Лекция 12 ЛИТЕРАТУРА (ГИПЕРБОЛИЗИРОВАННЫЙ НАТУРАЛИЗМ)

1. Тусскм литсратура как сатира. Ключевым элементом русского культуротворчества является литература. Доминирующей ее тенденцией всегда было сатирическое направление. «Литература наша, — писал еще Н. А. Добролюбов, — началась сатирою, продолжалась сатирою и до сих пор стоит на сатире»^[1]. Главенство сатирической доминанты обусловило и своеобразие изобразительных форм русской литературы, отдав пальму первенства таким методам, как гиперболизированный натурализм, утопизм, романтизм и антропологический реализм.

Метод гиперболизированного натурализма может быть определен как прием собирания, концентрирования отрицательных фактов с целью возбуждения в человеке недовольства настоящей жизнью, желания произвести суд над существующим порядком вещей. Однако если в XVIII в. объектом обличений выступало невежество, отсутствие наук и просвещения (А. Д. Кантемир, Д. И. Фонвизин), то в XIX в. критике подвергаются «плоды просвещения», т. е. чиновнобуржуазные отношения, сложившиеся в ходе самой европеизации России.

2. «Мертвые души». Наиболее ярко метод гиперболизированного натурализма проявился в творчестве Н. В. Гоголя (1809−1852). В своих гениальных «Мертвых душах» он старался показать на примере «нескольких уродливых помещиков», как изменяется, деградирует личность под влиянием «обезьянства» — подражания западноевропейской «моде». Сама Россия представлялась ему чем-то вроде комнаты Плюшкина, заваленной всяким старым хламом. Со времени Петра I, отмечал Гоголь, к нам были «нанесены итоги всех веков и, как неразобранный товар, сброшены в одну беспорядочную кучу». Все герои-помещики Гоголя — это своеобразные жертвы европейских «новшеств», затмивших собой «простодушное богомольство и набожность» прежней истинно-русской жизни.

Вот Манилов, который хотя и слывет образованным человеком, но не имеет в себе никакого «задора». Предложение Чичикова о мертвых душах¹ чрезвычайно озадачило его: он «сконфузился и смешался». Несмотря на все свои «познания», он долго не мог постигнуть смысл «негоции» своего гостя. Но вдруг его словно озарило: а нет ли здесь чего противного «гражданским постановлениям и дальнейшим видам России»? Гоголь при этом дает такой комментарий озарению Манилова: «Здесь Манилов, сделавши некоторое движение головою, посмотрел очень значительно в лицо Чичикова, показав во всех чертах лица своего и в сжатых губах такое глубокое выражение, какого, может быть, и не видано было на человеческом лице, разве.

¹ Смысл мошенничества Чичикова будет понятен, если помнить, что оно было прямым следствием введенной Петром I податной системы. основанной на гак называемых ревизских душах. Крестьяне должны были платить подати за своих умерших родственников, пока очередная ревизия нс исключала их из списка живых. Тем самым становилась вполне возможной и продажа мертвых душ.

только у какого-нибудь слишком умного министра, да и то в минуту самого головоломного дела"^[2].

Таким образом, образованность, ум — все это обычное «донкишотство», пустое и бессмысленное времяпрепровождение. Намек на «умного министра» свидетельствует о том, что для Гоголя маниловщиной является и само стремление власти действовать «просвещенными» способами, следовать тому европейскому «комильфо», которое стало в России «сильнее всяких коренных постановлений» и сделало русских «ни русскими, ни иностранными» — «ни то, ни се»².

Развращены «просвещением» — правда, на уровне быта, жизненных условий — Ноздрев и Собакевич: один — враль, хвастун, до предела окутанный «потрясающей тиной мелочей», взятых из обихода европейского буржуа, — кутежами, картами и всякими «заманками… с сумасшедшими ценами»; другой — рвач, скряга, который, подобно медведю, уже побывавшему в руках, «умеет и перевертываться, и делать разные штуки», преимущественно по части торговли и обмана, и при этом, как и полагается «французо-кафтаннику», ходит в деревне во фраке. Для Гоголя все это — свидетельство деградации личности, покоренной страстью к вещам, к материальному благополучию.

Таковы же искажения русской жизни, выразившиеся в образе Коробочки, — мелочность, жадность, «дубинноголовость». В то же время Гоголь проявляет к ней явную снисходительность, ставя ее несколько выше остальных «просвещенных» помещиков, поскольку она, при всех своих недостатках, «умела однако ж… сделать так, что порядок, какой он там себе ни был, на деревне все-таки уцелел… а церковь, хотя и небогатая, была поддержана»³.

Итак, патриархальность, церковность лежат в основе положительного идеала сатиры Гоголя. Это именно та «тайна», на которую он намекал в письме к.

A. И. Смирновой от 25 июля 1845 г., говоря, что «ключ от нее покаместь в душе у одного только автора»^[3]. Но тайна стала явью с выходом в конце декабря 1846 г. «Выбранных мест из переписки с друзьями», ставших идеологическим манифестом великого писателя и вызвавших гневный протест «неистового Виссариона» ;

B. Г. Белинского.

Гоголь пытался доказать бессмысленность подражания Европе. Это подражание, на его взгляд, вызвано незнанием того, в каком действительно положении находится Запад. Все пребывают в убеждении, что там вовсю процветает цивилизация, тогда как на самом деле ничего этого давно нет. «Погодите, — предупреждал он, — скоро поднимутся снизу такие крики, именно в тех с виду благоустроенных государствах, которых наружным блеском мы так восхищаемся, стремясь от них все перенимать и приспособлять к себе… В Европе завариваются теперь повсюду такие сумятицы, что не поможет никакое человеческое средство, когда они вскроются…». В России же все иначе, ибо еще не забыт Христос, не погряз народ в духовном унынии — этой жалкой дочери безверья в Бога. Поклонники европейского «просвещения» уже «доплясывают польку и доигрывают преферанс», уступая место «истинным мудрецам жизненного дела». «Еще пройдет десяток лет, — пророчествовал Гоголь, — и вы увидите, что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках»².

В этом смысле он особые надежды возлагал на «московских мыслителей» — славянофилов.

3. ‘Щедринская сатира. К школе Гоголя примыкал М Е. Салтыков-Щедрин (1826−1889). Он критически относился к тургеневской манере изображения «дворянских гнезд». Для этого, иронизировал писатель-сатирик, достаточно взять «страдающего одышкой помещика, слегка пришибленную и бросающуюся из угла в угол хозяйку-помещицу и подле них молодое страстное существо, задыхающееся в тесноте житейских дрязг. Затем варенье, варенье, варенье, сливки, сливки, сливки, ночью же припустить соловья»^[4].

В сочинениях Салтыкова-Щедрина, особенно таких, как «Господа Головлевы» и «Пошехонская старина», усадебная жизнь показана на фоне глубокого бессердечия и эксплуатации, тягостной атмосферы дореформенного и пореформенного барства. Его сатира проникнута сарказмом, негодующим презрением к своим персонажам. Писателя интересует скрытая, тайная сторона натуры человека, обычно сдерживаемая щитом «стеснений, налагаемых лицемерием и другими жизненными условностями». Но стоит человеку освободиться от них, как тотчас в нем пробуждается наклонность к поступкам, о которых он прежде думал и только не смел совершить. Художник, на его взгляд, как раз и должен обладать способностью выявлять эту вторую действительность, чтобы постигнуть истинную сущность человека и произвести «правдивый суд над ним»². Неудивительно, что в произведениях Салтыкова-Щедрина луна не освещает идиллических встреч «героя» и «девы» в аллеях тенистого парка или на берегу задумчивого озера, а соловьиные трели заглушены ночными полузадушенными стонами дворовых, воплями истязуемых на конюшне «неисправных» плательщиков-крестьян и барских слуг.

Пореформенная эпоха рождала новые ситуации и характеры, о существовании которых, по словам Салтыкова-Щедрина, «гоголевская сатира и не подозревала»¹. Тем не менее он не расстается с ее персонажами, извлекая их из прошлого времени и показывая «в жизни текущих дней»^[5][6]. Помещик Ноздрев превращается у него в «политическую» фигуру, издателя газеты «Помои». Держиморда оказывается действительным статским советником, Хлестаков — подленьким либералом и т. д.

Аллюзиями на гоголевские типы пронизан образ Иудушки Головлева. Скопидомство сближает его с Плюшкиным и Собакевичем, пустословие, бессмысленная мечтательность — с Маниловым.

Вот он, как Манилов, начал бесплодное и сложное вычисление: «На какую сумму он может продать в год молока, ежели все коровы в округе перемрут, а у него одного, с Божьею помощью, не только останутся невредимы, но даже будут давать молока против прежнего вдвое».

Или как Собакевич, расхваливавший Чичикову достоинства проданных им «мертвых душ», Иудушка вспоминает своих верных крепостных слуг и помощников, давно уже умерших: «Умный, верный мужик Илья!.. В помощниках у Ильи старый Вавило служит (тоже давно на кладбище лежит) — вот, брат, так кряж! В конторщиках маменькин земский Филипп-перевезенец (из вологодских деревень его лет шестьдесят тому назад перевезли); полесовики все испытанные, неутомимые псы у амбаров — злые».

А вот Иудушка один, как Плюшкин, сидит в засаленном халате, из которого местами выбивается уже вата: «Он… бледен, нечесан, оброс какою-то щетиною вместо бороды»^[7].

Однако для Салтыкова-Щедрина ясно, что новая сатира не может останавливаться на голых приемах изображения «мерзостей жизни»; литература, будучи «воспитательницею и руководительницею общества», должна прежде всего содействовать исканию идеалов будущего, в чем, по его мнению, «потерпел такую громкую неудачу Гоголь»². Впрочем, и ему самому также не особенно удавались положительные типы, даже в знаменитых сказках, которые он неустанно сочинял в течение всей своей творческой жизни.

• [1] Цобролюбов И. А. Русская сатира екатерининского времени //Собр. соч. В 9 тг. Т. 5. М.: Л., 1962. С. 314. См. об этом: АнОреевич. Опыт философии русской литературы. СПб. 1905. С. V.
• [2] Гоголь Н. В. Мертвые души. М., 1985. С. 30−31.: См.: Виноградов //. Л. Гоголь — художник и мыслитель: христианские основы миросозерцания. М., 2000. С. 322. ?5 Гам же. С. 333.
• [3] Переписка Н. В. Гоголя. В 2 тт. Т. 2. М. 1988. С. 157.: ГЪгть Н В Выбранные места из переписки с друзьями. М., 1993. С.152−153, 154.
• [4] Салтыков-Щедрин М. Е. Критика и публицистика (1868−1878 гг.) // Поли. собр. сом. В 30 тт. Т. 8. М. 1937. С. 316−317. ' (си ты ков-Щедрин /. Е. Помпадуры и помпадурши //Собр. сом. В 12 тт. Т. 4. М. 1951. С. 185, 186.
• [5] Салтыков-IЦеории А/. Е. Критика и публицистика (1868—1878 гг.). С. 326.
• [6] Горький М. История русской литературы. М. I939. С. 273.
• [7] Салтыков-Щевриц М. Е. Господа Головлевы //Собр. соч. В 12 тт.Т. 7. М. 1951.См. подр.: Цесницкии В. Л. Семейная хроника Н. Щедрина «Господа Головлевы» // Цесницкии В. Л. Статьи и исследования.М. 1979. С. 268−323.: Силтыков-ЩеОрин А/. Е. Критика и публицистика (1868−1878 гг.). С. 58.