Охлократия вместо демократии: русский вариант

Ссылаясь на В. Иванова, мы показали, что лучшие представители аристократической культуры XIX в. и ее величайшего порождения — русского «ренессанса» начала XX в., по сути дела, совершили «самоубийство», принося ценности аристократической культуры в жертву брезжившей в тумане будущего всенародной или, точнее, демократической культуре. Как было отмечено, в сознании народа православная идеология формировала низкий социальный статус культуры. Однако с социальной психологией конца XIX и начала XX в., в контексте которой и начал развиваться культурный нигилизм, эта традиция сопоставима. Опасность этого явления ощущалась еще Ф. Достоевским. Но, пожалуй, одним из первых, кто начинает ощущать это мировосприятие в западной культуре, был Ф. Ницше, который в начале XX века был необычайно популярен в России. В его философии получили отражение новые процессы истории. Поскольку новое положение зрелищ в культуре, их чрезмерное распространение определили именно они, нам следует об этом сказать подробнее.

Как известно, инстинкт жизни Ф. Ницше сталкивал с нравственными нормами, а, следовательно, и с нормами духовной культуры, отдавая предпочтение первому.

Ненависть к «миру», проклятие страстей, боязнь перед красотою и чувственностью, потусторонний мир, чтоб лучше оклеветать этот мир, — в сущности же стремление к небытию, к концу, к отдыху, к «субботе суббот» — все это, казалось мне, точно так же, как и безусловное стремление придавать значение лишь моральным ценностям, самой опасной, самой тревожной формою из всех возможных форм «воли к гибели», по меньшей мере, признаком глубокой болезни, усталости, дурного настроения, истощения, обеднения жизнью — ибо перед моралью (в особенности перед безусловной моралью) жизнь всегда и неизбежно должна оказаться неправою, ибо жизнь, по самой своей сущности, есть нечто безнравственное, — наконец жизнь, подавленная тяжестью презрения и вечного отрицания ее, должна почувствовать себя нежелательной и не имеющей цены сама по себе³¹.

Питавшиеся «дионисийством» в его самых современных направлениях подобные рассуждения продолжали иметь место в первые десятилетия XX в. В этом смысле показателен диалог В. Иванова и М. Гершензона. М. Гершензон пишет:

…В последнее время мне тягостны, как досадное бремя, как слишком тяжелая, слишком душная одежда, все умственные достояния человечества, все накопленное веками и закрепленное богатство постижений, знаний и ценностей… Какое бы счастье кинуться в Лету, чтобы бесследно смыть с души память о всех религиях и философских системах, обо всех знаниях, искусствах, поэзии, и выйти на берег нагим, как первый человек, нагим, легким и радостным, и вольно выпрямить и поднять к небу обнаженные руки, помня из прошлого только одно — как было тяжело и душно в тех одеждах, и как легко без них³².

Читая подобные исповеди, удивляешься, как лучшие представители аристократической культуры выводили в сознание то, что позднее начнет осуществлять государство, взрывая соборы, отправляя поэтов в Сибирь и в Гулаг, производя чистки библиотечных фондов, закрывая театры, отстраняя от театрального процесса режиссеров, как это случилось с А. Таировым, а то и подвергая их террору, как это было с В. Мейерхольдом. Между тем все начиналось с недооценки культуры, с желания отбросить ее запреты и предписания, «смыть с души память о всех религиях и философских системах». Представители интеллигенции, знающие толк в «религиях» и «философиях», по сути дела, «освящали» разрушение нравственных и культурных норм, противостоящих слепому инстинкту жизни. По сути дела, воспроизводилось в массовых формах отношение к наукам и искусствам Руссо, высказанное им в известном трактате. Связанное с культурным нигилизмом умонастроение, видимо, следует считать этапом в истории социальной психологии, который и можно назвать этапом «восстания масс». При этом важно учитывать исключительную для отечественной культуры ситуацию: в ее истории не было аристократического этапа развития в чистом виде, как это имело место в других обществах.

Чтобы глубже разобраться в строении демократического общества, в механизмах его перерождения, а также в предшествующих и сменяющих его фазах, обратимся к римскому историку Полибию. Вообще, ситуация со зрелищами в XX веке чрезвычайно напоминает имевшую место еще в Древнем Риме ситуацию, что подтверждает гипотезу О. Шпенглера. Поэтому обращение к Полибию в данном случае закономерно. Согласно Полибию, в истории проявились три наиболее устойчивые константы общественных структур: монархия, когда власть представляет один человек, аристократия, когда власть представлена меньшинством и демократия, когда власть переходит к большинству. Драматизм истории придает то, что по мере своего развития каждая политическая форма способна перерождаться. Перерождение неизбежно приводит к замене ее принципиально другой формой. Под «царством» или «монархией» Полибий подразумевает не всякое единогласие, а лишь такое, при котором подданные в государстве вручают власть монарху по доброй воле, рассчитывая на то, что образ правления будет основываться не на страхе и силе, а на разуме. Те же требования предъявляются к аристократии как власти меньшинства и к демократии как власти большинства.

Подобно этому нельзя называть демократией государство, в котором вся народная масса имеет власть делать все, что бы ни пожелала и ни вздумала, Напротив, демократией должно почитать такое государство, в котором исконным обычаем установлено почитать богов, лелеять родителей, чтить старших, повиноваться законам, если при том решающая сила принадлежит постановлениям народного большинства³³.

Полибий показал, как три перечисленных типа власти перерождаются в свою противоположность. Так, царство перерождается в монархию, аристократия — в олигархию, демократия — в охлократию. Для нашей темы важно осмыслить механизм перерождения демократии в охлократию («Необузданность народной массы и пренебрежение к законам порождает с течением времени охлократию»)³⁴.

Поздние историки мало обращали внимание на эту сторону вопроса, что не способствовало включению психологии масс как научного направления в парадигму историографии. Между тем, возрождение жесткой государственности в нашей истории всякий раз имело под собой социально-психологическую основу — признаки охлократии, а точнее, проявления массовой психологии, в контексте которой феномен зрелищецентризма становится более понятным.

В России аристократия причудливо уживалась с монархией, а поскольку дворянство представляло влиятельный и плодотворный для развития культуры слой общества, можно утверждать, что все другие слои культуры развертывались в контексте аристократической культуры, вызвавшей к жизни и утвердившей в истории высокий смысл индивидуальности в художественном творчестве, наиболее полно проявившийся, может быть, в феномене Пушкина «Все большие русские писатели вспоены дворянской культурной средой»³⁵. Это обстоятельство дает повод утверждать, что пушкинская эпоха представляет явление, аналогичное западноевропейскому Ренессансу. Несмотря на то, что, согласно Н. Бердяеву, последующие представители отечественной литературы далеко не во всем продолжают открытые Пушкиным ренессансные черты³⁶, все же можно утверждать, что колоссальным и, может быть, самым эффективным вкладом аристократической культуры в художественную культуру стала столь обращающая на себя внимание в истории XIX в.

литература

Важно, что именно эта сфера продемонстрировала высокий статус Автора, т. е. творческой индивидуальности. Заявляя о себе как форме самоутверждения Автора, литература XIX в. демонстрировала высокий творческий потенциал и природу аристократической культуры.

Литература

XIX в. — самое значительное творческое порождение аристократической культуры.

При этом нельзя утверждать, что аристократическая культура выражала культуру XIX в. в целом. Вообще, применительно к каждому историческому периоду следовало бы задаваться вопросом о степени целостности культуры. Несомненно, этап называемый К. Леонтьевым этапом «цветущей сложности»³⁷, проявившийся в литературе XIX в., был порожден «диалогом» отечественной и западной культур, столь органичным для космополитической дворянской культуры, затормозившей развитие традиций средневековой отечественной культуры и активно ассимилировавшей достижения западной. На основе этого «диалога» в замкнутых рамках дворянского сословия возник и развивался новый, далеко не охватывавший всех процессов слой культуры. Истоки для развития этого пласта — петровские реформы и критическое осмысление длительного застоя в истории, проявившегося в ориентации исключительно на традицию, а не на творчество. В. Соловьев утверждал, что критическое отношение в общественной жизни конструктивно:

Верное этому пути общество должно было постоянно возбуждать в себе недовольство своею действительностью, сознание своих общественных недугов и пороков. И в самом деле, со времени Петра Великого гражданский и культурный рост России неразрывно связан с целым рядом обличительных произведений, составляющих бесспорно самую оригинальную часть нашей литературы³⁸.

Основа развития творческого духа отечественной культуры — активный «диалог» с Западом. При этом целостность культуры стала проблемой. Предпринятая в ходе реформ Петра «перестройка» общества способствовала разрушению традиций. Кстати, история России во многом представляет из себя историю «перестроек», что порождало противоречия в ее развитии:

Мы с Петра I в перестройке, ищем формы, подражаем, списываем и через год пробуем новое³⁹.

В данном случае потребность в перманентной перестройке — свидетельство того, что русская культура развертывается в соответствии с рожденным XVIII в. проектом модерна. Такой же проблемой целостность культуры оказалась и в последующий период. Хотя дворянская культура была символом отечественной культуры XIX в., хотя она имела колоссальный престиж и популярность как на протяжении XIX, так и XX вв., тем не менее, в реальности вызванная дворянством к жизни аристократическая в своем распространении культура наталкивалась на барьеры. Так, внутри отечественной культуры существовал оттесненный, но не разрушенный «восточный» или средневековый, сопротивлявшийся реализации западного проекта модерна⁴⁰ пласт культуры. В какой-то степени его вообще можно назвать «антикультурным», вкладывая в этот термин неприятие поздних, развивавшихся под непосредственным воздействием Запада традиций культуры. В массовой психологии, сохранявшей средневековые представления, исторически воспроизводилось отрицательное отношение к просвещению, знанию и мудрствованию. В соответствии и с Лао-цзы, «когда широко будет распространена мудрость, то появится великая печаль⁴¹, или „когда уничтожено будет учение, то печали не будет“⁴². В. Ключевский отмечает, что в XVI в. некоторые наставники на Руси не советовали молодым читать книги: смотрите, говорили они, стращая последствиями этого опасного занятия: вот один от книг ум иступил, другой в книгах „зашелся“, третий в ересь впал»⁴³.

Появление славянофилов свидетельствовало, что, став явлением, с которым следовало считаться, аристократическая культура не разрушала средневекового начала, связанного с национальным «ядром культуры», а, наоборот, в еще большей степени его пробуждала, стимулируя его «взрыв», что по мере развертывания процессов демократизации и произошло. Связанное с разрушением сословных границ омассовление общества, столь очевидно проявляющееся в городах конца XIX и начала XX в., к тому же не опиравшееся на искусство права, на утверждение политической культуры, предстало грандиозной проблемой не только XIX, но и XX в. В отличие, например, от другого молодого общества — Америки, во многом вместе с Россией определявшего развитие истории XX века, процесс демократизации в России никогда не приводил к демократии в ее чистых и зрелых формах. В соответствии с Полибием демократия здесь, будучи провозглашенной в результате радикальной революции, фатально перерождалась в охлократию, власть толпы.

Если на всем протяжении XIX в. в общественных и политических структурах России можно усмотреть своеобразный компромисс между монархией и аристократией, то такой же компромисс усматривается в этот период между аристократией и демократией. Особенность отечественной истории состоит в том, что ни одна из описанных Полибием констант здесь до полной самостоятельности не развивалась. В такой же степени это противоречие справедливо и для XX в. Правда, если напряженность между аристократией и демократией в ходе революции, казалось бы, снималось, то постепенно между демократией и диктатурой возникала напряженность. В 1920;е годы происходит бессознательное и незаметное перерождение революции в анархию, демократии в охлократию, а охлократии в диктатуру. Проблема «хлеба и зрелищ», по поводу которой, как известно, высказывался еще В. Ленин, беседуя с К. Цеткин, в новой истории приобретала все более «римский» вид, от чего вождь пролетариата и предостерегал. Суждение И. Бердяева об особенностях функционирования зрелищ в период тоталитарного государства оказывается проницательным.