Воскресение князя Неклюдова

Схожим образом представлялось духовное перерождение личности Толстому. Достаточно обратиться к роману «Воскресение». Проведя своего героя, князя Нехлюдова, через все то «страшное зло», которое царило на всех ступенях и во всех сферах русской жизни, начиная от высшей правительственной администрации и кончая судами и острогами, он вкладывает, наконец, в его руки Евангелие, которое князь читал неоднократно и раньше, но которое отталкивало его своей «неясностью», чтобы подвести к разрешению мучивших его вопросов.

Он прочел первое, что ему открылось: «…истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3). Особенно понравились Нехлюдову слова о том, что для этого надо «умалиться», почувствовать себя меньше и безответнее всех. «Да, да, это так, — подумал он, вспоминая, как он испытал успокоение и радость жизни только в той мере, в которой умалял себя».

Но вот он прочел: «И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает» (Мф. 18:5), — и в нем вспыхнула ничем не сдерживаемая досада: «К чему тут: кто примет и куда примет? И что значит: во имя Мое? — спросил он себя, чувствуя, что слова эти ничего не говорят ему». С таким же чувством отстраненного недоверия он прочел еще стихи о соблазнах, о наказании посредством геенны огненной, в которую будут ввергнуты согрешившие люди, о каких-то ангелах детей, созерцающих лицо Отца небесного. «Как жалко, что это так нескладно, — думал он, — а чувствуется, что тут что-то хорошее». А слова о заблуждающихся: «Так, нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих» (Мф. 18:4) — вызвали в нем и вовсе раздражение: «Да, не было воли Отца, чтобы они погибли, а вот они гибнут сотнями, тысячами. И нет средств спасти их».

Кажется, Нехлюдов вот-вот, и отложит в сторону Евангелие, как это и делал прежде, открывая его в редкие минуты. Однако взгляд его удерживает одна фраза — о необходимости прощать все грехи ближнему, и не «до семи, но до седмижды семидесяти раз» (Мф. 18:22). Слова Иисуса о помиловании любого, кто преступил закон, вдруг с необыкновенной ясностью указали Нехлюдову способ «спасения от того ужасного зла, от которого страдают люди». «„Да не может быть, чтобы это было так просто“, — говорил себе Нехлюдов, а между тем несомненно видел, что, как ни странно это показалось ему сначала, привыкшему к обратному, — что это было несомненное и не только теоретическое, но и самое практическое разрешение вопроса». Дальнейшее чтение Евангелия, особенно Нагорной проповеди, окончательно убедило князя, что заповеди Христа, «в случае исполнения их (что было вполне возможно), устанавливали совершенно новое устройство человеческого общества, при котором не только само собой уничтожалось все то насилие, которое так возмущало Нехлюдова, но достигалось высшее доступное человечеству благо — царство Божие на земле»^[1].

Просветление Нехлюдова — просветление самого Толстого. В Евангелии автор «Воскресения» находит спасительный идеал непротивления злу насилием, который сразу и навсегда делает ненужным все то, что поддерживает и укрепляет это насилие, т. е. государство и церковь. В своем отрицании Толстой неустрашим и не доступен никаким компромиссам. С ним не в состоянии справиться власть. Известный издатель Л. С. Суворин в своем дневнике справедливо замечал: «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой, несомненно, колеблет трон Николая и его династии»^[2].

Церковь пыталась воздействовать на Толстого решительней. Роман «Воскресение», радикализировавший учение Христа, стал последней каплей, преисполнившей негодование духовных иерархов в связи с нападками писателя на официальное православие. Определением Синода от 20−22 февраля 1901 г. «новый лжеучитель — граф Лев Толстой» отлучался от церкви, «доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею»². Разумеется, это был скоропалительный акт, доставивший больше неприятностей самой церкви, нежели Толстому. Во всяком случае, он вызвал недоумение в мире и резко охладил отношения интеллигенции и духовенства в России.

Вскоре последовала реакция самого Толстого. В опубликованном им 4 апреля 1901 г. обширном «Ответе» констатировалось, что он действительно «отрекся от церкви, называющей себя православной», поскольку убедился, что все ее учение «есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же — собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающего совершенно весь смысл христианского учения». К последним были отнесены все таинства — от крещения детей до евхаристии, почитание икон и мощей и т. д. Сюда же был причислен догмат о Троице. «Это учение, — говорилось о православии, — все скрыто, все переделано в грубое колдовство купанья, мазания маслом, телодвижений, заклинаний, проглатывания кусочков ит. п., так что от учения ничего не остается. И если когда какой человек попытается напомнить людям то, что не в этих волхованиях, не в молебнах, обеднях, свечах, иконах учение Христа, а в том, чтобы люди любили друг друга, не платили злом за зло, не судили, не убивали друг друга, то поднимется стон негодования тех, которым выгодны эти обманы, и люди эти во всеуслышание, с непостижимой дерзостью говорят в церквах, печатают в книгах, газетах, катехизисах, что Христос никогда не запрещал клятву (присягу), никогда не запрещал убийство (казни, войны), что учение о непротивлении злу с сатанинской хитростью выдумано врагами Христа».

Свой «Ответ» Толстой подытоживал новым символом веры, который он противопоставлял церковному, никео-константинопольскому: «Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю как Духа, как Любовь, как Начало всего. Верю в то, что Он во мне и я в Нем. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека — в исполнении воли Бога, воля же Его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в Евангелии, что в этом весь закон и пророки»^[3].

Главное в этом символе веры — признание Христа не сыном Божьим, а простым человеком, по существу религиозным пророком, который находится в общем ряду с другими великими провозвестниками высокой любви и морали — Сократом, Конфуцием, Буддой и т. д. В своем трактате «В чем моя вера» Толстой так разъяснял понимание им сущности христианства: «учение Христа есть учение о сыне человеческом, общем всем людям, т. е. общем всем людям стремлении к благу, об общем всем людям разуме, освещающем человека в этом стремлении»¹.

Таким образом, Толстой освобождал христианство от всякой наносной обрядности и мистики, привнесенных веками господства церкви, и делал его идеологией утопического земного «царства Божия», т. е. некоего анархического сообщества людей будущего^[4][5].

В его творчестве как бы слились воедино все токи русской литературы эпохи европеизации и просвещения, подготавливая гремучую смесь предстоящих революций начала XX в.

• [1] Толстой Л. //. Воскресение /У Собр. сом. В 22 тт. Т. 13. VI. 1983.С. 453−456.
• [2] Суворин Л. С. Дневник. М., 1992. С. 316.? Определение Святейшего Синода от 20−22 февраля 1901 г. № 557с посланием верным чалам Православной Греко-Российской Церкви ографе Льве Толстом // Духовная трагедия Льва Толстого. М. 1995. С. 72.
• [3] Толстой Л. //. Ответ на определение Синода от 20−22 февраля ина полученные мною по этому поводу письма // Собр. соч. В 22 тт.Т. 17. М., 1984. С. 204, 206.
• [4] Толстой Л. И. В чем моя вера // Собр. соч. 1-я серия. Т. 2. М., 1911. С. 121−122.
• [5] Это по-своему оценили русские марксисты. Ленин, в частности, писал: «Учение Толстого безусловно утопично и. по своему содержанию. реакционно в самом точном и в самом глубоком значенииэтого слова. Но отсюда вовсе не следует ни того, чтобы это учение небыло социалистическим, ни того, чтобы в нем не было критическихэлементов, способных доставлять ценный материал для просвещения передовых классов». — Ленин В. И. Л. Н. Толстой и его эпоха//Поли. собр. соч. В 55 тг. Т. 20. М. 1961. С. 103.