в каждого из героев, в душе которого побеждает близкий ей дух бунтарства «дерзкой крови»:

Другие — с очами и с личиком светлым, А я-то ночами беседую с ветром.

Не с тем — италийским Зефиром младым, —.

С хорошим, с широким, Российским, сквозным!

(1920)

Лирика Цветаевой предельно экспрессивна. Достижения поэтической культуры XX в., опыты в реорганизации русского стиха, предпринятые современниками поэтессы, вошли в ее стих.

Новый этап творческого развития Цветаевой начинается в 1920;е годы; меняется лирическая интонация стиха, поэтесса начинает тяготеть к формам лироэпическим (сб. «Разлука», «Ремесло», незавершенная трилогия «Гнев Афродиты»),.

В статье «Поэт и время» (1932) Цветаева прозорливо отмечала, что «лучше всего послужит поэт своему времени, когда даст ему через себя сказать, сказаться».

Через саму Цветаеву «сказалось» и трагическое время гражданской войны, и годы эмиграции, которые она пережила вместе со многими русскими людьми после Октябрьской революции. Эмиграцию, как писала она А. Тесковой о своей жизни в Берлине и Париже, она «не приняла». Не приняла ее и эмиграция, и Франция.

В июне 1939 г. Цветаева вернулась в Россию. Но и здесь, как и в зарубежье, она оказалась в одиночестве. Ее муж С. Я. Эфрон и дочь Ариадна вскоре были арестованы. В 1941 г. началась война. Цветаева вместе с группой писателей эвакуировалась в Елабугу. После неудачных попыток найти работу, оказавшись без всякой поддержки, она покончила с собой.

Написанное Цветаевой в годы «серебряного века» — только начало ее творческого пути. Но в ее ранних стихах уже определенно обозначились тенденции развития ее поэзии в 1920—1930;е годы. В этом их значение. Зарубежное ее творчество есть уже часть истории русской поэзии всего XX века, которая без Цветаевой немыслима.

• [1] Цит. по: Волошинские чтения. М., 1981. С. 4—5.
• [2] Брюсов В. Собр. соч.: в 7 т. Т. 6. С. 342.
• [3] Брюсов В. Далекие и близкие. М., 1912. С. 172.
• [4] Цветаева М. Соч.: в 2 т. М., 1980. 'Г. 2. С. 254.
• [5] Орлов Вл. Перепутья: Из истории русской поэзии начала XX века. С. 262.
• [6] Рождественский Вс. Марина Цветаева // Цветаева М. Соч.: в 2 т. М, 1980. Т. 1.С. 15−16.