Биография как нарратив: литературные воспоминания почерки

Литература

не есть выдумка, мечта, проект: она есть факт.

Я. Я. Страхов

Мемуарные тексты, эпистолярий и писательские автобиографии — источники, которые зачастую служат для биографических реконструкций. Обладая разной степенью достоверности, часто свидетельствуя больше об авторах, чем героях их повествования, эти тексты обладают повышенной рефлексивностью.

Как замечает В. И. Тюпа, «Герой жизнеописания может как быть, так и не быть субъектом ролевого действия, или субъектом этического выбора, или субъектом инициативного самообнаружения: все эти бытийные компетенции для него возможны, но факультативны. Он и подобен новеллистическому герою своей „необыкновенностью“, и существенно разнится от него, выступая здесь не столько „нарушителем“ некоторых норм, сколько носителем и реализатором самобытного смысла развертывающейся жизни, то есть субъектом самоопределения, на чем и основана жанровая форма романа (неканонического жития). Ибо жизнь личности в противоположность характеру (или позиции, или актантной функции) не может обладать собственным смыслом ни в мире необходимости, ни в мире императивной нормы, ни в мире случайности. Полноценная биография возможна только в вероятностном и многосмысленном („полифоническом“) мире всеобщей межличностной соотносительности»^[1].

В настоящем разделе мы предпримем попытку краткого описания некоторых биографических/псевдобиографических/ околобиографических нарративов.

Модификации воспоминаний: притча и анекдот

Исходя из понимания биографии как вторичного жанра литературы, имеет смысл определить своеобразные полюсы тяготения мемуаров, связанных с протожанрами сказания, притчи и анекдота. Учитывая то, что в этих протожанрах заключается своеобразные стратегии оцельнения (эстетического завершения текста и бытийного завершения личности), назовем их модусами.

Притчевый модус демонстрирует читателю жизнь человека как образец: из истории частного опыта читатель должен извлечь для себя некоторый универсальный смысл. Биографии-притчи довольно часто заявляют о себе в идеологических культурах и служат идеологическим целям. Так, например, Н. Чернышевский писал в некрологе, посвященном Н. А. Добролюбову.

Он работал чрезвычайно много, но не по каким-нибудь внешним побуждениям, а по непреоборимой страсти к деятельности. Едва ли прошло полгода времени междутою порою, какой стал нашим товарищем, и тем временем, когда мы заметили, что его надобно удерживать от работы. С начала 1858 года не проходило ни одного месяца без того, чтобы несколько раз мы настойчиво не убеждали его работать меньше, беречь себя. Он отшучивался, говорил, что напрасно мы думаем, будто он утомляет себя. Впрочем, он был прав: не труд убивал его, — он работал беспримерно легко, — его убивала гражданская скорбь. Иногда обещался он отдохнуть, но никогда не в силах был удержаться от страстного труда. [Да и мог ли он беречь себя? Он чувствовал, что его труды могущественно ускоряют ход нашего развития, и он торопил, торопил время…]^[2]

Как замечает А. Вдовин, «начиная с похоронных речей, Чернышевский подменял физическую причину смерти молодого критика моральной Тем самым в образе покойного мученичество сразу же приобретало характер ключевого компонента»^[3]. В этой интенции, вслед за Т. И. Печерской, можно видеть своеобразное присвоение личной судьбы Добролюбова с последующей ее идеологической коррекцией, фактически конструирование другой личности на избирательном материале^[4]. Знаменательно, что в советский период истории литературы эта линия получила дальнейшее развитие, в результате чего образ 25-летнего молодого человека, обуреваемого не только социальными, но и внутриличностными противоречиями, приблизился к идеалу революционного демократа 60-х годов.

Впрочем, подобная конструкция, в силу своей искусственности, может быть легко травестирована и низведена до анекдота. Так, в дневнике А. В. Никитенко, не присутствовавшего на похоронах Добролюбова, зафиксирована следующая оценка события:

Темою было, что Добролюбов умер жертвою цензуры, которая обрезывала его статьи и тем довела до болезни почек, а затем и до смерти^[5].

Таким образом, представление личности писателя в ореоле мученичества или представление его жизни как поучительного и важного для читателя примера находит соотношение с так называемым притчевым модусом.

Продолжая тему литературного некролога, чаще всего несущего в себе идею особого смысла жизни писателя, обратим внимание, как А. Ф. Кони описывает обстоятельства гибели Ф. М. Достоевского:

Еще немного более полугода… В день кончины Пушкина, Карлейля и Байрона за обитой обветшалой клеенкой дверью, в третьем этаже огромного каменного ящика, называемого в Петербурге домом, в квартире с самой скромной — чтобы не сказать бедной — обстановкой лежит тело только что умершего, от разрыва легочной артерии, писателя, на лице которого написана таинственная радость сбывшейся уверенности. Это тот, чье появление в последние два года в разных собраниях вызывало восторженные овации присутствовавших и пред чьим наскоро набросанным портретом будут стоять в грустном раздумье посетители пушкинского вечера, на котором он должен был читать, со свойственным ему глубоким выражением, стихи поэта, им столь любимого, но куда он не пришел, потому что дорогу ему заступила смерть: — это снова Достоевский…^[6]

В данном случае частное событие — смерть писателя — включается в ряд других национально и всемирно значимых событий: смерти признанных гениев, чьи имена стали синонимами культуры. Более того, говоря о Достоевском (своем современнике), биограф возводит частный факт — овации в честь писателя, произнесшего Пушкинскую речь — в жизнеописание его последних лет.

Характерная интонация в описании страдающего писателя прослеживается и в путевых очерках А. Жида, получившего возможность увидеть Н. Островского.

Я не могу говорить об Островском, не испытывая чувства глубочайшего уважения. Если бы мы не были в СССР, я бы сказал: «Это святой». Религия не создала более прекрасного лица. Вот наглядное доказательство того, что святых рождает не только религия. Достаточно горячего убеждения, без надежды на будущее вознаграждение. Ничего, кроме удовлетворения от сознания выполненного сурового долга.

В результате несчастного случая Островский стал слепым и совершенно парализованным… Лишенная контакта с внешним миром, приземленности, душа Островского словно развилась ввысь.

Мы столпились возле кровати, к которой он давно прикован. Я сел у изголовья, протянул ему руку, которую он поймал и, даже точнее было бы сказать, которую он держал как связующую с жизнью нить.

И в течение целого часа, пока мы были у него, его худые пальцы переплетались с моими, посылая мне токи горячей симпатии. Островский слеп, но он говорит, он слышит. Его мысль напряжена и активна, работе мысли могут помешать лишь физические страдания. Но он не жалуется, и его прекрасное высохшее лицо не утратило способности улыбаться, несмотря на медленную агонию.

Он лежит в светлой комнате. В раскрытые окна долетают голоса птиц, запахи цветов из сада. Какой покой здесь! Мать, сестра, друзья, посетители скромно стоят поодаль от кровати. Некоторые записывают наш разговор. Я говорю Островскому, что его постоянство придает мне сил. Но похвала его смущает — восхищаться надо только Советским Союзом, проделана громадная работа. Только этим он и интересуется, не самим собой. Трижды я порывался уйти, опасаясь его утомить, — такое неослабевающее горение не может не истощать силы. Но он просит меня остаться, чувствуется, что ему хочется говорить еще. Он будет продолжать говорить и после нашего ухода; говорить для него — это значит диктовать. Именно таким способом он мог написать книгу, где рассказал о своей жизни. Сейчас он диктует другую. С утра до вечера, долго за полночь он работает, без конца диктует.

Наконец я поднимаюсь, чтобы уходить. Он просит меня поцеловать его. И, прикасаясь губами к его лбу, я едва сдерживаю слезы. Мне кажется вдруг, что я его знаю очень давно и что я расстаюсь с другом. Мне кажется также, что это он уходит от нас, я оставляю умирающего…

Но проходят месяцы и месяцы, и мне сообщают, что он продолжает существовать на грани жизни и смерти и что только энтузиазм поддерживает в ослабевшем теле это готовое вот-вот погаснуть пламя^[7].

Отметим, что физический недуг писателя в данном случае превращает его в святого, а его литературный труд соотносится с трудовым подвигом. Для притчевого модуса характерно представление жизни человека как героя, задающего своим поведением (в широком смысле этого слова) образец для подражания. Ключевая интенция здесь: «Жить как должно».

В противоположность притчевому модусу, модус анекдотический направлен на выявление экстраординарного в поступках героя и зачастую портретирует не только героя, но и его окружение. Модифицированный и доведенный до своего предела сюжет о странном человеке обрастает здесь новыми смыслами. В сущности, спор Вальтера Скотта и Проспера Мериме о концепциях истории во многом связан с разным пониманием анекдота и анекдотического.

В одном из очерков И. С. Тургенева можно найти следующий диалог:

Незнакомец равнодушно усмехнулся — словно понял мою мысль.

• — Литература не искусство, — промолвил он небрежным голосом. — Литература должна прежде всего забавлять. А забавляет только литература биографическая.
• — Вы такой охотник до биографий?

— Вы меня не так поняли. Я разумею те произведения, в которых авторы рассказывают читателям о самих себе — напоказ себя выставляют — то есть на смех.^[8]

Собеседник рассказчика явным образом предпочитает среди прочих биографических жанров анекдоты; более того, даже в пронзительных исповедальных жанрах он находит для себя комическое звучание.

Характерным примером анекдотического повествования становятся «Литературные воспоминания» Н. В. Успенского. Некогда популярный беллетрист, снискавший известность своими рассказами из народного быта, на закате своей литературной карьеры описал своих современников и редакции журналов, с которыми сотрудничал. В этом описании особое внимание повествователя сосредоточено на неправдоподобных курьезах: Успенский обвиняет Н. А. Некрасова в недобросовестности (беллетрист получил 1000 рублей, а должен был — по собственным расчетам получить 6000), рассказывает о том, как он — писатель-разночинец — чуть было не стал помещиком, купив земли у И. С. Тургенева, тиражирует бытовавший в литературных кругах анекдот о том, что Ф. М. Достоевский был высечен в Омском остроге. Характерны воспоминания Н. В. Успенского о своем современнике, разночинце А. В. Левитове Часто претерпевая суровую нужду, А. Ив. был озлоблен на весь мир, особенно на издателей и редакторов, которых называл эксплуататорами. Энергия его к труду и литературная производительность заметно слабели с каждым днем, хотя имя его пользовалось такой громкой известностью, что каждый новый издатель журнала считал долгом пригласить автора «Степных очерков» к себе в сотрудники; в свою очередь, Левитов считал необходимым «заполучить авансу, — как он выражался, — с нового эксплуататора…».

— Да с ними иначе и нельзя, — пояснял Александр Иваныч, — они строят себе дома, ездят в каретах, а наш брат ходит чуть не на голенищах… Вон Некрасов купил себе огромное имение и соорудил винокуренный завод, это поэт-то, оплакивающий меньших братьев!..

А сколько он выигрывает в карты в Английском клубе!.. Однажды я пришел к Некрасову часов около одиннадцати утра. Он еще спал. Смотрю, в передней на столике перед зеркалом стоит шляпа, битком набитая радужными, из которых многие даже устилали пол. Я просто остолбенел при виде этой картины, и когда в передней очутился лакей, сказал ему: «Послушай, Василий, я, брат, того… ты, пожалуйста, не подумай, что я взял что-нибудь… Сочти, ради Бога, всели деньги целы…» — «…Ну, что их считать! У барина такая привычка: как приехал из клуба, так сейчас в постель… известное дело, по дороге-то в спальню и теряет деньги, а ими у него набиты даже все карманы. Впрочем не беспокойтесь, барин тоже не промах: у него все денежки сосчитаны…» — И вот эти-то богачи, — продолжал Левитов, — трясутся над жалкой копейкой. Однажды меня застигла такая нужда, что я принужден был обратиться к Некрасову за авансом (хотя, сказать правду, мне эти авансы неоднократно выдавались из конторы). Некрасов наотрез отказался выдать мне 25 целковых. «В таком случае, — вспылил я, — знаете, что я сделаю сейчас? Выброшусь из вашего окна на мостовую…» — «Сделайте милость, бросайтесь!» — захрипел Некрасов и растворил окно настежь…^[9]

Несмотря на то, что подобный эпизод можно было бы представить в патетическом ключе, поведение Левитова, с одной стороны, рассказывающего о потайной жизни другого (ко времени появления записок Успенского — значительно более известного) литератора, а, с другой, — якобы превращающего свое материальное положение в жест, скорее анекдотично. В еще более жалком свете А. И. Левитов представлен в воспоминаниях Успенского о Знаменской коммуне: один из «учредителей» коммуны В. А. Слепцов выглядит в этой части мемуаров «барином», занимающим громадный дом или дворец, украшенный статуями античных богов и экзотическими растениями. Повествование ведется от лица А. И. Левитова:

Я раз говорил ему, дескать, нельзя ли мне в качестве хоть парии как-нибудь приютиться у вас, хоть, примером будем говорить, в кухне…

«Ну, нет! — сказал Василий Алексеевич. — Это немыслимо, во-первых, потому, что у нас в кухне наблюдается самый строгий, педантический порядок, а ты любишь вследствие катара чуть не через две-три минуты плевать… Во-вторых, ты любишь выпить и из кухни можешь как-нибудь ворваться в самую коммуну и бушевать… А главное, все вы, народные писатели, страдаете безденежьем, а у нас живут люди более или менее обеспеченные: тут есть и дочка графа, и сынок Тит Титыча… Нет, Левитов, ты эту кухню выбрось из головы… Я лучше буду по временам оказывать тебе пособие в форме какого-нибудь пиджака, трех рублей, стеариновых свечей и так далее»^[10].

Конечно, во всех случаях интенция Успенского очевидна: скандализировать знаковые имена литературного процесса, в то же время показав свою роль в этой истории. Принцип создания некоторых сенсационных документов — новых дневников А. С. Пушкина, потайных записных книжек Гоголя в сущности, решают ту же задачу.

В то же время, анекдоты становятся неотъемлемой частью литературного быта. Так, например, многочисленные истории об Алексее Толстом — писателе и пропагандисте сталинского мира, построены на социальных оксюморонах («Их сиятельство граф уехали по делам в горком Коммунистической партии»; «Красный граф не велели принимать»). В этом и подобных описаниях можно видеть предельно травестированный образ писателя. Совершенно неожиданную развертку анекдоты получают в «Случаях» Хармса. Представленные в них ситуации как бы доводят историю литературы как историю имен до абсурда: падающие со стульев дети Пушкина или запинающиеся друг о друга Гоголь и Пушкин полностью оторваны от реальности: вместо действующих лиц, соотносимых с некогда живыми писателями, страницы «Случаев» наполнены своеобразными симулякрами.

Два протожанра, определяющих своеобразное полюсное притяжение/отталкивание, видоизменяются в зависимости от избранной стратегии повествования. Говоря о мемуарах, кажется справедливым отметить тяготение анекдота к функции мимесиса, создающего эффект подобия, новой дублирующей реальности, а притчи — к функции катарсиса, создающего для читателя эффект «остраняющей реальности», в которой он становится сопричастным если не искусству, то эстетической деятельности.

С этой позиции в следующем разделе мы рассмотрим некоторые литературные воспоминания писателей и критиков XIX века.

• [1] Тюпа В. И. Коммуникативные стратегии художественного письма //Тамарченко Н. Д., Тюпа В. И. Теория литературы. В 2 т. Том 1. М., 2007. С. 86.
• [2] Чернышевский Н. Г. Н. А. Добролюбов // Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. М.: Художественная литература, 1986.
• [3] Вдовин А. Добролюбов: разночинец между духом и плотью. М.: Молодаягвардия, 2017. С. 165.
• [4] Печерская Т. И. Разночинцы шестидесятых годов XIX века. Феноменсамосознания в аспекте филологической герменевтики. Новосибирск: Нонпарель, 1999; Печерская Т. И. Разночинский дискурс русской литературыXIX века. Новосибирск: Изд-во НГПУ, 2018.
• [5] Цит. по: Вдовин А. Добролюбов: разночинец между духом и плотью. М. :Молодая гвардия, 2017. С. 167.
• [6] Кони А. Ф. Фёдор Михайлович Достоевский // Кони А. Ф. Воспоминанияо писателях. М.: Правда, 1989. С. 67.
• [7] Жид А. Возвращение из СССР М.: Изд-во политической литературы, 1990. С. 103.
• [8] Тургенев И. С. Человек в серых очках Сиз воспоминаний 1848-го года) //Поли. собр. соч. и писем. В 30 т. Том 11. С. 102.
• [9] Успенский Н. В. Из прошлого. Воспоминания. М.: Изд-е «Русского книжного магазина», 1889. С. 31.
• [10] Там же. С. 54.