Функция свободы.
Философия искусства.
Часть 1
Представитель феноменологической философии искусства Л. Ландгребе задается вопросом, как выявить то место, с учетом которого можно было бы определить, чем отличается эстетический опыт от других способов познания. «Это место, — полагает он, — следует усматривать в переходе внутреннего опыта от движения, направляемого и регулируемого целевым назначением, к движению, свободному от каких-либо целевых… Читать ещё >
Функция свободы. Философия искусства. Часть 1 (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
С функцией отказа связана еще одна задача искусства — функция свободы. Художественное творчество, находящее наиболее яркое выражение в искусстве, помогает прорасти в человеческой душе росткам свободы и зачастую позволяет человеку почувствовать себя свободным даже в самом несвободном обществе.
Ярким проявлением индивидуальной свободы является, например, танец. Всякий, кто танцует, независимо от того, делает он это под грохот тамтамов, музыку Штрауса или группы «U-2», так или иначе выключает свое сознание и доверяется своему телу. Танцующий без увлечения, с совершенно ясной головой, не способен делать это красиво и естественно. Отключая или ослабляя самоконтроль, человек обретает возможность ярче проявить себя, продемонстрировать свои глубинные желания и комплексы. Тело — в отличие языка — менее способно обманывать. Проявление в танце себя и своего выбора — это и есть пусть и элементарная, но свобода. А индивидуальная свобода, выражение своеобразия собственной, неповторимой личности — это всегда удовольствие и даже радость. Не случайно изображения танцев существуют еще со времен Древнего Египта и Древней Греции. Многие греческие краснофигурные вазы с танцующими мужчинами передают вихрь и напряженность момента.
Представитель феноменологической философии искусства Л. Ландгребе задается вопросом, как выявить то место, с учетом которого можно было бы определить, чем отличается эстетический опыт от других способов познания. «Это место, — полагает он, — следует усматривать в переходе внутреннего опыта от движения, направляемого и регулируемого целевым назначением, к движению, свободному от каких-либо целевых представлений. Свойственный человеку опыт свободной игры кинестетических движений и есть трансцендентальное основание возможности понимания „предметов“ опыта как искусства. Эта возможность свободной игры и есть, безусловно, всеобщая человеческая возможность. Несчастлив тот, кто в „серьезности жизни“ напрочь забыл об этой возможности, ибо он становится жертвой своего прагматизма»[1]. Движение человека может исполняться «элегантно», «грациозно» или же, наоборот, «неуклюже». Это пробуждает желание выполнять движения все лучше и лучше. «Цель достигается и в том, и в другом случае, но грациозное движение доставляет больше радости, чем неуклюжее, поскольку оно осуществляется как бы ради него самого и преобразуется в „незаинтересованное удовольствие“ — незаинтересованное, потому что интерес к „полезности“ движения для цели полностью исключен. В этой связи следует рассматривать также происхождение танца и орнамента. Они не связаны с какой-либо целью; в них человек наслаждается самим собой в бесцельном совершенстве своих движений. Это праздник человеческой свободы, который находит свое воплощение в художественном творчестве»1. Ландгребе обращает внимание, что именно из-за того, что искусство заставляет человека почувствовать свободу, «отношение художников к власть имущим всегда было напряженным и опасным по своим последствиям»[2][3].
Художник в силу своеобразия своей профессии пытается предвидеть и предсказывать будущее. Он много говорит о свободе творчества, а иногда и об индивидуальной свободе вообще. Видение будущего и путей, ведущих к нему, у художников и правителей является, как правило, разным. В художественной среде обычно формируются первые ростки «нового понимания мира» и смутно ощущаются те социальные идеалы, которые следовало бы воплотить в жизнь. В этой среде часто вызревают также оппозиционные настроения. К тому же художник, преданный идее свободного творчества, и в своей обычной жизни ведет себя не совсем так, как остальные члены общества. Бросающаяся в глаза «богемность» художественной среды, существование избранного слоя людей, прямо или косвенно — своими произведениями, своей одеждой или своим поведением — бросающих определенный вызов остальному обществу, не может не беспокоить правителей, особенно консервативного и тоталитарного склада.
Но художественная среда слишком узка и специфична, чтобы бросить сколько-нибудь серьезный вызов правящему режиму. «Разумеется, против буржуазной идеологии время от времени вспыхивают бунты, — пишет Р. Барт. — Их обычно называют авангардом. Однако такие бунты ограничены в социальном отношении и легко подавляются»1. Это происходит потому, что сопротивление исходит от небольшой части той же буржуазии, от ограниченной группы художников и интеллектуалов. Публикой, к которой они обращаются и которой бросают вызов, является только сама буржуазия, в деньгах которой они нуждаются, чтобы иметь возможность выразить себя. В основе этих бунтов лежит четкое разграничение буржуазной этики и буржуазной политики. Авангард протестует только в области искусства и морали, ополчаясь на лавочников и обывателей, но никак не в области политики. «Авангард испытывает отвращение к языку буржуазии, по не к ее статусу. Нельзя сказать, что он прямо одобряет этот статус, скорее он заключает его в скобки: какова бы ни была сила вызова, бросаемого авангардом, в конце концов, предмет его забот — затерянный, а не отчужденный человек, а затерянный человек — это все тот же Вечный Человек»[4][3]. Отчужденный человек — это, как говорил К. Маркс, человек, для которого труд выступает как нечто внешнее, не принадлежащее его сущности, человек, своим трудом не утверждающий, а отрицающий себя и чувствующий себя в результате не счастливым, а несчастным, не развивающим свободно свою физическую и духовную энергию, а изнуряющим свою физическую природу и разрушающим свои духовные силы. Однако даже если призыв к свободе, исходящий из художественной среды, направлен не на отчужденного, а на абстрактного потерявшегося человека, наличествующего в каждом обществе, этот призыв остается, тем не менее, в известной мере опасным. Особенно если обстоятельства сложатся так, что призыв будет воспринят отчужденными, обозленными и готовыми к решительным действиям людьми.
Достаточно, впрочем, перечисления разрозненных личностно-социальных функций искусства. Никакой последовательной классификации таких функций, как и функций искусства вообще, не существует, да она и вряд ли возможна.
- [1] Ландгребе Л. Что такое эстетический опыт? // Современная западноевропейская и американская эстетика. М., 2002. С. 219.
- [2] Ландгребе Л. Что такое эстетический опыт? // Современная западноевропейская и американская эстетика. С. 218.
- [3] Там же.
- [4] Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. С. 108.
- [5] Там же.