«Тайные книги» в России

Запретные книги в России по многим причинам появились намного позже, чем в Западной Европе.

Можно сказать, что вплоть до начала церковного раскола предпосылок для возникновения цензуры на Руси не было. Расколом, напомним, принято называть произошедшее во второй половине XVII в. отделение от Русской Православной Церкви части верующих, которых стали называть старообрядцами, или раскольниками. Как мы уже говорили, непосредственным поводом для этого отделения стала так называемая книжная справа, т. е. редактирование и исправление богослужебных книг по греческим образцам, с которых они некогда переводились. Однако эти исправления привели к изменению многих важных моментов самого богослужебного чина и многих обрядов, что многими верующими было воспринято как изменение самой веры.

Таким образом, книжная проблема послужила толчком к развитию событий, составивших одну из самых значимых трагедий в истории России, последствия которой не преодолены до сих пор. Несмотря на то, что Священный синод еще в 1929 г. признал старые обряды «спасительными», т. е. православными, а Поместный собор 1971 г. утвердил это решение, трехвековое разделение церквей не позволило старообрядцам слиться с господствующей церковью^[1]. Немалую роль в сохранении этого разрыва сыграла память о гонениях, которым подвергались с начала Раскола и сами старообрядцы, и их книги.

Интересно, однако, что первоначально гонениям подверглись именно книжные справщики. Архимандрит ТроицеСергиевской лавры Дионисий и священник Иван Наседкин, исправившие, согласно царскому указу Требник, на Поместном соборе 1618 г. были запрещены в священнослужении по подозрению в самовольных еретических искажениях, а архимандрита Дионисия восемь лет продержали в заточении, пока восточные патриархи не подтвердили письменно правильность внесенных им в Требник исправлений.

Однако, именно появление старообрядческого «самиздата» положило начало «книжной войне», продолжавшейся в России вплоть до конца XX в. «Война» эта, далеко вышедшая за рамки церковного раскола, тем не менее, сохранила все черты бескомпромиссности, словно бы унаследованные от огнепального протопопа Аввакума, и ни в одном эпизоде не приведшая к разрешению хотя бы частного конфликта. Отношение к книге у всех причастных к ее созданию и распространению было слишком серьезным для того, чтобы можно было найти путь примирения на книжной почве. Результатом этого и стало углубление практически всех расколов идеологического и религиозного характера, имевших место в России в течение трех веков.

В XVIII в., когда книжное дело перестало быть чисто церковным, уже к екатерининской эпохе назрел конфликт, вызванный противоречивым характером русского Просвещения. Не случайно именно в книжной сфере этот конфликт обрел наиболее зримые черты. И А. Н. Радищев, за создание книги «Путешествие из Петербурга в Москву» признанный императрицей «бунтовщиком хуже Пугачева», и вольнодумец и масон Н. И. Новиков были признаны опасными именно потому, что были людьми преимущественно книжными. Официальная цензура была учреждена еще Петром I. Но и распространение «крамольных» произведений в рукописных списках также становилось явлением вполне обычным. Так, в частности, распространялись стихотворные сатиры А. П. Сумарокова.

Наряду с разного рода «крамольной» литературой в XVIII— XIX вв. большое распространение получила противоположная ей по духу, но имеющая в чем-то сходную природу литература интимно-бытовая: альбомы, дневники, рукописные журналы и газеты, домашние лечебники, сборники кулинарных рецептов и т. п. Сходство этих двух полюсов «самиздата» — в неистребимой потребности людей в творческом самовыражении, в индивидуализации внутреннего мира и «предъявлении» его миру внешнему, даже если под этим «MipoM» понимается узкий круг родных и домочадцев.

«Домашняя» литература, начиная с эпохи Просвещения, стала тем «воздухом культуры», в атмосфере которого вырастала русская классическая литература.

XIX век, начало которого совпало не только с убийством императора Павла I, но и с отменой запрета на ввоз книг из-за границы, практически весь прошел в «книжных войнах». Александр Благословенный вряд ли рассчитывал на то, что французские книжки, которые он сам предпочитал русским, воспитают цареубийц, но в том, что именно книги Французской революции питали движение декабристов, сомневаться не приходится.

Николай I решил исправить ошибку брата, резко усилив цензуру. Благодаря жестким мерам сурового царя, Россия, по словам А. И. Герцена, «была впугана в раздумье». Отсутствие политической жизни наряду с постоянно растущим, несмотря на все препоны, влиянием европейских нравов на умы русского просвещенного общества парадоксальным образом способствовало развитию интеллектуальной и особенно литературной деятельности. Николаевская эпоха стала временем взлета русской литературы. Но если литературные гении от А. С. Пушкина до раннего Л. Н. Толстого в весьма значительной степени могли выразить себя в формах изящной словесности, то публицистическая мысль с трудом удерживалась в рамках журнальной полемики. Литературный «самиздат» в виде списков не прошедших цензуру произведений неизменно сопутствовал общему подъему русской литературы. Грибоедовское «Горе от ума», лермонтовская «Смерть поэта», знаменитое письмо Белинского Гоголю по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями» стали такими же фактами литературной и общественной жизни, что и разрешенные к печати произведения.

С началом издательской деятельности А. И. Герцена и Н. П. Огарева за пределами Российской империи можно связать зарождение «тамиздата» — явления, получившего свое название в XX в., но ставшего весьма заметным уже столетием раньше. В первой же листовке, отпечатанной в «Вольной русской типографии» в 1853 г., Герцен обрушивается на цензуру, утверждая, что «скрывается только слабое, боящееся, незрелое», и возглашает славу «вольной речи», за которую «люди дают жизнь, оставляют отечество, бросают достояние»^[2]. Особенно мощной силой, расшатывающей сами основы русского государства, стала герценовская газета «Колокол», издававшаяся с 1857 по 1867 г. Создав собственную корреспондентскую сеть в России и получив множество добровольных информаторов, «Колокол» наводил страх своими обличениями даже на министров, а самого Герцена его горячие поклонники называли «вторым царствующим Александром».

Дальнейшее расхождение образованной части общества с правительством, приведшее сначала к расцвету политического терроризма, а в конце концов и к революционным потрясениям, в значительной степени вызывалось тем, что «запрещенное слово» действовало несравненно сильнее разрешенного. Именно «запрещенная литература», главным образом социалистического и коммунистического направления, воспитала революционное народничество, из которого вышли последующие поколения революционеров.

Нельзя не отметить еще одно свойство словесного искусства, тесно связанное с природой или с «тайной» слова, которое сыграло особую роль в развитии общественного самосознания в России. Это способность слова выражать «тайные смыслы», зачастую скрытые от невнимательного поверхностного взгляда, смыслы, выплывающие из контекста и становящиеся подтекстом.

Как говорилось выше, русская философская и филологическая мысль довольно рано пришла к убеждению, что всякое претворение мысли в слово есть явление искусства. А искусство всегда предполагает наличие некоей таинственной силы — вдохновения, неожиданного открытия, интуиции. Именно в искусстве человеческая природа проявляется во всей своей полноте, далеко не всегда ясной даже творцу этого искусства. Запреты и ограничения могут многократно усиливать эти таинственные способности человека как создавать произведения словесного искусства, так и воспринимать их. Можно с уверенностью утверждать, что использование в устной и письменной речи всевозможных тропов — метафор, метонимий, аллегорий — напрямую связано с запретами и ограничениями самого разного характера.

Таким образом, сама изощренность русской литературной речи и вызванный ею расцвет словесного искусства также напрямую связаны с чрезвычайно жесткими цензурными условиями, в которых русская литература была вынуждена существовать и в XIX и XX вв. Не случайно именно царствование Николая I было отмечено как время самой суровой цензуры, но и едва ли не лучшее время для русской литературы, в которое были созданы самые значительные произведения А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова, В. Г. Белинского и Н. В. Гоголя. Столь мощное начало создало атмосферу, весьма благоприятную для взлета творчества Н. А. Некрасова и Ф. М. Достоевского, И. С. Тургенева и Л. Н. Толстого.

Вряд ли стоит «винить» в этом взлете только цензурные запреты. Но чем еще объяснить, что именно в эту эпоху литература для России стала «точкой отсчета, символом веры, идеологическим и нравственным фундаментом»^[3]? И тот несомненный факт, что в условиях практически неограниченной свободы слова, обретенной российским обществом уже на заре эпохи Интернета, словесное искусство обнаруживает все признаки измельчания и упадка и явно утрачивает позицию общественного «фундамента», тоже косвенно говорит о пользе цензуры.

Ни в одной стране мира писатели не были в такой степени «властителями дум», как в России. Почти двести лет — от А. С. Пушкина до А. И. Солженицына — просуществовала Российская литературная империя. И память о всевластии писательского слова еще жива.

• [1] Никольский Н. М. История русской церкви. М.: ACT, 2004. С. 151—152.
• [2] Герцен А. И. Вольное русское книгопечатание в Лондоне: братьямна Руси // Герцен А. И. Собр. соч.: в 8 т. Т. 8. М.: Правда, 1975. С. 5.
• [3] Вайль П., Генис А. Родная речь: уроки изящной словесности. М.: КоЛи-бри; Азбука-Аттикус, 2011. С. 11.