О западничестве П. Чаадаева

Сложилась устойчивая традиция относить П. Чаадаева к так называемым «западникам». В этом смысле его ставят в один ряд с Н. В. Станкевичем, В. Г. Белинским, А. И. Герценом и др. Западников противопоставляют славянофилам. К представителям славянофильства принято относить И. В. Киреевского, А. С. Хомякова, К. С. Аксакова, Ю. В. Самарина и др. О славянофильстве мы будем вести речь в следующем разделе. В западничестве же П. Чаадаева необходимо разобраться более детально.

Очевидно, что чаадаевские взгляды весьма далеки от такого западничества, единственный тезис которого состоит в приравнивании всего западного позитивному, а всего отечественного — негативному. Впрочем, такого западничества не найти ни у одного представителя русской мысли, если брать тех, кто занимался социально-философскими проблемами всерьез. Читать Запад как позитив, а Россию как негатив — прерогатива поверхностных журналистов нашего времени. Ни один мыслитель XIX в. не опускался до подобного примитивизма, так же как и до примитивизма с противоположным знаком, при котором Россия рассматривается исключительно как положительное, Запад — как отрицательное.

Своей репутацией западника П. Чаадаев обязан прежде всего публикации первого из «Философических писем» и тем шумом, который за этим последовал. Репрессии, обрушившиеся на автора письма, как это нередко бывает, лишь привлекли к нему еще большее внимание. Но внимание, завоеванное ценой скандала (в котором П. Чаадаев, разумеется, не был виноват), — это внимание поверхностное. Немалая часть публики ограничилась только тем, что сочла чаадаевское письмо признанием в любви к Западу и в нелюбви к России. На таком понимании и остановилась. Канонизации сложившегося стереотипа чаадаевской нелюбви к России и, соответственно, его любви к Западной Европе способствовало то, что сочинения «басманного философа» в полном объеме не публиковались вплоть до XX в. С учетом содержания всех произведений П. Чаадаева можно вполне определенно утверждать, что они не свидетельствуют о какой-либо нелюбви их автора к России. О недостатках отечества автор пишет с болью и горечью. В его строках злорадства нет и в помине. В них, правда, много иронии. Но ирония, вообще, является спутницей философии со времен Сократа. Ирония — способ дистанцирования от текущей суеты повседневности. Она особенно уместна тогда, когда прямой и серьезный разговор о существенных проблемах затруднен неблагоприятными внешними обстоятельствами.

Какие черты чаадаевской концепции можно отнести к западничеству? Прежде всего отрицательную оценку им прошлого России, о чем мы уже говорили. Добавим к этому столь же низкую оценку им истоков российской культуры — Византии. Тексты П. Чаадаева изобилуют выражениями типа «презренная Византия», «растленная Византия», «предмет глубокого презрения народов Запада». В отсталости Византии видит он корни отсталости России. В этом он вполне солидарен с В. Белинским, независимо от автора «Философических писем» писавшим, что от Запада Россия «была отрезана в самом начале; а Византия, в отношении к цивилизации, могла подарить ее только обыкновением чернить зубы, белить лица и выкалывать глаза врагам и преступникам»^[1]. На подобные суждения одним из первых ответил А. Пушкин: «У греков мы взяли евангелие и предания (т.е. творения святых Отцов и Учителей церкви. — В.Ш.), но не дух ребячливой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство до Феофана (Феофан Прокопович — современник и сподвижник Петра I. — В.Ш.) было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма»^[2]. Справедливость пушкинских слов подтверждает современный исследователь и крупнейший знаток византийской и русской культуры С. С. Аверинцев. «Только с принятием христианства русская культура через контакт с Византией преодолела локальную ограниченность и приобрела универсальные измерения; …она стала культурой в полном значении этого слова», — пишет он^[3]. Справедливости ради следует заметить, что во времена П. Чаадаева и В. Белинского научное изучение византийской культуры находилось в зачаточном состоянии, а в сознании образованных людей господствовали искаженные представления.

Второй западнической чертой П. Чаадаева является высокая оценка им исторического пути и достижений Западной Европы. Однако своеобразие этой оценки в том, что, согласно мыслителю, своими успехами Запад всецело обязан христианству. В таком взгляде легко усмотреть прямое сходство с воззрениями представителей противоположного лагеря — славянофилов, называвших Западную Европу «страной святых чудес». П. Чаадаев высоко оценивает роль римско-католической церкви, внесшей решающий вклад в утверждение на Западе ценностей и идеалов христианского происхождения. Он досадует, что этого не удалось сделать в России. Христианизация российского общества оказалась поверхностной, поэтому не принесла своих плодов. Однако П. Чаадаев далек от мысли о «неполноценности» или «ущербности» русского православия. Он вообще не сравнивает между собой догматическое содержание двух христианских конфессий — православной и римско-католической. «Католицизм наполняет Чаадаева воодушевлением, энтузиазмом, — но вовсе не в своей мистической и догматической стороне, — отмечает В. Зеньковский, — а в его действии на исторический процесс на Западе»^[4]. Мощь всестороннего воздействия католицизма на жизнь народов Западной Европы — вот что привлекает П. Чаадаева. Воздействие православия на Россию могло бы быть не хуже и столь же плодотворным, если бы ему хватило силы и мощи преодолеть стоящие на этом пути препятствия. Мыслитель стремится согласовать свои представления о России с общей философско-исторической концепцией, основной чертой которой являлся, как отмечалось, провиденциализм. Однако это дается ему непросто.

В первом «философическом письме» делается вывод, что Россия «выпала» из семьи христианских народов и, следовательно, из истории. Провидение обошло ее стороной. Однако П. Чаадаев вскоре осознает, что выпадение какой-либо страны из провиденциального плана истории разрушает концепцию провиденциализма: провидение, «делающее исключения», перестает быть таковым. Кроме того, мыслителя, конечно, не удовлетворяет бесперспективность принятого толкования, настраивающая на сожаления, но не дающая ориентиров на будущее. Он вносит поправки в концепции первого письма, стремясь к более последовательному проведению принципа провиденциализма. В самом деле, точка зрения последовательного провиденциализма позволяет усмотреть в самой невыраженности России, в ее неопределенности некий особый смысл. Тезис П. Чаадаева о том, что «русский народ имеет огромный скрытый, нереализованный потенциал и что социально-экономическая отсталость России может для нее обернуться однажды историческим преимуществом», оказался весьма притягательным. Действительно, если Россия до сих пор никак себя не проявила, то это провиденциально означает, что ей предназначена некоторая миссия в будущем. В чем состоит эта миссия, можно только догадываться. Определенно можно утверждать лишь одно: она будет столь же неповторимой, как и те, что предназначены иным странам. Таким образом, П. Чаадаев подходит к той же идее, которая ранее была высказана им в общем виде: каждому национально-государственному образованию предназначена особая роль в составе мирового целого. Россия не представляет в этом отношении никакого исключения. Единственное, что ее отличает в данном аспекте от стран Запада —? то, что она пока еще не определилась и не нашла своего предназначения.

Очевидно, что тезис о неповторимости каждой страны и населяющих ее народов выводит чаадаевские построения за пределы всякого западничества — какой бы смысл ни вкладывать в это понятие. Более того, концепция «мира миров» вообще преодолевает всякое разделение на западников и почвенников. С ее позиций становится естественным утверждение, что каждая страна должна найти свое место в со.

ставе мирового целого, заявлять и отстаивать право на собственную субъективность, не навязывать свой образ жизни другим, но и не опускаться до примитивного заимствования и поверхностного подражательства. Такой взгляд на чаадаевские идеи объясняет, почему мыслитель постоянно выступает яростным критиком подражательства. Подражательство Западу, широко распространившееся в образованных кругах российского общества, вызывает возмущение П. Чаадаева потому, что оно препятствует обретению Россией собственного лица, а следовательно, осознанию ее исторической миссии. Со своей стороны философ выдвигает ряд гипотез на этот счет.

П. Чаадаев, во-первых, полагает, что России, возможно, суждено решить социальные проблемы, которые не в состоянии до сих пор решить страны Запада (хотя они и многого достигли на этом пути): «Мы призваны решить большую часть проблем социального порядка…»^[5]. Под решением проблем социального порядка он понимает создание наиболее совершенного устройства общества с точки зрения христианских принципов. К идее социализма П. Чаадаев относился скептически. Западная Европа не в состоянии справится с этой задачей из-за распространенности там борьбы эгоистических интересов, тщеславия, межпартийной борьбы и др. Во-вторых, в силу своего положения между Западом (Европой) и Востоком (Азией) у России есть шанс соединить в себе достоинства как того, так и другого, синтезировать в единое целое активность Запада и созерцательную задумчивость Востока. В-третьих, России суждена не просто одна из миссий, которую выполняет по-своему каждая страна, но миссия «вселенского масштаба». Она вытекает из той самой неопределенности России, о которой мыслитель говорил неоднократно. Россия склонна заботиться не о себе, а это делает ее способной заботиться обо всех, о человечестве в целом. Из способности к самопожертвованию философ выводит перспективу послужить всему человечеству, причем в таком масштабе, в каком не в состоянии это сделать ни одна страна. Этот взгляд следует назвать мессианизмом^[5]. Однако надо иметь в виду, что П. Чаадаев никак не связывает мессианизм с возвеличиванием России за счет других государств. Напротив, мессианизм обусловливается им российской готовностью к самоотречению. В этом пункте П. Чаадаев, как ни в каких других частях своего учения, близок славянофилам. Более того, здесь он превращается в славянофила-почвенника самого радикального толка.

Сближает П. Чаадаева со славянофилами еще одно — критика подражательства Западу. Подражательство по самой сути всегда ведет к поверхностному усвоению чужих идей, культуры, образа жизни. Оно обрекает страну на вечное догоняние, т. е. на отсталость. Конечно, П. Чаадаев далек от того" чтобы из критики подражательства сделать вывод о необходимости и полезности самоизоляции России. И уж менее всего склонен он отказываться от цивилизации в пользу варварства только потому, что оно свое, родное. Отметим, что сам философ предельно внимательно изучал культуру и философию Запада. В его библиотеке сохранились труды крупнейших мыслителей Западной Европы с пометками владельца библиотеки, свидетельствующими о тщательном их изучении автором «Философических писем». Содержание собственных трудов П. Чаадаева, как легко убедиться, свидетельствует о том, что он стоял на уровне современной ему европейской философской мысли.

• [1] Белинский В. Г. Избр. философ, произв.: В 2 т. М., 1948. Т. 1. С. 345.
• [2] Пушкин А. С. Письмо П.Я. Чаадаеву//Русская идея. С. 51.
• [3] Аверинцев С. С. Крещение Руси и путь русской культуры. Мюнхен—М., 1988.С. 44.
• [4] Зеньковский В. В. Указ. соч. С. 179.
• [5] От слова «мессия» — посланник Бога на земле, спаситель человечества.
• [6] От слова «мессия» — посланник Бога на земле, спаситель человечества.