Цветы московской педагогии на петербургской почве

Книга для первоначального чтения

Составили А. Филонов и А. Радонежский. СПб., 1866.

МОЕ ДЕТСТВО.

Филонов А. СПб., 1864.

Книгу для первоначального чтения, т. е. книгу, которая должна следовать за азбукой, составить весьма нелегко, и потому неудивительно, что за нее принялись разом два педагога. Толщина озаглавленной нами книги почтенная — в ней 468 страниц большого формата. Отделы этой книги как быть следует: 1-й — Закон Божий, 2-й — история, 3-й — жизнеописания, 4-й — география, 5-й — естествознание и 6-й — словесность. Имена авторов, из произведений которых заимствованы отрывки для этой книги, тоже все имена почтенные и давно знакомые: игумена Даниила, митрополита Филарета, Карамзина, Муравьева, Бодянского, архиепископа Иннокентия, барона Корфа и т. д. Во всей книге оригинального — одно небольшое стихотворение, принадлежащее г. А. Радонежскому. Что же? Это еще не беда; если г. г. составители нашли в сочинениях наших знаменитых ученых статьи, которые можно читать вслед за азбукой, — тем лучше.

Отдел 1-й, статей по Закону Божьему, начинается отрывками из Священного Писания на церковно-славянском языке. Видно, г. г. Филонов и Радонежский предполагают, что следует начинать учить детей на церковнославянском языке и потом уже переходить к русскому. Что же? Идея не новая: так было еще недавно в том училище, где учился сам г. Филонов^[1]. Может быть, по мнению г. г. составителей, мы опять должны будем воротиться к этому порядку. Но, по крайней мере, в настоящее время, помещение славянского текста на первых страницах книги совершенно непонятно. Выбор отрывков едва ли удачен: как ни просто изложены в Евангелия притчи «О талантах» и «О сеятеле», но возвышенный смысл этих притч едва ли доступен десятилетнему ребенку. Вот почему детей во всем мире обыкновенно знакомят сначала с историческим содержанием св. писания.

На странице 9-й начинается уже русский текст статьей Муравьева о «Литургии верных», и прямо с объяснения «Херувимской песни», едва ли не самой возвышенной, вдохновенной и глубокой из всех церковных песен. Законоучителя наши, вероятно, недаром объясняют эту великую песнь только в пятом классе гимназии, где излагается богослужение, но в этом классе, конечно, уже не употребляют книги «для первоначального чтения». В современной школе странно как-то будет читать по складам, запинаясь на каждом слове, следующее:

«Да молчит всякая плоть человека (человеча?) и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет: царь бо царствующих и господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным. Предходят же сему лицы ангельстии, со всяким началом и властию: многоочитии херувимы и шестокрылатии серафимы, лица закрывающе и вопиюще песнь: аллилуйя!».

Без сомнения, читая эти возвышенные строки, восьмилетнее дитя наделает много ошибок, за которые, если учитель нетерпелив, дитя поплатится, может быть, и горькими слезами, теми самыми слезами, которые проливал г. Филонов и которые были так едки, что он не мог забыть их и через 20 лет^[2]. Да как же и не выйти из терпения учителю, если он захочет объяснить подобные строки восьмиили даже десяти-, двенадцатилетнему мальчику? Или новейшие педагоги полагают, что учитель должен учить дитя читать слова, не внося в них никакого понимания? В таком случае, нам кажется, лучше давать детям читать старые газеты: и дешевле, и не будут профанироваться страницы глубокого вдохновения. В Германии и Англии первые, самые простые библейские рассказы преподаются даже изустно, чтобы дитя не портило их дурным чтением и в детской душе к высокому смыслу читаемого не присоединялись горькие впечатления поправок, брани, а, может быть, и колотушек, которых переел столько сам г. Филонов за чтением «Псалтири»^[3]. Для упражнения же в чтении и ясном понимании читаемого берутся, обыкновенно, предметы из самой обыденной жизни. Но что делается в Германии и Англии, то, конечно, не указ нашим передовым педагогам, вдохновляемым самородной московской музой, уничтожающей все западные педагогические улучшения и облегчения. В Англии и Германии первоначальные книги для чтения совершенно отделяются от хрестоматий, состоят из статей, написанных педагогами собственно для детского возраста; предметы выбираются самые наглядные и доступные ребенку', излагаются языком самым простым, и все это с целью приучить дитя к сознательному чтению, с совершенным пониманием читаемого. Видно, для русских детей все это оказывается ненужным, и они могут начинать ученье тем, чем другие его оканчивают.

Перевертываем страницы две и находим статью: «Поступок Иоанна Златоустого с Евтропием», из которой видно, что г. г. Филонов и Радонежский предполагают у восьмилетнего читателя познания человека, окончившего курс семинарии. Идем дальше: «Казнь богоотступнику», где отступник Юлиан, умирая и захватив горсть своей крови, вместе с пылью бросает вверх и восклицает: «Победил, галилеянин! Насыться…» (с. 18). Самое детское чтение! Дальше все то же, столь же понятное и доступное для ребенка, как, например, «Слово в бородинскую годовщину» архиепископа Августина, или отрывок «Из слова по освящении храма явления Божьей матери преподобному Сергию». Слово это, без сомнения, превосходно и принадлежит одному из глубочайших духовных витий нашего времени — митрополилу Филарету; но для восьмилетних детей, не только у нас, а и во всем свете, ораторская речь, вообще, считалась до сих пор самым неудобным чтением. Представьте себе восьмилетнего или даже десятилетнего ребенка, который читает период:

«Члу и в красующихся ныне храмах твоих дела святых, обиталища святыни, свидетелей праотеческого и современнического благочестия; люблю чин твоих богослужений, и ныне с непосредственным благословением преподобного Сергия совершаемых; с уважением взираю на твои столпостены, не поколебавшиеся и тогда, когда колебалась было Россия, знаю, что и Лавра Сергиева и пустыня Сергиева есть одна и та же и тем же богата сокровищем, то есть Божьей благодатию, которая обитала в преподобном Сергие, в его пустыне, и еще обитает в нем и в его Лавре; но при всем том желал бы я узреть пустыню, которая обрела и стяжала сокровище, наследованное потом Лаврою».

И вот, по прочтении этого периода, учитель спрашивает мальчика: «Расскажи, что ты прочел?» И если мальчик, дойдя до конца этого чрезвычайно стройного и искусного периода, позабудет начало (что легко может случиться даже с двенадцатилетним мальчиком), это будет стоить ему выговора, а может быть, и колотушки, а от колотушки останется в детском сердце капля горечи, и эта капля отравит для него прекрасные мысли, которые, прочитанные лет шесть позднее, могли бы принести ему большую пользу. Так бывает с современными детьми, то ли будет с будущими, на которых, вероятно, рассчитывают г. г. Филонов и Радонежский, — не знаем. В том же роде все статьи по отделу Закона Божьего.

Однако же, может быть, читатель скажет, что «Книга для первоначального чтения» вовсе не назначается для маленьких детей, а для взрослых; но тогда — какая же она книга для «первоначального» чтения? Что г г. Филонов и Радонежский не ошиблись в названии книги, что это нс опечатка, — это можно видеть из той же книги, где вместе с отрывками из слов митрополита Филарета, архиепископа Августина, из писем о богослужении Муравьева и т. п. помещены, например, следующие произведения — «Теремок мышки»:

«Лежит в поле лошадиная голова. Прибежала мышка-норушка и спрашивает: «Терем-теремок! Кто в тереме живет?» Никто не отзывается. Вот она вошла и стала жить в лошадиной голове. Пришла лягушкаквакушка: «Терем-теремок! Кто в тереме живет?» — «Я, мышка-норушка, а ты кто?» — «А я лягушка-квакушка». — «Ступай ко мне жить». Вошла лягушка, и стали себе вдвоем жить. Прибежал заяц: «Терем-теремок! Кто в тереме живет?» — «Я, мышка-норушка да лягушка-квакушка, а ты кто?» — «А я на горе-увертыш». — «Ступай к нам». Стали они втроем жить. Прибежала лисица: «Терем-теремок! Кто в тереме живет?» — «Мышка-норушка, лягушка-квакушка, на горе-увертыш, а ты кто?» — «А я везде-поскокиш» «.

Или подобные же: «Мальчик с пальчик», «Сказка о набитом дураке» и т. п. Правда, всех подобных младенческих сказочек немного, так что на пятый пли шестой урок преподавателю придется уже перейти от «Теремка мышки» или «Бабы-яги» к чтению отрывков из сочинений Муравьева, Бодянского, Августина и т. п. Переход немного скорый!

Помещение упомянутых сказок показывает, что книга назначается не только для восьмилетних, но даже и для шестилетних детей, а такие слова, как митрополита Филарета, можно давать с пользой (и с большой пользой) только семнадцати-, восемнадцатилетнему юноше. Следовательно, г. г. Филонов и Радонежский рассчитали свою «Книгу для первоначального чтения» на возраст от шести до восемнадцати лет, то есть на двенадцать лет; это, может быть, очень выгодно для г. г. Филонова и Радонежского, но едва ли выгодно для образования, по крайней мере, в его современном состоянии.

Следует исторический отдел, начинающийся статьей архиепископа Филарета «Кирилл и Мефодий». Представьте себе, что это первая историческая статья, которую читает дитя, ровно ничего не знающее ни из истории, ни из географии, и вы увидите, что для того, чтобы ребенок мог понять и рассказать что-нибудь из прочитанного, учителю придется так себе, мимоходом, объяснить, что такое Константинополь, что такое Македония, кто такой патриарх вообще и Фотий в особенности; кто такой царь Михаил, что за народ славяне, что такое логика, философия, математика, милитенский эмир и т. п., так как все эти слова встречаются в этой коротенькой исторической статье, первой для мальчика. Правда, составители делают внизу единственное примечание: «Солунь — город в Македонии»; но ребенок ведь не знает, что такое Македония, не знает даже, что такое Греция… Отчего же г. г. Филонов и Радонежский не объяснили также, что такое, например, «милитенский эмир» или что такое «славянское княжение»? Это, конечно, потруднее объяснить, чем-то, что Солунь в Македонии; а ведь это именно придется объяснил" учителю. Такую статейку с десятилетними детьми можно прочесть с полным пониманием года в два или три; а вся статейка-то в страничку, но зато книга украшена почтенным именем архиепископа Филарета.

Перевертываем еще несколько страниц со статьями из Несторовой летописи, сокращенной профессором Соловьевым, и с отрывками из истории Карамзина, написанной тоже вовсе не для детей. За статьей из Карамзина «О крещении Руси» следует целый отдел, посвященный «Язычеству Руси», о котором современным детям, не знающим еще катехизиса, вообще не приходилось говорить. Отдел этот начинается статьей профессора Срезневского «Поклонение огню» (с. 41) и начинается гак:

«Древнейшее свидетельство о поклонении огню русскими читаем в слове Христолюбца: «и огневи молятся, зовут его сварожицем… и огневи молятся под овин (о)м» «. Без сомнения, здесь должно разуметь не Дажбога, Сварогова сына, а другого, во всяком случае, сына владыки неба. У малоруссов до сих пор есть слово богач, намекающее на давнее понятие об огне как сыне Бога. Что касается до молитв под овином, то о них упоминает и устав Владимира (Святого) о судах церковных; обычны они и до сих пор у русских, так что в некоторых местах на гумне совершаются даже некоторые обряды, а в других празднуют и именины овина. Другое древнее свидетельство о поклонении огню находим у Кирилла (епископа) Туровского: «Уже бо не нарекутся богом стихия, ни солнце, ни огонь».

Затем подобный же отрывок: «Места поклонения». Далее статейка вся из пяти строк, которую потому можно перепечатать: «Капища богам»:

«О храмах русских славян имеем только краткие напоминания. О требгацах напоминает новгородская летопись, о капищах — митрополит Иларион* в «Слове о законе Моисеем данном» , — о капищах в Ростовской области, разрушенных чудотворцем Исаией, — Киевский Патерик"** и т. д.

Не правда ли, хорошенькая статейка для того, чтобы се прочесть и рассказать? Затем опять статья из сочинений того же профессора: «Были ли идолы у язычников русских?», начинаютаяся известием, почерпнутым из арабского писателя Ибн-Фодлана (с. 43). Вопрос этот должен сильно интересовать детей, потому что г. г. Филонов и Радонежский посвящают ему еще пять длинных статей. На помощь г. Срезневскому призываются в малолетний класс еще два профессора — Бодянский и Соловьев; и вот как, например, г. Бодянский объясняется, с детьми: «Хръс-Даждь бог»:

«Хоре есть слово чужое, именно зендское, и значит собственно солнце, в переносном смысле бог солнца, которому славяне русские поклонялись, по свидетельству Нестора и др., имя его заменили словом Даж (-дь) бог или просто Дажьба, держась главной идеи, выражаемой им, которую действительно вполне выражает слово Дажьба как главный бог, податель всех благ, для народа земледельческого, так много зависящего от влияния солнца на землю, его кормилицу. Вот почему у Нестора слово Дажьбог следует непосредственно за словом Хръс».

Но, может быть, эта коротенькая (всего 8 строчек) и легонькая детская статейка, в которой составители нс нашли нужным объяснить ни одного слова, помещена для того, чтобы приучить детей выговаривать слова вроде «хръс».. и то дело! Вот три детские писателя — Срезневский, Бодянский и Соловьев — толкуют дружно о древнем славянском язычестве детям, которые еще учатся читать.

Далее идут все статейки, если не совсем подобного рода, то такие, для объяснения которых от учителя, если он добросовестен, потребуется рассказать всю русскую историю с начала до конца, да кстати захватить еще и общеевропейской. Все отрывки из сочинений Соловьева, Костомарова и Забелина, которые совершенно неожиданно для них самих попали в малолетнюю школу. Далее следуют отрывочки из книги «Дух Екатерины Великой»; отрывки вроде следующих — «Незабвенные мысли о воспитании», где излагаются слова Екатерины Великой, сказанные отцам и воспитателям и, конечно, уже нс детям. Признаемся, мы попрежнему держимся еще старинной европейской педагогии и думаем, что помещение подобных строк в книгу, по которой дети учатся читать, есть величайшая профанация высоких предметов и высоких имен; но наши новейшие педагоги, видно, думают иначе. Хорошо тоже описание праздника, данного князем Потемкиным (с. 108). Но всех курьезов в «Книге для первоначального чтения» не переберешь. Однако же нельзя не остановиться на статье барона Корфа «Полное собрание законов Российской Империи» (с. 131), по поводу которой преподаватель должен так себе, слегка объяснить, что такое Свод законов, что такое Полное собрание, какое его отношение к Своду, кто такой министр юстиции, что такое делопроизводство, действие Свода, «Продолжение к Своду», и т. д., словом, дать 10−15 юридических лекций детям в возрасте от 8 до 12 лет. Любопытно бы знать, как объясняют эту статью сами составители, г. г. Филонов и Радонежский, если только есть где-нибудь на свете такой счастливый класс, где они учат по своей книге. В историческом же отделе мы находим статью Ордынского «Воспитание древних греков», дтя понимания которой необходимо познакомить детей с безделицей — с греческой историей. Неужели составители думают, что профессор Леонтьев издавал свои «Пропилеи» для ребятишек? Но вот и статья г. Леонтьева «Олимпийские игры», которая начинается такими, совершенно детскими стишками Пиндара:

«Вода лучше всех стихий; как горящий огонь сияет среди ночи, так золото превосходит все богатства, возвышающие людей: но ежели тебе желается, милое сердце, славить состязания, не ищи ты днем по пустому эфиру сияющего светила теплотворнее солнца, и не будем мы воспевать игр лучше Олимпийских».

По поводу этой статейки преподаватель должен будет объяснить мимоходом следующие слова: Пиндар, ода^[4], Олимпия, Алфей, Клавдия, Зевс, Элида, Геллены, агонист, Деметра Xамина, Гиерон Сиракузский, Арстуза и т. п. слова, которыми усеяна вся эта статья и за которой совершенно последовательно помещено: «Предание о том, как гуси Рим спасли» (с. 145). И заметьте, что при статье г. Леонтьева нет ни одного объяснения, тогда как господа составители весьма великодушно объясняют: когда жил Лукулл (с. 147), кто такой был Гораций (с. 150), или что Платон был греческий философ (с. 148). Для кого эти замечания? Если для детей, а не учителей, то не мешало бы им также объяснить слова вроде Аретуза, агон, Деметра Хамина и т. д. Отчего же г. г. Филонов и Радонежский объясняют что полегче и оставляют необъясненным что потруднее? Кто знает, что такое Деметра Хамина, тот уж, верно, знает, кто такой Платон; но не наоборот. Это невольно наводит нас на мысль, что сами составители не совсем понимают те отрывки, которые они помещали в книгу для обучения детей чтению — истинно педагоги будущего! Мы сами учены плохо, но дети наши в десять лет должны понимать то, чего мы сами не понимаем в сорок: вот это так прогресс!

Далее следуют жизнеописания, по большей части наших писателей, между которыми вы не найдете ни Державина, ни Гоголя, а найдете, например, жизнеописание Тредиаковского, «надворного советника и с.- петербургской академии наук красноречия профессора», родившегося в 1703 г. и умершего в 1769 г. Оно начинается так:

«Если бы охота и прилежность могли заменить дарование, кого бы ни превзошел Тредиаковский в стихотворстве и красноречии?».

«Но упрямый Аполлон вечно скрывается за облаком для самозванцев-поэтов и сыплет лучи свои единственно на тех, которые родились с его печатью».

В жизнеописаниях помещен, между прочим, рассказ «Карл Великий и змея» (с. 181), — больше жизнеописание змеи, чем Карла Великого. Затем следует статья «Фенелон» (с. 182), где какой-то «Добросерд» беседует с Лизонькой и беседует так, что нет возможности дочитать до конца.

Вообще статьи по Закону Божьему и по истории в «Книге для первоначального чтения» представляют такой материал, о который разобьется всякая детская любознательность. О, г. г. Филоновы, Радонежские, Щербины и все педагоги самородной московской школы, возлагающие на детские плечи бремена неудобоносимые, если уж вам хочется воротиться в глубь прошедшего, то хоть бы вы не заходили далее времен Екатерины II. Вот вы, г. г. Филонов и Радонежский, выставили для детей наставление Екатерины II родителям, как воспитывать детей, а сами не прочли «Устава воспитания двухсот благородных девиц», на котором великая Екатерина написала: «Быть по сему» и который дышит мудростью и кротостью этой монархини. Если бы вы прочли тот «Устав» (а вам. кажется, было бы надобно его прочесть), то в примечании 84 наткнулись бы на следующий совет:

«Приводить детей к учению подобно как в приятное и украшенное цветами поле. Терния, в оном находящиеся, раздражают природу, особливо с начала, а сие происходит единственно от неразумия воспитателей»^[5].

Заметьте, г. г. Филонов, Радонежский, Щербина и проч., от неразумия воспитателей. Это не наши слова, а слова государыни, положившей начата народному образованию в России. Вот почему уже со времен Екатерины II начали издавать для первоначального чтения книги, примененные к пониманию детей; вот почему уже в начале нынешнего столетия, под покровом другой императрицы, оставившей тоже глубокие и благотворные следы своей деятельности в русском образовании, переделан уже был с немецкого знаменитый «Друг детей», где говорилось о руке и ноге, собаке и коровке и т. д., о предметах наглядных и занимательных для ребенка, потому что понятных ему, а не печатались куски из речей тогдашних знаменитых проповедников, не помещались отрывки из «наказов», «манифестов» и «адресов», словом, не помещалось все то, что пишется только для взрослых, а не для детей.

Переходим теперь к статьям по географии и находим то же самое. Здесь уже вторая статья — отрывок из «Паломника игумена Даниила», на языке подлинника. Видно, составители хотят разом познакомить дитя и с правильным чтением по-русски вообще, и с памятниками нашей древней литераторы. В географические же статьи попало, например, описание «Московской оружейной палаты» (с. 200), испещренное собственными именами вроде: шах Аббас, царь Теймураз и т. п. Тут мальчик узнает, сколько алмазов, яхонтов, лал, изумрудов и жемчужин в короне царства астраханского и сколько в короне царства казанского и т. п. Все это — чрезвычайно полезные сведения для мальчика, который только года через три узнает, что такое Астрахань и Казань. В географические же статьи попало описание «Училищного порядка в Киево-могилянской коллегии (в XVII веке)» (с. 207), из которой дитя узнает, что такое auditores, subhativa, liber diligcntiarum, codex laborum и т. п. Сильно боимся, чтобы детям за элу статейку и действительно не пришлось попробовать субботок. В этом же отделе дети познакомятся со статьей архиепископа Нила — «Дацаны, или буддийские капища» (с. 232), из которой они узнают, что такое хонхо, дамора, Гонджурь, Монджура и т. п.

Но, читатели, вы уже, без сомнения, утомились этим перечнем, а мы еще не перебрали и десятой доли диковинок, находящихся в «Книге для первоначального чтения»: здесь что ни статья, то диковинка, на которую смотришь и никак не поймешь, как ее угораздило попасть в книгу для обучения чтению. Но все-таки мы нс можем нс обратить внимания на статейку «Церемониал царского погребения в Китае» (с. 286), которую, должно быть, отец Иакинф Бичурин перевел с китайского. Вот, например, начало этой статейки:

«В 18-е лето правления Шун-чжи, в 7 день 1-го месяца, в начале 1861 г., государь Чжан-ди скончался в Пекине. В сей день государь Женди, преемник его, отрезал косу у себя и оделся в траур. Князья, гражданские и военные чиновники сняли кисти с шляп и отрезали косы у себя. Царевны, княгини, княжны и все дамы от 1 до 8 класса сняли с себя серьги и остригли волосы. Поставили гроб покойного государя в дворце Цян-цин-гун, а пред гробом стол с яствами. Утром, в полдень и в вечеру совершали возлияние вина. Государь Жен-ди сам ставил яства на стол».

Тут почти на каждой строке легкие имена: Цян-цин-мынъ, Цзиньюиь-мынь, Лунъ-цзум-мынъ, Шеу-хуан-дяп, Жеиь-du и т. п. Отличная статейка для обучения русской грамоте! Кто знает серьезный характер покойного отца Иакинфа, без сомнения, убежден, что знаменитый синолог наш, конечно, нс думал выставить на потеху детскому легкомыслию торжественные обряды императорских похорон в Китае… Да и вообще мы не понимаем возможности потешать детей чьими бы то ни было похоронами; а что же, кроме смеха, может вызвать у ребятишек такая статейка?

Но вот что может вызвать смех и у взрослых, — это отдел 5-й «Книги для первоначального чтения», посвященный естествознанию. Тут уж г. г. Филонов и Радонежский превзошли сами себя и вполне удовлетворили московским педагогическим идеям: избежав всех соблазнов, представляемых новыми естествоиспытателями, составители книги обратились за статьями по естествознанию… к Гречу и Карамзину, или, вернее, к карамзинскому детскому журналу 1786 г. Вот что значит поистине уйти вперед! Первая же статья, взятая из этого журнала, следующим образом объясняет грозовые явления.

«Отец. Вместе с водяными парами поднимаются в тумане также масляные, соляные и серные пары и смешиваются с облаками.

София. Не от этого ли во время тумана бывает иногда дурной запах? Также слыхала я, что он и для здоровья бывает вреден.

Андрей. И, конечно, от этих масляных, соляных и серных паров происходит в облаках молния и гром?

Отец. Так. Масляные и серные пары трутся одни об другие, и оттого происходит в воздухе огненный луч, который мы называем молнией. Если б вы знали сколько-нибудь об электрической силе, то я растолковал бы вам это еще яснее. Может быть, скоро найду я случай показать вам электрическую машину и некоторые опыты, а теперь довольно для вас знать, что молния происходит оттого, что серные, масляные и селитряные пары в воздухе трутся одни об другие.

София. Я не понимаю, как это делается".

Признаемся, и мы не понимаем, как это масляные, серные и селитряные пары трутся одни об другие! Трутся да еще и загораются! И что такое за масляные пары! Что какой-нибудь плохой сотрудник карамзинского журнала мог написать такую дичь 80 лет тому назад, в том нет ничего удивительного; но что сказал бы сам Карамзин, если бы он знал, что эта дичь почти через столетие будет перепечатана в книге для «первоначального чтения». Лучше бы вы, г. г. Филонов и Радонежский, объясняли уж гром колесницей пророка Ильи: тут, по крайней мере, есть достоинство народного поверья, не лишенного поэзии. В этой же статейке говорится далее, что «молния потрясает землю, чтобы дождь тем удобнее мог в нее проходить и чрез то споспешествовать плодородию» (с. 298).

Карамзину⁷ же приписывают составители и статью «О падающих звездах», в которой отец так объясняет это явление своей дочери:

«София. Я еще почти ничего не знаю о звездах; однако, я слыхала, будто они падают, да и в самом деле так кажется.

Отец Ты слышала это от таких людей, которым так же, как и тебе казалось и которые не знали, что звезды на несколько миллионов миль выше места, где эти искры показываются.

София. Скажите ж мне, батюшка, что это в самом деле?

Отец. Неужели ты сама не можешь догадаться? Разве не слыхала ты от меня, как загораются в воздухе масляные и серные пары, когда я говорил с вами о молнии?

София. А! а! Так это то же? Мне самой иногда это на ум приходило.

Отец. Точно то же. Масляные и серные пары собираются вместе и загораются от своего движения, а когда они падают вниз, то водяные пары их загашают.

Андрей. Не могут ли такие горячие пары собираться и в большом количестве?

Отец. Без сомнения, могут.

Андрей. А! Теперь я понимаю, о чем мы слышали в тот вечер, как было северное сияние. Столяр, который для вас работает, рассказывал, что лет двадцать тому назад виден был на воздухе большой огненный шар и светил гораздо яснее полного месяца, так что все тогда перепугались; и после этот шар раздробился с ужасным треском.

София. Это, конечно, было что-нибудь другое, а не пары.

Отец. Нет. Те же самые серные, селитряные и масляные пары, которые собрались только в большом множестве и в виде шара".

«Любезные читатели! — заключил автор статьи, — из предыдущих разговоров мы могли видеть, сколько полезно учиться физике, то есть приобретать справедливое познание о делах Божьих в натуре или в мире». Действительно, любезные читатели, из предыдущих разговоров вы могли увидеть, «сколь полезно учиться физике» по детским журналам прошлого столетия.

Что это такое, наконец, г. г. Филонов и Радонежский? Ведь это такое глубокое невежество не в естественных науках (куда уже здесь до науки!), а в общих знаниях, которыми обладает всякий крестьянин на Западе и которые даже в Турции сделались обыкновенными, такое невежество, которое не дает вам права не только составлять книг для первоначального чтения, но даже просто учить грамоте в какой-нибудь школе, где только требуется от учителя, чтобы он объяснял детям то, чего они не поймут в своей книге для чтения.

Обратившись потом к другому знаменитому естествоиспытателю, г. Н. Гречу, г г. Филонов и Радонежский ухитрились отыскать у него статью, в которой горные ледники, имея 80 фут. в толщину, дают трещины по 300 саж. в глубину; охотники падают в эти трещины и только ломают себе руки; ледники валятся вместо лавин и т. п. (с. 309). Но возможно ли перебрать все диковинки этих педагогов будущего? Тут красные орлы, «схвативши добычу, опускаются на землю, чтобы испытать тяжесть, а потом уже уносят (кого?) с собой» (с. 324); там у попугая язык подобен «дынному зерну» (с. 327); здесь «в землях, где цветы скоро опадают, колибри лежат как бы мертвые»; самец колибри «собирает хлопчатую бумагу с дерев», а самка делает гнездо «так искусно, что никакой противный воздух не может в него проходить»; птенцы же колибри — «не больше комара» (с. 329); в другом месте книги плод хлебного дерева походит вкусом сырой «на артишоковое зерно» (кто из вас, читатели, пробовал артишоковое зерно?), а печеный — «на пшеничный хлеб с картофельной мукой» (с. 353) и т. д. Всех диковинок не вычислить и в неделю — что ни страничка, то и новость из будущей педагогики.

В число статей по естествознанию попал, например, и следующий отрывок из рассказов г. Тургенева:

«Хороший соловей должен петь разборчиво и не мешать колена, а колена вот какие бывают:

Первое. Пулькание — этак: пуль, пуль, пуль, пуль.

Второе. Клыкание — клы, клы, клы, как желна:

Третье. Дробь — выходит, примерно, как по земле разом дробь просыпать.

Четвертое. Раскат — тррррррр…

Пятое. Пленкание — почти понять можно: плень, плень, плень…

Шестое. Лешева дудка — этак протяжно: го-го-го-го-го, а там коротко — ту!".

Здесь же и легонькая статейка Ломоносова «Пение соловья»:

«Коль великого удивления достойно! В том маленьком горлышке нежной птички толикое напряжение и сила голоса! Ибо, когда вызван теплотой вешнего дня взлетает на ветвь высокого древа, внезапно то голос без отдыха напрягает, то различно перебивает, то ударяет с отрывом, то крутит кверху и книзу, то вдруг приятно песнь произносит и между сильным возвышением урчит нежно, свистит, щелкает, поводит, хрипит, дробит, стонет, утомленно, стремительно, густо, тонко, резко, тупо, гладко, кудряво, жалко, порывно».

Эх, г. г. Филонов, Радонежский и tutti quanti, не трогать бы вам лучше почтенных имен наших великих людей. Карамзины и Ломоносовы любили отечество, любили науку, горячо верили в прогресс, трудились всю жизнь для народного образования, и прежде всего были честные люди. Как глубоко огорчились бы они, если бы могли предвидеть, что через сто, полтораста лет после них возможны будут такие патриотические спекуляции их именами в деле воспитания русских детей! Как бы глубоко огорчились эти истинные патриоты, а не фальшивые, подкрашенные, размалеванные шуты в патриотических масках, если бы могли предвидеть, что через сто, полтораста лет после них в русской учебной литературе будут появляться такие книги, которые даже где-нибудь на Отаитских островах были бы нелепостью.

Правда, в книге г. г. Филонова и Радонежского есть и статьи Гартвига, но, как нарочно, ни одной такой, которую мог бы понять ученик без больших и трудных объяснений учителя. Вот, например, превосходное описание «Землетрясения в Лиссабоне» (с. 307), но ведь это только описание, а не объяснение. Тут говорится только о «враждебных подземных ситах», но ни слова о том, что это за силы. Конечно, г. г. Филонов и Радонежский предполагают, что учитель объяснит ученикам, что эти враждебные силы — не подземные киты, которыми японцы объясняют землетрясение. Но если сведения народных учителей так же велики, как составителей «Книги для первоначального чтения» (и почему же народный учитель должен иметь сведения большие, чем г. г. Филонов и Радонежский?), то немудрено, что они будут объяснять землетрясение змеем-горынычем или масляными парами, что еще хуже.

Но довольно. Вся книга г. г. Филонова и Радонежского есть один большой курьез, но самое курьезное в ней — это появление ее в свет. Она — законное дитя тех педагогических мнений о детском обучении, которые проводились в «Московских ведомостях», в «Современной летописи» и в «Русском вестнике», — законное, но не старшее. Первенцем этой новейшей московской педагогики явилась книга г. Н. Щербины, одного из педагогических деятелей «Русского вестника». Г. Щербина, писавший прежде только стишки, вдруг, вдохновленный московской прессой, вообразит себя педагогом; сначала написал громоносную статью против всякой рациональной педагогики и против всяких народных учителей-педагогов^[6], а потом захотел показать на деле, что можно всякому быть педагогом, стоит только захотеть: вооружится пером… нет, не пером, а ножницами и, вырезывая листы из разных старых изданий, преимущественно же куски из «Московских ведомостей», составит «Пчелу», «сборник для народного чтения и для употребления при народном обучению), «молодым людям на поучение, старым людям на послушанье». Но г. Щербина бьш все-таки поосторожнее и — как бы сказать? — поделикатнее своих петербургских подражателей. Вопервых, он дал главное назначение своей книге для народного чтения, хотя и не удержался, чтобы не прибавить «и для употребления при народном обучению), а во-вторых, он уже вовсе не толкует о естественных науках, географии и т. п., и в-третьих, наконец, все же руководится какой-то, если не педагогической, то социальной мыслью при подборе статей для своей «Пчелы» и был внимательнее в этом подборе. Не прибавь он в своей книге «и для употребления при народном обучению), для которого она столько же годится, сколько и старые «Московские ведомости», мы бы и не упомянули о ней в этой статье. Но петербургские педагоги, г. г. Филонов и Радонежский, под наитием московской педагогической музы, пошли, как мы уже видели, гораздо дальше г. Щербины. Г. г. Филонов и Радонежский тоже принялись за ножницы; но ножницы их работали гораздо быстрее, гораздо решительнее и неразборчивее… и вот в три-четыре вечера (куй железо, пока горячо!) появилась книга уже не для народного, а прямо для «первоначального» чтения, то есть для обучения чтению. Этим, правда, они избегли ошибки г. Щербины, который полагает, что седовласый старец и восьмилетнее дитя (ученик народной школы) могут читать одно и то же с одинаковой пользой; но зато составили такую книгу для первоначального чтения, которую положительно полезнее будет заменить чтением казенных объявлений, издаваемых при «Московских ведомостях». Вот по каким причинам мы можем назвать книгу г. г. Филонова и Радонежского цветком московской педагогики, распустившимся на петербургской почве.

Что г. Филонов, если не г. Радонежский, своим новым педагогическим направлением обязан новейшей самородной московской педагогике, не имеющей ничего общего с педагогикой ни одной образованной страны в мире и с русской педагогикой, начиная от Екатерины II до настоящего времени, то лучшим доказательством тому может служить автобиография г. Филонова же, изданная им года три тому' назад, и в которой он громит тот самый порядок обучения детей, водворению которого теперь хочет сам содействовать своей «Книгой для первоначального чтения».

Вот почему весьма кстати будет заглянуть теперь в эту автобиографию, которая, кроме своего педагогического и психологического значения, как всякая откровенная автобиография, имеет для нас еще другое значение, обрисовывая для нас чрезвычайно яркими красками то положение первоначального и среднего народного обучения, в котором новейшая московская педагогика видит образец, достойный подражания, грозно отвергая не только те слабенькие педагогические улучшения, которые были внесены к нам в новейшее время, но даже и те, которые проникали кое-когда со времен Екатерины II.

Г. Филонов родился в селе Борисоглебске. Отец его говаривал: «На колокольне-то я царь, тут уж моя держава. Я тут — ваше высоковосходительство» (с. 8). Кроме отличного трезвона, которым юный г. Филонов упивался, как музыкой, батюшка его содержат еще школу для мальчиков и девочек, привязывал ленивых девочек за косу к кольцу (по-кигайски), а матьчиков — ниткой к ножке стола (с. 9), и такими способами привлекая их к своему занимательному учению. На пятом году юного г. Филонова отец посадил за азбуку; и, когда от аза доходили до ижицы, то всякий раз приговаривал: «Ижица — прут к Андрею ближится», так что и теперь г. Филонов не может вспомнить ижицы без того, чтоб нс вспомнить приближающегося прута (с. 10). За азбукой пошли склады: ба, бра, вра…; затем чтение по титлам: аз, ангел, архангельский; буки, Бог, божество. Наконец, началось чтение псалтыря, причем слово «векую» всякий раз приводило г. юного Фитонова в замешательство, так как отец его ничего ему не толковал, а учил механически, «потому что сам ни в какой школе не был» (с. 10). Псалтырь г. Филонов учил более года и учит хорошо. Но вопрос в том, тем ли виноват отец г. Филонова, что не объяснял семилетнему мальчику смысла возвышенных песней боговдохновенного царя, или тем, что учит дитя по складам по этим песням, при чтении которых, так же, как и при взгляде на азбуку, г. Филонов, по психологическому закону срощения одновременно получаемых следов, должен был воспоминать отцовские и учительские колотушки и затрещины.

Писание нашему герою не давалось, так как батюшка его не знал никаких педагогических приемов, — как объясняет это сам г. А. Филонов. За этот недостаток педагогических знаний в голове наставника юный г. Филонов платился ушами, спиной и чубом: «Но ничто не помогало» (с. 11). Когда потом г. Филонов, уже в духовном училище, куда начали проникать некоторые педагогические лучи, увидел у мальчиков тетрадки, разлинованные квадратиками, то нс мог понять, как писать на таких тетрадках. «Несмысленное детство!» — восклицает г. Филонов, уже окончивший курс в педагогическом институте и, следовательно, уразумевший пользу тетрадей, разлинованных квадратиками (с. 11). Но вот видите, г. Филонов, ваше детство было не совсем так несмысленно, как вам казалось в 1864 году. Оно вам казалось таким два года тому назад, а теперь, под влиянием новейшей московской педагогической музы, оно кажется вам опять полным смысла, и вы находите, что педагогика не должна облегчать детям не только письмо, но даже и чтение, и не должно заботиться о том, чтобы давать им книги, доступные их детскому пониманию. Ваш батюшка находил, что детям не нужны разлинованные тетрадки; а вы находите, что им не нужно особенно для них написанных статей и что они могут читать все, что ни попало: и ораторскую речь, и проповедь, и статьи об общем собрании законов, и оду «Бог», и ученую диссертацию Бодянского, и «Пропилеи» г. Леонтьева, и сказку о набитом дураке, или о теремке мышки. Следовательно, под влиянием московской музы вы возвращаетесь к педагогическим воззрениям вашего батюшки, о которых еще так недавно сами же отзывались столь неодобрительно.

У г. Филонова были два старшие брата, с которыми он учился вместе. И вот, бывало, они сидят и читают, а отец работает. Положение чтецов было довольно затруднительно.

«Чуть не так слово сказал или произнес, вдруг отец закричит: „Что, что — заорал? Разуй глаза, обуй нос!“ Опять начнешь выговаривать слово, опять нс так, и опять следует крик со стороны отца. „Читай изречнее! — скажет он, заметив, что кто-нибудь из нас скрывает слова. — Читай изречнее (т.е. яснее, громче)! Что у тебя язык телята отжевали, что ль?“ Мы поправляемся, читаем и дрожим. Оттого дрожим, что отец говорит-говорит, а потом разом вскочит с своего чурбана, на котором сидит, подойдет к кому-нибудь из нас и начнет хлестать веревкой. „Читай изречнее, изречнее! Развязывай, развязывай язык! Я тебе вытяну его, вытяну !“ Так он говорит, а сам в то же время бьет неумеку».

Напрасно вы забыли эти события своего детства, составляя свою «Книгу для первоначального чтения», г. Филонов. Ну что, если дитя, читая ваши дзинь-цян-чун или лао-дзян-тци. не будет читать изречно, — а это, ведь, очень может случиться, — тогда, пожалу й, учитель вскочит, как вскакивал ваш покойный батюшка, и маленькому' читателю придется разделаться собственным чубом или собственной спиной за составителей книги. Но если колотушки, приобретенные за чтением псалтыря, не сказались г. Филонову в зрелом возрасте совершенной потерей памяти, то он не мог позабыть, с каким ужасом он отзывался три года тому назад о таких школьных порядках. Следовательно, новыми своими воззрениями г. Филонов обязан вдохновению московской педагогической музы, если находит образец достойный подражания в том, что еще так недавно и так громко порицал.

Батюшка г. Филонова был человек суровый, «багровского закала».

«Два брата мои много, много побиты, помучены. Они почти не учились, Старший, теперь калека, так-таки и остановился на псалтыри… В колыбели посетил его родимец-недуг; на всю жизнь остался брат сухоруким и хромым. Как отец его сек, сказать не могу. Страшно!».

Далее описываются даже не совсем вероятные тиранства батюшки г. Филонова и над детьми, и над их матерью. Этой бедной женщине Бог послал шестнадцать человек детей «на утешение», прибавляет г. Филонов, подчеркивая это слово.

«Из них живы только шестеро, и все почти несчастны: кто где… один другого беднее, один другого жальче; живут и глотают слезы… Старший брат, калека, звонарем в селе; средний брат солдатом где-то: я никак не могу отыскать его… Старшая сестра за пономарем; самая меньшая — за солдатом, а средняя дома, девушкой горемычной. Всем пришлось пить самую горькую чашу, и только мне, одному мне из шестнадцати, Бог дает еще какой-то путь».

Вот видите ли, г. Филонов, что метода воспитания и учения, к которой вы теперь, под влиянием самоновейшей московской педагогической музы, снова обратились, сокрушала ребра и мозги двух десятков детей и выпускала из-под своей ферулы из двадцати только одного, мозги и ребра которого были довольно крепки, чтобы выдержать такую систему обучения. Старая же европейская педагогика заботится до сих пор о том, чтобы каждому ребенку дать то, что он может принять, и чтобы из ее воспитанников выходили на путь не один из двадцати, а, если возможно, то все двадцать. Петербургская педагогика свернула было также в эту сторону, указываемую тоже старой гуманностью и старым христианством, но московская новейшая педагогическая муза силится столкнуть ее на противоположный путь, а теперь и вы, г. Филонов, прониклись вдохновением этой музы. Правда, такое воспитание, какое вы вынесли и дома и в школе, забивая двадцать человек, выпускало на путь одного, зато уж на славу крепко сколоченного молодца. Но знаете ли, г. Филонов, что деятельность школьного и домашнего воспитания, которую вы описываете, удовлетворила бы вполне не только требованиям московской педагогики, но также и требованиям известной переводчицы Дарвина, которая, прилагая к практике теорию знаменитого естествоиспытателя, советует, для улучшения человеческой породы, избивать всех слабых и вялых детей, или, что еще лучше, подвергать детей такому воспитанию, чтобы все слабое гибло, а оставалось одно крепкое. Конечно, при таком воспитании Шиллер, Вольтер, Бокль, да и сам Дарвин, — вес люди хилые с детства, неминуемо бы погибли, зато вы, г. Филонов, наверное бы остались.

Удача г. Филонова перед всеми его пятнадцатью братьями и сестрами объясняется психологически его природными дарованиями и наклонностями. Он учился прилежнее своих братьев, у матери был любимым сыном; его звали «умничком» и, точно, он был умница и не пропускал удобных случаев. Вот что сама мать рассказывала о нем бабушке:

«» Раз — смешно вспомнить — была ярмарка. Я взяла его (т.е. меня) на рынок. Он увидел пряник… схватил и был таков!" При этом и маменька, и бабушка захохочут, а я рад, что обо мне речь идет. Очень, очень любил, когда меня хвалили. «.

Эта черта в характере г. Филонова развернулась еще больше, когда он поступил в училище. Вот что говорит он сам об этом с откровенностью Жан-Жака Руссо:

«В классе было дело; шумели мальчики, возились: я гляжу. Вдруг один школьник обронил мешочек с деньгами… Я, как вор, подкрадывался, приближался и наступил на него… Совесть меня грызла, покраснел весь; горели уши от стыда: я скрыл найденную вещь, не сказал никому. Мальчик ищет, бросается туда и сюда; я молчу, а у самого кошки скребут за сердце. Распустили нас; я тихонько взял кошелек в руки, сжал, сжал его. „Никого нет! Хорошо!“ Смотрю — в кошельке двугривенный и несколько меди. Я бесконечно рад! Года два не было у меня подобного капитала. Бегаю, кричу, потираю руки, покупаю сдобные, вкусные елейные калачи».

«Елейные калачи», видно, очень понравились г. Филонову, так что и теперь еще книга его для первоначального чтения, которая может доставить ему много «елейных калачей», едва ли принесет ему такое удовольствие, как тогдашний кошелек с двугривенным и несколькими пятаками. Так впечатлительна бывает детская природа ко всякого рода неожиданным и редко испытываемым радостям.

Глубокие черты в характере г. Филонова оставили также рассказы матери, например, про лесовика, который душил батюшку г. Филонова на овине, или про банника, запарившего на смерть какого-то мужичка на полатях, про домовых, ведьм и проч. (с. 20 и 21). Эти рассказы так глубоко подействовали на нашего героя, что и теперь, через двадцать лет, составляя «Книгу для первоначального чтения», он сильно содействует сохранению и распространению веры в банников, лесовиков, ведьм, домовых. По крайней мере, при тех знаниях по естественным наукам, которыми обладают г. г. Филонов и Радонежский, нет никакой причины им не верить, что мужика, запарившегося на полатях, погубила нечистая сила, а не собственное его невежество и что батюшку г. Филонова давил на овине не кусок неудобоваримого пирога в желудке, а леший с рогами и хвостом. Вот почему г. Филонов, а с ним вместе, вероятно, и г. Радонежский хотят увековечить в наших детях это ясное воззрение на природу.

На седьмом году жизни г. Филонова отправили в духовное училище. Тут новый завет изучался, например, следующим образом:

«По Новому Завету⁷ иногда нас заставляли не только читать, но и петь: метода неупотребительная, кажется, в светских учебных заведениях. Это делалось таким образом: учитель (человек очень добрый) ходит с другими наставниками по коридору, а мы шумим; дабы прекратить шум, отец Алексей отворит двери и скажет: «Пойте!'' Мы и запоем: «Кни-га род-ства Иису-са Христа, сы-на Бо-жи-я, сы-на Авр-ам-ля», то повышая, то понижая голос через два-три слога. Такое пение нам очень нравилось. Священную историю мы учили слово в слово, без всяких изменений. Объяснял ли что нам отец Алексей, — не помню, но помню то, что я очень порядочно по ней учился. Меня учитель хвалил; стыдил мною старшего моего брата; заставлял иногда драть ему уши в классе, при всех. Я деру и боюсь… После брат бивал меня за это. Он такой уродится драчун».

После таких не только теоретических, но и практических наставлений в нравственных истинах Нового Завета, неудивительно, что и теперь г. Фитонов составляет такую книгу, за которую много будет передрано и выдрано ушей и чубов, и, может быть, где-нибудь счастливому умнице, младшему братцу, придется таскать за уши старшего.

Особенно нравилось г. Филонову пение. Это, вероятно, последствие колокольного трезвона, которым он услаждался еще в раннем младенчестве. Так развиваются в детях музыкальные способности, от самых незначительных, по-видимому, причин. Но арифметика нс давалась нашему герою. Деление на две цифры было для него делом непостижимым:

«Я метался всюду, спрашивал мальчиков старших классов, просил, молил, чтобы растолковали мне ужасное: „Сколько раз содержится“ , — никто не мог мне ничего объяснить. И терялся в какой-то пустоте, в каком-то непроницаемом мраке мой ум. Я плакал, рыдал, бросался на землю. Смотрел на лист бумаги, где написана задача: как разделить 55 на 20; смотрел, думал, ломал голову, бился и плакал, плакал, навзрыд плакал… Завтра учитель придет, спросит, а я ничего не знаю, ровно ничего не понимаю. Прикажет сечь, как лентяя, как негодного мальчика; все это представлялось мне живо, выразительно, и я не знал границ своей сокрушающей муке… Будет помниться мне деление!» (с. 25).

Вот видите, г. Филонов, как помнятся детям все те вещи, над которыми они проливали напрасные слезы; а в вашей толстой книге почти на каждой странице десятки таких понятий и выражений, над которыми будет плакать и биться не один мальчик.

В своем непонимании деления г. Филонов, впрочем, был утешен тем, что его крестный брат, считавшийся «умнейшим» в училище и посланный впоследствии в академию, объявит ему, что «деления нельзя понять, что его никто не понимает». (Заметим кстати характсристическую черту, что г-жа Простакова также не советовала своему сыну учиться делению, как действию чрезвычайно вредному'.).

«Скажу кстати, — прибавляет г. Филонов, — что в духовных училищах уже по преданию передается отвращение к известному' предмету; дети маленькие научаются от старших загодя не любить его, и все оттого, что такого-то предмета нельзя понять» (с. 26).

Вот видите ли опять, г. г. Филоновы и Радонежские, что в детях внушается отвращение к тому предмету, которого они не могут понять или которого не умеют им объяснить и понимания которого, однако, требуют от них наставники. Для чего же вы хотите заставить читать восьмилетних детей превосходные, но вовсе не для детей написанные слова митрополита Филарета, архиепископа Иннокентия, возвышенные объяснения литургии Муравьева, оду «Бог» Державина и т. д. Уж не для того ли, чтобы и наши дети со временем отнеслись к этим прекрасным произведениям и даже к тем предметам, о которых в них идет речь, так же, как отнеслись вы и ваши товарищи к арифметике? А ведь психологический закон для всякой души и для всякого предмета сознания одинаково верен.

С трудом верится тому, что пишет г. Филонов о духовном училище, в котором он воспитывался, называя некоторых своих наставников даже по фамилии, и тем труднее, что воспитание г. Филонова не так уж отдалено от нашего времени. С тех пор прошло не более пятнадцати лет, а пятнадцать лет — не великое время в деле народного образования!

«Самые способы преподавания отца Алексея, как и других ему подобных, а имя их — легион, были очень просты. Назначит, — и дело с концом. Скажет: к завтрсму выучите о Каине и Авеле; или: просклоняйте война; или: две линейки напишите из прописи, две линейки из обихода пропойте — и больше никаких ни объяснений, ни толкований. Делай сам, как знаешь и как хочешь. Педагогика, это — terra incognita (неведомый мир) в духовных училищах. Самое слово педагогика я услышал в первый раз в 1851 году, на девятнадцатом году своей жизни, и после двенадцатилетнего курса наук в училище и семинарии. Случилось странное происшествие со словом педагогика в С-ой семинарии. Пришло из Петербурга отношение в семинарское правление, не угодно ли кому из воспитанников поступить в Главный Педагогический институт. Педагогический институт! Что такое педагогический институт? Чему там обучают? Где он находится? Эти и подобные вопросы волновали наш семинарский мир. Я решился отправиться в Педагогический институт. Спрашиваю: где он находится? „Кажется, в Москве“ , — отвечает секретарь семинарского правления. „Нет, кажется, в Петербурге!“ — замечает профессор истории. Голова моя пошла кругом. Насилу один семинарист растолковал мне, где процветает Педагогический институт. И это было, повторяю, в С-ой семинарии».

«Вследствие отсутствия педагогических начал отец Алексей порол нас изрядно. Но, признаюсь, он редко сек. Это был, как я уже сказал, добрый учитель. Зато наставники второго класса, а особенно низшего отделения В-го училища, бесчеловечно рубили детей. У нас, бывало, леденеет кровь, как начнешь вслушиваться в раздирающие крики мальчиков, которых секут. В В-ом училище наставники усиливались превзойти друг друга в количестве ударов, в мерах и способах бичевания. Один дает 70 гтях, другой — 100, тот — 105, этот — 99. Отец Авраамий, учитель низшего отделения, давал по 200 и по 300 розг».

Впрочем, не все дни училищного времени были для г. Филонова одинаково мрачны; бывали и счастливые минуты, показывавшие, что характеристическая черта, подмеченная еще бабушкой и маменькой, в нашем герое развивалась последовательно, принимая только другие формы, сообразные с обстоятельствами.

«Помню, — продолжает дальше, на с. 40, г. Филонов, — помню, меня сделали авдитором, т. е. я должен был выслушивать учеников прежде учителя и отмечать знания в нотате (особой тетради); ав дитор — важная персона в школах: его чествуют подарками, он взятки берет… Да, берет! Брал и я. Вот один факт! Выслушал я мальчика: не знает урока; я хотел поставить ему nb (non bene, то же, что 2 в гимназиях), а школьник говорит: „Заправь, поставь сцит (scit, выражаемое знаком: s.), принесу поросятину'“. Я так и растаял от блаженства. Согласился… Мальчик пошел, принес и дал мне целую горсть поросятины. Я словно теперь держу ее в руках. Ел, ел; в один миг, кажется, проглотил; будто ягодку какую проглотил». .

Поросятинка очень понравилась г. Филонову. С психологической точки зрения любопытно бы узнать — нравится ли г. Филонову поросятника и теперь так же, как нравилась, когда он был еще ав дитором, потому что в настоящее время он, без сомнения, может иметь поросятины вволю. Г. Филонов «был самый забитый мальчик и паршивый с ног до головы» (с. 43). Очень жаль, что г. Филонов останавливается рано в описании своего детства и не рассказывает, когда и под какими влияниями сошли с него эти парши, — это придало бы еще более полезного педагогического значения любопытной автобиографии.

За русскую грамматику много доставалось г. Филонову. Но, к сожалению, он совершенно позабыл об этом при составлении своей книги.

«И далась же мне эта грамматика Греча! — говорит г. Филонов на с. 57. — Четыре года я долбит ее, зубрил, но ровно ничего путного в голову не забрал. Сказать вам, читатели, что я знал из грамматики в низшем отделении, где она оканчивалась? Вот что: Рим был славен, золото не легко; эти примеры приводятся у Греча на подлежащее и сказуемое. Заучил я их и, бывало, думаю: что такое Рим? Как что такое? раздается другой голос во мне: как что такое? Да в Риме папа, а маменька еще в младенчестве говорила мне, что папа римский немного ниже Бога: он, то есть папа, в каком-то золотом гробу лежит и повелевает всем миром. Так я объяснял слово „Рим“. А почему говорится: „Рим был славен?“ Почему был, а не есть — о том я не решался даже и думать. Золото не легко] Что такое? Ломал себе я, ломал голову и ничего не мог уяснить, что тут за история такая: золото нс легко? Далее знал я из синтаксиса следующую тирадку: „При двух или более подлежащих, сказуемое или глагол полагается во множественном числе; например, „белая и алая роза и лилия нежны и красивы“. Роза и лилия! Кажется, обыкновенные цветочки, но… и их я не видел. Нравилась мне эта фраза: „белая и алая роза“ и пр.; но как себе уяснить предметы-то самые, я не понимал. Нам ничего, ровно ничего не толковал Гудович. Еще никаких правил из грамматики Греча я не вынес, а помню только одни примеры, именно: Слезы, утешение несчастных, у него иссякли. Башня Ярославова, новое здание народного богатства, пала. В трагедии “ Дмитрий Донской» много прекрасных стихов. Но будет! Дайте опомниться!".

Кто такой Ярослав, что такое башня Ярославова — все это было совершенно неизвестно г. Филонову. Русская история в том училище, где он учился, начиналась в философском классе, так что грамматические примеры на Ярославовы башни задавались за несколько лет до того времени, когда ученик узнавал, кто такой был Ярослав.

«Что касается последней приведенной мной фразы, — продолжает г. Филонов, — то ее едва ли и учитель сам понимал. Трагедия! Вы думаете, легко наставнику духовного училища знать, что такое трагедия? Весьма, весьма трудно. В семинарии, где оканчивают свое образование наставники училищ духовных, преподавалась „Риторика“ Кошанского, а там о трагедии нет и помина. Как сделалось слово „трагедия“ моим умственным приобретением впоследствии, это для меня тайна. Оно чуть ли не ветром буйным нанесено мне на язык».

Но если наставнику семинарии нелегко объяснить слово «трагедия», то почему же вы думаете, г. г. Филонов и Радонежский, что для наставника какого-нибудь уездного училища, или школы грамотности, легко будет объяснять все те слова специальных наук, которыми испещрена вся ваша книга и которые вы сами затруднились объяснить? Если вы, г. Филонов, в своем детстве, читая книгу, нс умели отличить «уголька» от «уголка» (с. 63); если вы жатгуетесь, что этого не разъяснил вам и учитель ваш, г. Гудович, то как же вы хотите, чтобы дети тогдашнего вашего возраста понимали такие слова, значения которых вы затрудняетесь объяснить сами, даже и теперь, окончив уже курс в Педагогическом институте?

Тот же г. Гудович преподавал г. Филонову и греческий язык, и тоже без всяких объяснений. Но зато г. Филонов привык уже к тому, чего от него требовали, и долбил напропалую. Зато г. Гудович, которого герой наш сравнивает «с олимпийским громовержцем», похвалил его во всеуслышание, и товарищи объявили, что г. Филонов «умнее всех». Тот же г. Гудович преподавал и церковный устав, по поводу которого г. Филонов выражается так: «О церковном уставе мне даже не хочется говорить: и все бессмысленно заучивалось, но церковный устав… не знаю, как выразиться. Хоть бы долю, миллионную долю, каплю, или капелечку мы разумели в уставе. Ровно ничего!» (с. 67). А в вашей книге, г. Филонов, таких страниц, которые придется читать так же, как вы заучивали церковный устав, очень и очень много.

В заключение заметим, что г. Филонов свою автобиографию «Мое детство» посвятил своему' сыну' Александру, а «Книга для первоначального чтения» посвящается нашим детям. Благодарим покорно!

Г. Филонов оказал немаловажную услугу педагогике, и в особенности отделу детской психологии, своей откровенной автобиографией, но здесь мы видим новое доказательство, как растет е; душе дитяти иная черта, не стертая вовремя или даже углубленная в ней неосторожной рукой. Так, например, сначала похищение пряника, за которое расхвалили нашего героя бабушка и матушка, — та самая матушка, которая, когда г. Филонову хотелось облизать ложечку в сметане, во время поста, говорила «грех!» и тем его успокаивала, устремляя мысли юного сластолюбца к разговенью (с. 16). Потом следует кошелек с двугривенным и пятаками; затем, поросятинка — в виде авдиторской взятки. Но как жаль, что г. Филонов не исполнил до сих пор своего обещания — продолжать свою автобиографию.

Убедительнейше просим вас, г. Филонов, за изданием хрестоматий и книг для первоначального чтения, не забывать вашего обещания и, в видах общественной пользы, с той же искренностью досказать нам историю вашего воспитания. Великую услугу окажете вы этим психологии вообще и психологии русского общества в особенности. Не уговорите ли на то же самое и вашего сотрудника, г. Радонежского? То-то было бы отлично!

Брошюрка г. Филонова «Мое детство» написана очень бойким, чисто русским, ясным языком. К сожалению, в ней только восемьдесят одна страница, так что мы должны ограничиться немногими выписками. На каждой странице этой брошюры слышится накипевшая горечь, с которой обращается г. Филонов и к своим домашним, и училищным воспитателям. Особенно горько отзывается он о своем покойном отце, — что, как нам кажется, не совсем справедливо, так как батюшка его, вероятно, получил такое же воспитание, какое сам давал потом своим детям. Это ведь почти всегда так и случается: вот и сам г. Филонов, погарцевавши в полях немецкой педагогики, возвратился же к педагогике своего батюшки. Нам кажется, что в автобиографии г. Филонова есть много правды; но что он уже слишком идеализировал эту правду и рисует нам не действительность, а только возможный идеал такого воспитания, над которым невольно призадумаешься. Если бы этот идеал действительно воплотился в какой-нибудь школе или в какой-нибудь системе школ, то, как нам кажется, школы эти должны были бы давать характеры трех категорий.

К первой и самой многочисленной категории принадлежали бы люди забитые, которым школа не успела еще окончательно сломать ребра, предоставив жизни докончить это занимательное дело; это были бы люди тихие, безответные, нагибающие шею перед каждым кулаком.

Ко второй категории принадлежало бы уже меньшинство: такие характеры, у которых от природы было бы достаточно ума и ловкости, чтобы даже и в этой жизни избежать колотушек, подставить, где следует, вместо своих боков, бока товарища, подкрепить свои силы на чужой счет и т. д. Такие люди пройдут даже и сквозь те медные трубы, которые так красноречиво описывает г. Филонов. Убеждение у них будет одно — своя собственная польза, но зато убеждение это засядет у них крепко, и они уже не упустят ничего, из чего могут выжать какую-либо выгоду. Такие люди сумеют всегда примениться к обстоятельствам и проложить себе дорожку в какой угодно трущобе. Люди эти могут быть полезны и вредны, смотря по тому, будет ли их выгода и общей выгодой, или нет.

К третьей категории, еще меньшей по числу, б"удут принадлежать люди, которых подмечают уже в школе и, по уверению г. Филонова, зовутрыишками. Вот что говорит автор «Моего детства» по поводу этих рышаков:

«Не думайте, читатели, что мы, малолетние школьники, уже безмолвно и без отпора все переносили ужасы школьной жизни. Нет, и между нами являлись бойцы, по-своему, за личную свободу, за поруганную, уничтоженную честь. Являлись, говорю, такие смельчаки, которые не боялись Гудовича, даже Гудовича! Этих смельчаков мы звали рыишками. Рышак, рышак идет! — говорили мальчики, и мы все с удивлением смотрели на рышака. Он словно был не от мира сего; будто с иной стороны, нам незнакомой, пришел» (с. 70).

Этих рышаков не разможжишь никакими истязаниями: они будут терпеть и проклинать, проклинать и терпеть, умирать от разбитых ребер и втиснутой груди и проклинать; будут проклинать, не разбирая, и хорошее, и дурное, — все, чем было окружено их детство и юношество, и не найдут в себе достаточно силы, чтобы различить дурное от хорошего, или, по крайней мере, отворотиться от своего прошедшего и весело взглянуть на будущее. Во всех их взглядах отразится горькое сознание их несчастного воспитания; и взгляды эти будут безумны именно потому, что они — плоды душевной горечи, а не плоды ясного душевного сознания. Они будут отрицать все, чем полно их прошедшее, не отличая вещи от ее злоупотребления, не отличая идеи от ее профанации. Никакими человеческими силами их не отворотить от прошедшего, и они будут озираться и лаять на него, пока не надорвут груди, как лает бедный, ошпаренный кухаркой пес, озираясь на дверь кухни, из-за которой его выпроводили пинками.

Но читателю, может быть, покажется, что из такой школы, к счастью, покуда идеальной, могут еще, кроме того, выходить люди, которые умны, но недостаточно умны, чтобы предвидеть даже близкое будущее; которые осторожны, но недостаточно осторожны, чтобы не высказать иногда своих затаенных чувств и мыслей.

• [1] См.: Филонов А. Мое детство. СПб., 1864.
• [2] См.: Филонов А. Мое детство. На всех страницах.
• [3] м См.: Мое детство. С И.
• [4] Г Филонов до Педагогического института не понимал, что такое трагедия.(См.: Мое детство. С. 58.)
• [5] Устав воспитания двухсот благородных девиц. СПб., 1768. Примеч. § 84. С. 29.
• [6] См ст. г. Щербины в «Рус. вестнике» (кажется) за 1862 г.