Среди «других». История русской литературы первой трети xix века

Как соотносится центральный персонаж с другими в русской романтической поэме? То, что он значительнее и ярче их, — очевидно. Но характерно ли для него то подавляющее воздействие на окружающих, которое отличает героев Байрона? У Байрона превосходство центрального персонажа проявляются уже в его способности оказывать гипнотическое влияние на других:

Он знал искусство (иль рожден был с ним) Свой образ в душу заронить другим.

…кто раз его видал, Тот встречи никогда не забывал;

«Лара» (песнь I, ст. XIX).

Он знал искусство власти, что толпой Всегда владеет, робкой и слепой.

«Корсар» (песнь I, ст. VIII).

Как птица, встретя взор змеи, Бессильно бьется в забытьи, Так взор его глазам людским Несносен и неотвратим.

«Гяур».

Превосходство центрального персонажа нередко закрепляется и формально. Если он не одинок, как Гяур, отступник веры, то обычно стоит во главе группы людей: Селим — во главе восстания, Альп — авангарда турецких войск, сражающихся с его соотечественниками. Но обратим внимание на положение Войнаровского в якутской ссылке. Между ним и другими существует невидимая грань:

Иных здесь чувств и мыслей люди:

Они нс поняли б меня.

И повесть мрачная моя Не взволновала бы их груди.

Вот почему Войнаровский по отношению к окружающим холоден, сдержан, молчалив, суров. Но, интересно отметить, что ему хотелось бы большего:

…я б желал, Чтоб люди узника чуждались, Чтоб взгляд мой душу их смущал, Чтобы меня средь этих скал, Как привидения, пугались.

Именно такое действие — смущение, страх, безоговорочное подчинение — оказывали на других Лара, Конрад, Гяур. И именно такие взаимоотношения с окружающими гарантировали центральному персонажу мир и относительный душевный покой. Войнаровский нарисовал в своем воображении типичную схему поведения байронического героя. Не будем решать вопрос, насколько она органична для героя Рылеева: для нас достаточно того, что Войнаровский лишь мечтает о ней, что в жизни он не таков.

В жизни контраст между центральным персонажем и другими сглаживается, до определенной степени, конечно. Собеседник Войнаровского — Миллер, отдавший всего себя науке, отрешенный от житейских забот, не может быть единомышленником борца за вольность и «государственного преступника». Однако исповедь Войнаровского находит в нем сочувствие и понимание:

В беседе долгой и живой Глаза у обоих сверкали.

Они друг друга понимали И, как друзья, в глуши лесной Взаимно души открывали.

Если хотя бы один человек способен прорвать блокаду непонимания и холодности вокруг главного героя, то общее отношение его с окружающими «дебайронизируется», лишается беспросветно-мрачного, жесткого колорита.

В других случаях смягчение достигается тем, что гнетущее, подавляющее воздействие героя на окружающих является окказиональным. Оно вызвано какими-то определенными жизненными обстоятельствами и со временем проходит или уменьшается. Вот Чернец в монастыре:

Дичился всех, от всех скрывался, Его вид чудный всех страшил, Чернец ни с кем не говорил…

Однако уже в следующей строфе мрачная угрюмость Чернеца разрешается горячей исповедью, а то обстоятельство, что он производил на других странное впечатление, пугал их, страшил, находит свое объяснение в сокрытом им преступлении.

Смягчение контраста выражается и в том, что центральный персонаж (в отличие от байроновского героя) не стоит во главе какой-либо группы людей — разбойников, пиратов, мятежников и т.и. Обычно он на это и не претендует и один-одинешенек пускается во все тяжкие. Герой «Чернеца», бросив родимый край, семь лет один бродил по «ущельям мрачным и горам». Один бежит на чужбину Леолин, герой поэмы Вельтмана. Одинокими скитаются герои Подолинского — Борский и Нищий, герой поэмы Машкова «Разбойник». Последний (как видно из заглавия поэмы) все-таки угодил в конце своих странствий к разбойникам. По во главе их не стал, ограничив свою деятельность в разбойничьей шайке оказанием филантропической помощи пленникам:

Несчастных жертв чтобы спасать, Их тайно слезы отирать^[1].

Отметим также, что центральным персонажем поэмы Рылеева (каковы бы ни были тому причины) выбран герой, который не стоит во главе движения, а является сподвижником вождя повстанцев — Мазепы.

Лишь в немногих, буквально считанных случаях центральный персонаж занимает главенствующее положение. В анонимной поэме «Любовь в тюрьме» герой выступает вначале застрельщиком восстания болгар против турок:

Свободы голос, мщенья клич Воздвигнул я в сердцах болгаров^[2].

Правда, во второй части поэмы, преданный соотечественниками, он кончает жизнь одиноким узником. Во главе восставших, по крайней мере их части, стоит и герой «уральской повести» Алексеева Чека, которого мы уже приводили как пример несмягченной, более «байронической» обрисовки портрета. Вообще соответствие такого портрета и особого положения центрального персонажа очевидно и может быть подтверждено также творчеством Рылеева. Правда, в «Гайдамаке», ввиду незаконченности поэмы, трудно точно определить позицию центрального персонажа, но в другом персонаже Рылеева — в Мазепе, возглавившем борьбу против царя и вместе с тем в своей внешности отмеченном печатью «какого-то пламени дикого»^[3], такое соответствие неоспоримо. Назовем еще героя другой поэмы Рылеева — Наливайко, также находящегося во главе восстания, хотя эта поэма, будучи незаконченной, не дает развернутого описания внешности центрального персонажа^[4].

• [1] Машков П. Л. Указ. соч. С. 27.
• [2] Любовь в тюрьме. С. 23.
• [3] Едва ли надо подчеркивать, что мы говорим о Мазепе не как об историческом лице, а как о персонаже поэмы. Тот факт, что Рылеев идеализировал реального Мазепу, хорошоизвестен.
• [4] Иначе говоря, в поэме «Наливайко» нет развернутого портрета, составленного описанием традиционных элементов: чела, волос, глаз, улыбки (смеха). Однако дважды даетсяописание позы. Одна — поза одинокого беглеца, с печатью грусти («Один в степи пустыннойбродит…»). Другая — в главе «Смерть Чигиринского старосты» — поза скачущего на конегероя, фиксирующая высшее напряжение страсти, отваги, характерна именно для байронического героя. Ср. в «Гяуре»: «Кто на коне сквозь мрак летит / Под лязг удил, под стук копыт?»