Мотив бунта и его поэтическое выражение в «Медном всаднике»

Мотив бунта и его поэтическое выражение в «Медном всаднике»

• Введение
• Одическая традиция и вступление к «Медному всаднику»
• Часть первая. Бунт Стихии
• Часть вторая. Бунт «маленького человека»
• Заключение
• Библиография

О «Медном всаднике» написано множество исследований, рассматривающих самые разные аспекты этого произведения. Одни комментаторы, такие, как, например, Инн. Оксёнов «О символике «Медного всадника» «, пытались дать ему общее, как правило, исследователи толкование, то есть занимались поиском заложенного в нём «смысла». Другие исследователи занимались сравнительным анализом «Медного всадника» и «породившей» его культурной среды: так, например, Л. Пумпянский «Медный всадник» и поэтическая традиция 18 века» и Н. Эйдельман «Пушкин. Из биографии и творчества» пытались определить степень влияния предшествовавших ему авторов, а Б. Томашевский «Поэтическое наследие Пушкина (лирика и поэмы) «и Б. Эйхенбаум «Проблемы поэтики Пушкина» — степень новаторства Пушкина по сравнению со своими современниками и предшественниками. Были предприняты исследования, посвящённые различным образам, фигурирующим в произведениях Пушкина Как пример подобного исследования приведём труд М. Альтшулер «Между двух царей», рассматривающая исключительно образы царей Александра I и Николая I в произведениях Пушкина, в частности, в «Медном всаднике», а также формальному разбору непосредственно самого стихового ряда — метрику, синтаксис, рифму и т. п. Как пример подобного исследования приведём труд Н. Поспелова «Синтаксический строй стихотворных произведений Пушкина», одна из глав которого посвящена «Медному всаднику». Однако все авторы, какой бы аспект творчества Пушкина они не изучали, отмечают в «Медном всаднике» явное противопоставление Евгения и Петра, а также конфликт Петра и его творения — Санкт-Петербурга (дальше СПб) — и Стихии (Невы).

В данной работе мы попытаемся «проследить» культурные корни представленного в «Медном всаднике» мотива бунта, основанного на «двойной оппозиции», где Пётр, с одной стороны, выступая в роли некоего демиурга, создавшего СПб, который «Из тьмы лесов, из топи блат / вознёсся пышно, горделиво» Пушкин. Полное собрание сочинений, Москва, «АН СССР», 1948. Том 5, «Медный всадник», с. 135−136. Все дальнейшие цитаты из «Медного всадника», использованные в данной работе, приводятся по данному изданию, став как бы символом торжества его Воли и Разума над дикой природой, противопоставляется покорённой им Стихии, а с другой — фигура Петра, олицетворяющая величие основанной им Российской империи, противопоставляется трагедии «маленького человека» — Евгения — бросившего ему вызов. Кроме того, мы попытаемся рассмотреть использование анжабментов (enjambement) для акцентирования читательского внимания на теме бунта против ставших символами русского самодержавия фигур Петра и созданного им города. В заключение мы скажем несколько слов о возможной функции «текстовых лакун», возникающих благодаря наличию значительного числа красных строк и строфических переносов, присутствующих в тексте «Медного всадника». Однако прежде, чем перейти непосредственно к анализу «Медного всадника», нам видится необходимым сказать несколько слов об истоках «двойной оппозиции» в образе Петра и его детища СПб, ставшего как бы олицетворением его великих свершений в глазах благодарных потомков и в то же время символом самодержавия, возвеличивающего империю не считаясь с интересами «простого» человека, и прежде всего, нам бы хотелось остановиться на свойственной традиционной русской поэзии, как 18, так и начала 19 века, оппозиции «природа/культура», присущей и Петру, выступающему в роли «покорителя» природы, и СПб, возникновение которого явилось как бы «плодом» этой «победы». С этой целью нам бы хотелось вкратце рассмотреть изначальную семиотику СПб, представив те символы и смыслы, которые вложил в него сам Пётр, собственноручно проектировавший свою новую столицу и строго наблюдавший за воплощением в жизнь своего замысла.

Как отмечает Ю. Лотман: «город как замкнутое пространство может находиться в двояком отношении к окружающей его Земле: он может быть не только изоморфен государству, но олицетворять его, быть им в некотором идеальном смысле [.] но он может быть и его антитезой» Ю. М. Лотман. История и типология русской культуры. СПб, «Искусство СПб», 2002. «Символика Петербурга и проблемы семиотики города», с. 208−220.С. 208. СПб, возведённый на совсем недавно захваченных землях, расположенных на северной границе империи, находился, фактически, «вне» «Московской» допетровской России, являясь «эксцентрической» столицей, которая должна была заменить собой «концентрически» расположенную «внутри» России Москву. Если расположение концентрического города, в данном случае Москвы, в семиотическом пространстве «как правило, связано с образом города на горе (или на горах)», он выступает «как посредник между землёй и небом, вокруг него концентрируются мифы генетического плана (в основании его, как правило, участвуют боги), он имеет начало, но не имеет конца — он вечный город», то эксцентрический город, в данном случае СПб, «расположен „на краю“ культурного пространства: на берегу моря, в устье реки», причём вместо антитезы «земля/небо» появляется оппозиция «естественное — искусственное», а его возникновение и существование обычно порождает эсхатологическую мифологию, где город имеет начало и конец в историческом времени, причём, как правило, торжество стихий проявляется как «потоп, погружение на дно моря» Лотман, «Символика Петербурга и проблемы семиотики города», с. 209. Ещё Константинополю, а вслед за ним и СПб, пророчили, в качестве апокалипсического конца, не что иное, как затопление, что и описанное Пушкиным в качестве «бунта Стихии» наводнение является мотивом, изначально присущим семиотике СПб в качестве «эксцентрической» столицы.

Основание новой столицы подобного типа имеет политический смысл: оно, как правило, «свидетельствуют об агрессивных замыслах — приобретении новых земель, по отношению к которым создаваемая столица окажется в центре» Там же, с. 208, то есть само существование города, как бы «направленное в будущее», противопоставляется становящимся с его возникновением «неактуальным» прошлому и настоящему, в данном случае — допетровскому Московскому Царству. Поскольку подобный город является олицетворением грядущего величия империи, он, тем самым, вступает в противоборство с уже существующим порядком вещей, который провозглашается «устаревшим», что приводит к возможности двойственной интерпретации: «как победы разума над стихиями, с одной стороны, и как извращённости естественного порядка с другой» Там же, с. 209. Таким образом, СПб, как и любой другой город подобного типа, олицетворял в момент своего создания некое «светлое будущее», напрямую связанное с предстоящими зарождающейся Российской империи территориальными и культурными завоеваниями, противопоставляемое и «тёмному» прошлому и «ужасному» будущему. На протяжении 18 века возникновение и существование СПб не являлось в полном смысле «самостоятельным», а напрямую связывалось с гением Петра, заложившим основы великой империи, то есть СПб превратился в символ всей его реформаторской деятельности, преобразившей Россию и поставившей её в один ряд с ведущими европейскими странами. СПб, ставший символом произведённых Петром перемен, превращается в «идеальный искусственный город, создаваемый как реализация рационалистический утопии» Там же, с. 212, и именно такой образ города возникает в русской литературе в течение нескольких десятков лет, прошедших со дня основания СПб, 16 мая 1703 года.

Одическая традиция и вступление к «Медному всаднику»

Первый образ СПб сложился в произведениях русских поэтов уже к середине 18 века Отметим, что письменные упоминания о СПб можно найти и раньше: в записках иностранцев, посетивших СПб во время его строительства, а также в «Петриде… «Кантемира, однако эти тексты не создают образ СПб, ограничиваясь описанием отдельных его черт, совпав по времени с реформой русского стихосложения, и став, таким образом, одним из характерных образов русского классицизма. Образ СПб стал обязательной деталью официальной торжественной оды, где воспевался «культ Петра» — великого полководца, просветителя и реформатора, почти античного бога, создавшего «подлинный» третий Рим — и его преемников, считавшихся прямыми продолжателями «дела Петрова». Более того, «имевшая место в дальнейшем сакрализация личности Петра привела к тому, что город святого Петра стал восприниматься как город императора Петра» Ю. М. Лотман. История и типология русской культуры. СПб, «Искусство СПб», 2002. Лотман (совместно с Б.А. Успенским), «Отзвуки концепции «Москва — третий Рим» в идеологии Петра I», с. 349−362.С. 359, причём этот «культ Петра», возникший ещё при его жизни, значительно усилился после его смерти. Об этом, в частности, свидетельствует изменение названия города с «Санкт-Петерсбург» (город святого Петра), бывшего прямой отсылкой к папскому Риму, на «Санкт-Петербург», что может пониматься и в прежнем смысле, и в смысле «Петрополя» (города императора Петра) — названия, чаще всего используемого русскими поэтами. Таким образом, Пушкин, называя СПб, вслед за Тредиаковским, Ломоносовым, Державиным и многими другими поэтами, «град Петров» «Медный всадник», с. 137, не только использует традиционный для русской поэзии того времени эпитет СПб, но и прочно связывает во вступлении к «Медному всаднику» возникновение и существование города с выдающейся личностью Петра.

В произведениях русских классицистических поэтов 18 века посвящённых Петру или его преемникам (в основном, в одах), авторы подчёркивали только одну сторону изначально присущей городу двойственности, состоящей из оптимистического ощущения Начала с одной стороны, и пессимистического предчувствия апокалипсического Конца — с другой. Воспевая величие замыслов и деяний Петра, и, как прямое следствие этого, величие СПб, а в его лице и всей империи, они видели в СПб только одну, «официозною» его сторону, прославляя Петра за его победы над Природой и над внешними врагами, благодаря которым и возникла великолепная «Северная Пальмира». Уже в стихотворении Тредиаковского «Похвала Ижерской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу», написанном в 1752 году, мы встречаем изначально присущую СПб оппозицию «природа/культура», где Разум и Воля торжествуют над природой, причём эта оппозиция рассматривается как сопоставление «старого» и «дикого» мира допетровской России с «новой» Россией, преображённой Петром до неузнаваемости:

О! прежде дебрь, се коль населена

Мы град в тебе престольный видим ныне Петербург, Петроград, Ленинград в русской поэзии". Антология, сост.М. Синельников, СПб, «Лимбрус-пресс», 1999. В Тредиаковский, «Похвала Ижерской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу», с. 26−28.С. 26

СПб воспринимается Тредиаковским как город, полнота славы которого, не смотря на его великолепное настоящее:

Уж древним всем он ныне равен стал

[.]

Не больше лет, как только пятьдесят,

Отнеле ж все хвалу от удивлённой

Ему души со славою гласят,

И честь притом достойну во вселенной Там же

находится в будущем, и превзойдёт все другие города и страны:

Что ж бы тогда, как пройдет уж сто лет?

О! вы, по нас идущие потомки,

Вам слышать то, сему коль граду свет,

В восторг пришед, хвалы петь будут громки. Там же

Это восприятие СПб, основанное на предвкушении грядущего величия, усиливается заключительными строками стихотворения:

Светило дня впредь равного не зрит,

Из всех градов, везде Петрову граду Там же, с. 28

У Тредиаковского образ СПб неразрывно связан с Петром, и именно его гением и объясняется величественность «Северной Пальмиры». Более того, город «обретает» имя — «град Петров», что явно свидетельствует о наличии «культа Петра» в образе города, усиливая связь создателя и его детища. В заключение отметим, что Тредиаковский первым называет в качестве основания СПб красоту:

Прекрасный град наш Пётр основал

И на красе построил столь полезно Там же, с. 27

Этот мотив красоты города также приписывается поэтом гению Петра, а не СПб самому по себе, однако со временем «красивость» СПб стала одним из основных составных частей «положительной» стороны образа города в русской литературе.

Отмеченные Тредиаковским, создавшим первоначальный литературный образ города, черты СПб — его роль символа Российской империи, присущие ему красота и величие, а также его неразрывная связь с Петром, благодаря гению которого он был создан — закрепились за СПб, создав его общепринятое «поэтическое» описание, переходящее от автора к автору и превращаясь в некую поэтическую «конвенцию». Так, в качестве наглядного примера подобной «конвенции», Пумпянский приводит «бездарную», по его словам, оду Н. Синявина, «интересную как документ выработавшихся общих мест» в изображении СПб:

До облак храмы вознесены,

Огромных зданий пышный ряд,

Неву с изящными брегами,

Весь Бельт, покрытый кораблями!

Народ в столицу царств спешит.

Великолепный зрится вид.

Какие сладкие премены ;

Где ил взрастал, — там луг зеленый. Н. Селявин. «Ода, поднесённая имп. Александру I на всерадостнейший день столетия эпохи от начатия СПб. 1803 мая 16 дня. СПб.: имп. Типогр., 1803.С. 5

Подобный «парадный» образ СПб окончательно сложился в творчестве Державина, развившего мотив красоты города, став, по выражению Пумпянского, «певцом петербургского архитектурного великолепия» Л. В. Пумпянский. Классическая традиция. Собрание трудов по истории русской литературы. Москва, «Языки русской культуры», 2000. «Медный всадник и поэтическая традиция 18 века», с. 158−197.С. 164. Именно в его стихах мы находим те элементы внешнего вида города, которые описывают его «положительную» сторону. «Петрополь» Державина — место, где:

Башни всходят из-под волн

[.]

Слышу муз афинских звон

Вижу мраморы, граниты

[.]

Зрю кумиры изваяны.

Вижу, Севера столица

Как цветник меж рек цветёт, ;

В свете всех градов царица

[.]

Вижу пристаней цепь, зданий,

Торжищ, стогнов чистоту,

Злачных рощ, путей, гуляний

Блеск, богатство, красоту Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. СПб. Изд. Имп. Академии наук, 1866.Т. 3. Стихотворения. Часть 3.С. 37−41

Здесь, так же, как и в подавляющем большинстве произведений 18 и начала 19 века, СПБ — это «гордая столица молодой, полной сил империи, это город величаво простой, ясный, отмеченный изяществом вкуса своих строителей, город гармоничный, лишённый всякого трагизма» Н. П. Анциферов. Непостижимый город. Лениздат, 1991. «Душа Петербурга», с. 25−175.С. 53. Подобный образ СПб односторонен, так как «для Державина не существовало здесь борьбы города со стихиями», и эту «однобокость», лишающую образ города «цельности», попытался преодолеть Пушкин в «Медном всаднике» Там же, с. 55. Так его описывал в своих стихах и друг Пушкина Вяземский в своём стихотворении «Петербург» ещё в 1818 году, и именно этот образ, ставший к началу 19 века общепринятым, развил Пушкин в «Медном всаднике», существенно расширив его.

Нынешнее великолепие СПб, рождающее в воображении образ Петра, стоявшего на пустынном берегу и только замышлявшего свою «новую столицу» — то есть образ, открывающий «Медного всадника» :

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,

И вдаль глядел. «Медный всадник», с. 135

Кроме того, что он является выражением «культа Петра», присущего классицистической традиции русской торжественной оды, ещё и перекликается с произведением другого современника Пушкина — Батюшкова, написавшего в 1814 году «Прогулку в Академию Художеств» Анциферов, «Душа Петербурга», с. 56−57. Пушкин «воспользовался» образом Батюшкова в качестве представления «того, что было раньше», то есть исключительную роль Петра в возникновении описанного в русской литературе 18 века «официозного», торжественного и великолепного СПб.

В изображении «официозной» стороны СПб Пушкин также прямо следует за своими предшественниками, строя своё описание СПб на сопоставлении «старого» и «нового», ставшего, к тому времени, традиционным, и обогащая его похожими деталями:

Где прежде финский рыболов

[.]

Свой ветхий невод, ныне там

По оживлённым берегам,

Громады стройные теснятся

Дворцов и башен;.

[.]

В гранит оделася Нева

[.]

Тёмнозелёными садами

Её покрылись острова «Медный всадник», с. 136

И у Державина и у Пушкина присутствуют величественные здания («башни»), Нева и её берега, парки. Однако Пушкин не ограничивается повторением общих мест — воспевая, вслед за Державиным, красоту города, он значительно расширяет образ того СПб, который видел Державин, включая в характеристику города такие качества, как «блеск, богатство и красота», посвящая ему целый абзац Там же, с. 136−137, стихи 43−84, где стихи

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

[.]

Люблю зимы твоей жестокой

[.]

Люблю воинственную живость

[.]

Люблю, военная столица Там же

Возможно, дали начало новой литературной традиции, связанной с СПб — «особое «Люблю» «в качестве одного из фрагментов последующего «Петербургского текста» В. Н. Топоров. Петербургский текст русской литературы. Избранные труды. СПб, «Искусство СПб», 2003. «Петербург и Петербургский текст в русской литературе», с. 7−118.С. 9, являющееся естественным развитием мотива воспевания СПб, присущего торжественным одам.

медный всадник пушкин поэтический Во вступлении к «Медному всаднику» Пушкин, создавая образ СПб, как бы «подводил итоги» классицистического восприятия города. Можно сказать, что последний абзац вступления Не считая четырёх последних стихов, являющихся, в сущности, переходом к самой повести:

Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо как Россия, Да умирится же с тобой И побежденная стихия;

Вражду и плен старинный свой Пусть волны финские забудут И тщетной злобою не будут Тревожить вечный сон Петра! «Медный всадник», с. 137

Является как бы апофеозом панегирика СПб в качестве творения Петра, обязанного своему существованию, в первую очередь, его гению.

Во вступлении к «Медному всаднику», Пушкин, несомненно, опирается на уже существующую в русской поэзии традицию восприятия города и на уже ставший общепринятым его «официальный» поэтический образ. Однако он не только принимает, но и значительно расширяет традиционный образ, обогащая его в одном из абзацев вступления субъективными описаниями и мелкими частностями, опирающимися на то, что Пумпянский называет «онегинским языком» Пумпянский, «Медный всадник и поэтическая традиция 18 века», с. 167. Эти «частности» и «личные впечатления» как бы «вливают» жизнь в образ СПб, нарушая, тем самым, совершенную «идеальность» города как символа гения Петра и успеха его реформ. Приближая образ СПб к реальной действительности, Пушкин, тем самым, лишает его той роли «идеального города», в которой он выступал в предшествующей русской литературе.

Помимо содержания, анализ которого был сделан выше, прочность созданного Петром русского самодержавия подчёркивается Пушкиным и «гладкостью» описывающих СПб стихов, где фактически отсутствуют анжабменты, которыми, как мы увидим впоследствии, изобилует остальной текст «Медного всадника». Так, на 96 стихов вступления приходится только три анжабмента: «Река неслася; бедный челн», «Кругом шумел. И думал он» Этот анжабмент сопровождается строфическим переносом и «Дворцов и башен; корабли» «Медный всадник», с. 135−136. Можно сказать, что первые два анжабмента, появляющийся уже в первом абзаце, дают нам понять, что «изъян», нарушающий «цельность» империи, изначально присутствовал в самом факте основания СПб Петром, причём фактор, нарушающий задуманный Петром «идеальный город» — именно река. Третий анжабмент, появляющийся по ходу описания нынешнего великолепия СПб, намекает нам о том, что этот, изначально нарушавший «идеал» изъян никуда не исчез, а напротив, стал составной частью тех величественных «дворцов и башен», которые, возвышаясь на берегах «покорённой» и одетой в гранит Невы, являются символами торжества Петра и его Воли. Ниже мы увидим, как этот «изначальный изъян» в «идеальной» природе города, на который только намекают нам присутствующие во вступлении анжабменты, будет развит Пушкиным в самой повести.

Часть первая. Бунт Стихии

Повесть начитается с того, что Пушкин называет СПб «омрачённым» «Медный всадник», с. 138. Чем же омрачён тот светлый образ величия и великолепия, который сам поэт так убедительно воспел во вступлении? Этот вопрос приводит нас к первой части отмеченной нами выше оппозиции — к конфликту Культуры и Природы, где сталкивается Пётр, создавший, ради величия основанной им империи, свою новую столицу на «непригодных» для жизни болотистых берегах Невы, то есть вопреки Природе, где «маленькие» люди, строившие и продолжающие строить величие империи, страдают в своей повседневной жизни — гибнут от нездорового климата, часто голодают и страдают от случающихся наводнений. Нева выступает в качестве побеждённой, но отнюдь не смирившейся со своим поражением Стихии, а наводнение — очередной бунт против своего поработителя, «заключившего» реку в гранит как в смирительную рубашку. Так же — как бунт — можно воспринять и возмущение Евгения против Петра, создавшего СПб в непригодном для жизни месте, что привело к несчастью, разрушившего его жизнь.

Мотивы вызванных плохим климатом и повторяющимися наводнениями страданий, болезней и смерти, бывшие как бы «изнанкой» величественной «Северной Пальмиры», представляли собой «обратную», тёмную сторону СПб, и Пушкин, возможно, был первым русским писателем, который не обошёл молчанием, а наглядно представил её в «Медном всаднике». СПб считался построенным «на костях» своих строителей, что неудивительно, так как «по смертности Петербург в […] не знал себе соперников ни в России, ни за ее пределами» Топоров, «Петербург и Петербургский текст в русской литературе», с. 30. СПб был одним из немногих городов России, где смертность превышала рождаемость, а численность населения компенсировалась многочисленными приезжими из провинции, многие из которых, в свою очередь, «так и не смогли адаптироваться к погодно-климатическим условиям и погибали от простудных заболеваний, воспаления легких, чахотки, а то и от обморожения, о чем свидетельствует петербургская пресса» Там же, с. 31. Появляющиеся на улицах пушкинского СПб «гроба, плывущие с кладбища» «Медный всадник», с. 141 есть не что иное, как вымывание (выявление) Стихией тех костей, на которых основан город, является одним из прямых последствий наводнения. Можно сказать, что Пушкин обращал внимание своего читателя на эту «тёмную сторону» СПб — мотив смерти, присущий самому его существованию. Таким образом, Нева, то есть дикая Стихия, покорённая Петром и взбунтовавшаяся против него, «подмывает» не только физический, но и «идеологический» фундамент СПб, нарушая его «идеализированный» литературный образ, включавший в себя, как мы уже говорили, только «положительные» черты. Кроме того, выбор поэтом подобного описания несущего множество бедствий простым жителям СПб наводнения, нарушающего «идеализированный» образ СПб, можно расценить в качестве «поэтического бунта» против одической традиции 18 века, на которой, в сущности, основывался образ СПб во вступлении.

Мотив природного катаклизма, угрожающего существованию СПб, также являлся частью поэтической «конвенции» того времени. Пушкин, как отмечает Пумпянский, «знает про одическую уместность темы городского бедствия и про неоднократную реализацию этой темы в столичной поэзии 18 века» Пумпянский, «Медный всадник и поэтическая традиция 18 века», с. 171. Традиция описывать поразившую город глобальную катастрофу, в частности наводнение, присутствовала ещё в классической поэзии, у Горация и Овидия, и именно к ним «восходит литературная допустимость и литературная авторитетность самой темы» Там же, с. 173 бедствия, причём именно наводнения. В русской классицистической литературе намёки на наводнение присутствуют, как отмечает Пумпянский, уже в оде Ломоносова 1742 года Там же, с. 174, а концу 18 века эта тема «прочно входит в литературное сознание» русских писателей, причём часто при описании батальных сцен «трактуется как развёрнутый член сравнения» Там же, с. 176 для изображения ярости битвы.

Мотив наводнения был характерен не только для классицистической традиции, но и в творчестве архаистов, которые, как отмечает Пумпянский, «были тесно связаны с предромантизмом» Пумпянский, «Медный всадник и поэтическая традиция 18 века», с. 176 через Державина. Говоря о теме наводнения в произведениях архаистов, Пумпянский отмечает:

Наводнение вполне соответствовало той imagination noire, которая выразилась у архаистов в серии монументально-зрелищных образов, контрарно-паралельных «дневным» образам государственной мощи и империального величия. В развитии традиционно одической темы Петербурга это давало типическое для архаистов разложение темы: «царственное великолепие» и «угроза гибели», величие архитектурное и величие трагическое. Там же

Таким образом, в одической традиции начала 19 века наводнение уже неразрывно связывалось с СПб различными авторами, в частности, упоминаемым Пушкиным в его поэме Хвостовым, посвятившим оду тому же наводнению 1824 года, которое описывает Пушкин в «Медном всаднике» .

Пушкин, пользуясь готовым сравнением битвы и наводнения, «перевернул» его, сравнив не битву с наводнением, а наводнение с битвой, вводя, таким образом, в своё произведение мотив «бунта Стихии», грозящей разрушить СПб так же, как это сделал бы внешний враг. «Бунт» Невы, «побеждённой стихии», как называет её Пушкин во вступлении, против своего покорителя Петра, описывается поэтом в соответствующих эпитетах битвы: Стихия идёт на приступ: «Осада! Приступ! Злые волны, / Как воры лезут в окна», царь, отрезанный во дворце от своих подданных всё прибывающей водой, посылает не кого-нибудь, а именно генералов «Спасать и страхом обуялый / И дома тонущий народ» «Медный всадник», с. 141 — всё это свидетельствует об очередной битве, происходящей между СПб как твердыней победившей Воли Петра и между покорённой, но не покорившейся Невой. Отметим, что реакция преемника Петра Александра 1, который:

… молвил: «С божией стихией

Царям не совладеть". Он сел

И в думе скорбными очами

На злое бедствие глядел Там же

Даёт нам понять, что он не имеет возможности, подобно своему великому предку, победить Природу.

Однако, в соответствии с пожеланием, высказанным поэтом в завершающем абзаце вступления, который мы приводили выше, о том, чтобы «волны финские» не смогли потревожить «вечный сон Петра», Петр остаётся невозмутим:

В неколебимой вышине, Над возмущенною Невою Стоит с простертою рукою Кумир на бронзовом коне. «Медный всадник», с. 142

И эта невозмутимость — предвестник очередного поражения вновь взбунтовавшейся Природы.

С целью подчеркнуть противопоставление Петра взбунтовавшейся Стихии, Пушкин ввёл в этот отрывок многочисленные анжабменты, связывая, тем самым, их появление в тексте с буйством захлёстывающих СПб волн. Так, 21 стих, составляющий описание ярости Стихии, «атакующей» город (стихи 87−106), содержат, в общей сложности, 10 анжабментов, причём три первых анжабмента встречаются уже в первых трёх стихах отрывка:

" На город кинулась. Пред нею

Всё побежало; всё вокруг

Вдруг опустело — воды вдруг Там же, с. 140

Через четыре стиха «тройной» аджабмент повторяется:

Осада! Приступ! Злые волны,

Как воры лезут в окна. Челны Там же

как повторяется он в завершении описания «штурма» СПб Невой:

Увы! Всё гибнет: кров и пища!

Где будет взять? Там же, с. 141

Можно сказать, что прерывистость повествования, создающаяся за счёт большого числа анжабментов, не только уподобляет «течение» стиха волнам, захлёстывающим берег, но и связывает подобную «прерывистость» ритмической «темы» стиха в данном отрывке с бунтом порабощённого, в данном случае, Природы, против своего поработителя, в данном случае, СПб, как символа этой победы.

Надо отметить, что многочисленные анжабменты появляются не только в этом отрывке, а уже в самом начале первой части «Медного всадника». Можно сказать, что их появление совпадает с моментом появления Евгения, и многие исследователи считали анжабменты неотрывно связанными именно с ним. Так, например, полагал Л. Тимофеев, считавший, что анжабменты «характеризуют интонационную тему Евгения» Пушкин. Сборник статей. Под редакцией проф.А. Елогина. Москва, «Государственное издательство художественной литературы», 1941.Л. Тимофеев, «» Медный всадник". Из наблюдений над стихом поэмы", с. 214−242.С. 232, а также Пумпянский, считавший, что анжабменты «сосредоточены главным образом вокруг Евгения и составляют как бы строфическое обозначение всей беллетристической части повести» Пумпянский, «Медный всадник и поэтическая традиция 18 века», с. 193. Функция, которая приписывалась анжабментам — внедрение в «одическую» традицию «разговорного элемента», употребление которого подходит Евгению («маленькому человеку») больше, чем торжественный одический стиль. Этот «разговорный» элемент, начиная с «Евгения Онегина», составивший «сердцевину пушкинской реформы русской художественной речи и литературного языка вообще» Серия литературы и языка. Том 33, № 3, «Наука», 1974.В. Д. Левин, «О стиле «Медного всадника» «, с. 195−206.С. 196, нарушает одическую торжественность вступления, подменяя её «онегинской» жизненностью.

Действительно, в 71 стихе, открывающем первую часть повести, мы находим 14 анжабментов, то есть приблизительно один на пять стихов, что представляет собой резкий контраст с «темой Петра» Тимофеев, «» Медный всадник". Из наблюдений над стихом поэмы", с. 232, то есть вступлением, где они, как мы уже говорили выше, фактически отсутствуют, появляясь в 96 стихах лишь трижды, что, на первый взгляд, подтверждает мнение Пумпянского и Тимофеева. Однако анжабменты, появляющиеся во вступлении, никак не связаны с Евгением: первые появляются в связи с дикой Природой, а третий — в связи с постройками, покорившими её, что противоречит вышеприведённому мнению Тимофеева и Пумпянского. Нам кажется, что приписывая анжабменты исключительно «теме Евгения», эти исследователи не приняли во внимание насыщенность анжабментами «темы реки», когда она, взбунтовавшись, «штурмует» город. Также отметим, что пока Нева, которая «рвалася к морю против бури» «Медный всадник», с. 140, не «кинулась на город», в её «теме» на 17 стихов нет ни одного анжабмента, а в 21 стихе, посвящённом буйству Стихии, мы находим их сразу 10, что составляет соотношение вдвое большее, чем в «теме Евгения», прозвучавшей в начале первой части повести. Более того, «тройной» анжабмент, трижды встречающийся в отрывке, посвящённому бунту Стихии, тесно связывает частоту их появления с яростью восстания против поработителя, в данном случае — Невы против Петра.

Связь анжабментов с темой бунта усиливается тем фактом, что они выступают и в качестве орудия «литературного бунта», где Пушкин, создавая свой образ СПб, ломает, тем самым, «идеализированный», далёкий от «реальной» действительности образ СПб и его создателя, воспетый «гладким» стихом торжественной оды им самим во вступлении к повести. Анжабменты появляясь уже во вступлении и являясь как бы атрибутом первозданного Хаоса, пытающегося разрушить то, что было создано Разумом, говорят нам о том, что элемент неупорядоченности присутствовал в образе СПб ещё тогда, когда Пётр только задумывал основать город, то есть СПб обречён на повторяющиеся катаклизмы в силу своей природы. Более того, этот «элемент хаоса» проник и в императорский дворец, где в 12 стихах, посвящённых преемнику Петра Александру (стихи 106−118) мы находим пять анжабментов, то есть, в среднем, их частота почти такая же, какая была в теме «атакующей» реки. Любопытно, что в нескольких стихах, посвящённых «генералам», которых царь отправил противостоять Стихии (стихи 119−124), анжабменты отсутствуют, как бы подчёркивая их противостояние разбушевавшейся Неве в качестве «представителей Воли Царя» .

Последний абзац первой части (стихи 124−163) сводит все три действующие в этой повести «силы» — бунтующую Стихию (реку), статую Петра (символ СПб и «непоколебимого» самодержавия, подчинившего все и вся, включая природу, своей Воле) и Евгения («простого» жителя этого города) на Сенатской площади, являясь как бы центральной сценой всего произведения. Отметим тот факт, что эта сцена выделена как центральная не только тем, что здесь появляются всё три главных «героя» повести, но и тем, что она является «текстуальным» центром повести. Так, от начала повести до момента, когда появляется Евгений, с мыслей которого и начинается эта сцена «Медный всадник», с. 141, стих 132: «Евгений. Он страшился, бедный», мы насчитываем 222 стиха — то есть ровно столько же, сколько содержит вторая часть повести, начинающаяся сразу по завершении этой сцены. В этой «центральной сцене» мы находим некое уподобление Евгения Петру, которое подчёркивается их сходным положением в пространстве — оба находятся на той же пощади, оба сидят верхом, оба неподвижны и оба окружены со всех сторон водой. Вместе с тем, невозмутимость Медного всадника противопоставляется буйству волн Невы и чувств Евгения, что, в свою очередь, объединяет их. Эта кажущаяся противоречивость в образе Евгения, уподобляемого, как Стихии, так и Медному всаднику, даст ему возможность, как мы увидим в дальнейшем, благодаря своей сопричастности обеим сторонам в этом конфликте, увидеть проблему во всей её полноте.

Сходство Петра и Евгения дополнительно подчёркнуто отсутствием анжабментов в описании Евгения (стихи 124−129), с которого начинается этот абзац, и Петра (стихи 159−163), которым он завершается. Так же подчёркнуто единство между Евгением и Стихией: в середине абзаца (стихи 132−158) анжабменты, характерные, как мы видели, как для «темы реки», так и для «темы Евгения», снова появляются в тексте, как бы отмечая, тем самым, начало «центральной сцены». Появляясь, анжабменты «смешиваются», относясь, в этом абзаце, к реке и Евгению одновременно, и обозначая переход от описания буйства Стихии к мыслям Евгения и наоборот, усиливают ощущение сходства между ними, как бы «сливая» их в единую, противостоящую общему врагу силу. Приведём несколько примеров подобных «переходов» через анжабмент. Этот отрывок начинается с «перехода» от мыслей Евгения к описанию наводнения:

Евгений. Он страшился, бедный,

Не за себя. Он не слыхал,

Как поднимался жадный вал «Медный всадник», с. 141−142

Через несколько стихов мы встречаем такой же «переход» :

Его отчаянные взоры

На край один наведены

Недвижно были. Словно горы

Из возмущённой глубины

Вставали волны там и злились Там же, с. 142

А ещё через несколько стихов — пример обратного «перехода», от описания ярости Стихии и причинённых ей разрушений к мыслям Евгения:

Там буря выла, там носились

Обломки. Боже, боже! Там ;

[.]

Вдова и дочь, его Параша,

Его мечта. Там же

Можно сказать, что за счёт подобных «смежных» анжабментов, «тема» Евгения сливается с «темой» бунтующей реки, и теперь они вместе противостоят «монолитной», лишённой анжабментов «теме» Петра. Таким образом, наличие анжабментов в «теме» Евгения в начале первой части, отмеченное нами, представляется, скорее, намёком на то, что и он, подобно реке, взбунтуется против самодержавия и его создателя — Петра — который, в погоне за величием созданной им империи, остаётся невозмутим при виде всеобщего бедствия. Отметим также, что интонационная тема «бунта» реки имеет в своём описании «тройные анжабменты» — элемент, не встречающийся в «теме» Евгения в этой главе, что, возможно, символизирует его «неготовность» к открытому возмущению против своего «тирана», как это сделала Нева.

Часть вторая. Бунт «маленького человека»

Пушкин в последних строках первой части подчёркивает незыблемость статуи Петра как символа непоколебимого Стихией величия:

В неколебимой вышине,

Над возмущённую Невою

Стоит с простёртою рукою

Кумир на бронзовом коне «Медный всадник», с. 142

Эту невозмутимость Петра можно понять в двух смыслах: он не только остаётся спокоен перед лицом разбушевавшейся Стихии, но и невозмутим перед лицом бедствий, постигших, как жителей возведённой им столицы вообще, так и Евгения, сидящего в виду «кумира», в частности. Именно эта двусмысленность невозмутимости Петра приводит нас не только к победе Разума над Стихией, но и к противопоставлению самодержавия и судьбы «маленького человека», протестующего против тирании, не считающейся с его интересами, а, зачастую, и разрушающей его жизнь. Именно в силу этой двусмысленности спокойствия Петра он представляется нам не только великим реформатором, преобразившим Россию, но и жестоким тираном, готовым ради своих великих целей пожертвовать простым человеческим счастьем своих подданных.

Сказанное Евгением Медному всаднику во второй части повести «Ужо тебе!» Там же, с. 148 можно расценивать как выражение бунта «маленького человека» против самодержавия вообще, против Петра как его создателя и против его статуи как главного символа основанной им империи, которая не замечает беды простых людей и попирает даже Природу ради утверждения своего величия. Подобных взглядов придерживался, например, Е. Тоддес, считавший, что «вопрос о подлинном смысле „Медного всадника“ упирается в соотношение Вступления и повествования, основанное на контрасте одического апофеоза Петра и Петербурга и трагического рассказа о несчастном чиновнике» Учёные записки. Пушкинский сборник. Том 106, Латвийский ГУ, Рига, 1968. Е. А. Тоддес, «К изучению «Медного всадника» «, с. 92−113.С. 93. Этот «контраст», отмеченный Тоддесом, трактовался по-разному: Б. Томашевский отмечал, что «тема революции стояла перед Пушкиным как историческая тема, и более того — как историческая проблема, определяющая будущие судьбы России», считая, что в «Медном всаднике» эта «историческая символика развёртывается вокруг тех же малых героев — Евгения и Параши», то есть людей из народа, «ещё порабощённого, но готового рано или поздно свергнуть своих поработителей» Б. В. Томашевский. Пушкин. Работы разных лет. Москва, книга, 1990. «Пушкин и народность», с. 78−130.С. 119−121, то есть он видел в «Медном всаднике» предчувствие того, что самодержавие будет свергнуто. Другой советский литературовед, Инн. Оксёнов, полагая, что символика поэмы могла бы означать следующее. Революционные силы, носителем которых Пушкин считал «старинное дворянство», не способны претворить в жизнь свои намерения (Евгений — фигура достаточно жалкая, его порыв заранее обречен на поражение). Подлинная «революция» в русской истории произведена Петром, и он — Медный всадник — мстит за все попытки продолжить его дело иными путями, оберегая незыблемость императорской власти, им созданной и укрепленной. Пушкинское общество. Серия: «Последние годы творчества Пушкина». 1833−1837. Выпуск первый. Ленинград, 1933. Инн. Оксёнов, «О символике «Медного всадника» «, с. 43−56.С. 54

Приходил к противоположным выводам, считая, что в «Медном всаднике» Пушкин отразил крах восстания декабристов, не нападая, таким образом, на самодержавие, а воспевая его. Однако, как бы не трактовалась оппозиция Петра (тирана) и Евгения («маленького человека»), сам факт её существования исследователи «Медного всадника», как правило, не ставят под сомнение. Каким же образом мотив тирании и гражданского протеста, чуждый одической традиции вступления и одическо-архаическим мотивам буйства стихий в первой части повести, «проник» в это произведение?

Мотив гражданского бунта

Безусловно, и до Пушкина находились русские писатели (например, Радищев), выступавшие с критикой самодержавия, требуя отмену крепостного права и принятие конституции. Однако наиболее вероятным «источником» обращения «маленького человека» к статуе Петра как символу тирании большинство комментаторов называют полученный Пушкиным 22 июня 1833 года, то есть за несколько месяцев до написания «Медного всадника», четвёртый том Собрания сочинений Мицкевича, с которым Пушкин был дружен в 20-х годах и ценил как выдающегося поэта. Получив его, «Пушкин не только прочитал наиболее важные для него стихотворения [.] но, более того, три из них переписал в тетрадь» Н. Эйдельман. «Пушкин. Из биографии и творчества. 1826−1837». Москва, «Художественная литература», 1987.С. 263−264. Эти три стихотворения — «Петербург», «Олешкевич» и «Памятник Петру Великому» — на которые Пушкин обратил особое внимание, включают в себя мотив вызова, обращенного к бронзовой статуе Петра, символизирующей уже не торжество Разума, а жестокую тиранию, сметающую всё на своём пути:

Царь Петр коня не укротил уздой.

Во весь опор летит скакун литой,

Топча людей, куда-то буйно рвется,

Сметает все, не зная, где предел. А. Мицкевич, «Памятник Петру Великому», цитируется по э. версии: http: //www.e-reading.org.ua/chapter. php/133 311/167/Mickevich_-_Stihotvoreniya_i_poemy.html

Пётр в этих стихотворениях «низко пал, тиранство возлюбя», став «добычей дьявола» А. Мицкевич, «Олешкевич», цитируется по э. версии: http: //www.e-reading.org.ua/chapter. php/133 311/169/Mickevich_-_Stihotvoreniya_i_poemy.html, он называется «Венчанный кнутодержец» Мицкевич, «Памятник Петру Великому», который построил СПб по своей прихоти:

Не люди, нет, то царь среди болот

Стал и сказал: «Тут строиться мы будем!»

И заложил империи оплот,

Себе столицу, но не город людям. А. Мицкевич, «Петербург», цитируется по э. версии: http: //www.e-reading.org.ua/chapter. php/133 311/169/Mickevich_-_Stihotvoreniya_i_poemy.html

В ещё одном стихотворении сборника, также прочитанным Пушкиным, — «Смотр войска» — Мицкевич выражается ещё более резко:

Воздвигнутый на ханжестве престол,

Объявленный законом произвол

И произволом ставшие законы,

Поддержку прочих деспотов штыком,

Грабеж народа, подкуп чужеземцев,

И это все — чтоб страх внушать кругом А. Мицкевич, «Смотр войска», цитируется по э. версии: http: //www.e-reading.org.ua/chapter. php/133 311/169/Mickevich_-_Stihotvoreniya_i_poemy.html

Создавая в этом стихотворении «злейшую сатиру на „военный стиль“ самодержавия» Эйдельман, «Пушкин. Из биографии и творчества. 1826−1837», с. 266, то есть на то, что Пушкин описал, в свою очередь, как любимую им «воинственную живость / потешных Марсовых полей» «Медный всадник», с. 137.

Возводя СПб — символ своей неограниченной власти — Пётр, по словам Мицкевича, не считался жертвами, «втоптав» в болота «тела ста тысяч мужиков», и это привело к тому, что «стала кровь столицы той основой» Мицкевич, «Петербург», обращаясь к уже упомянутому нами мотиву города, построенного «на костях». Описывая СПб, Мицкевич не замечает его красоты, видя только его подражание различным европейским столицам, и даже считает, что «Петербург построил сатана» Там же. Здесь же мы находим описание Медного всадника в качестве символа тирании:

Но век прошел — стоит он, как стоял.

Так водопад из недр гранитных скал

Исторгнется и, скованный морозом,

Висит над бездной, обратившись в лед.

Но если солнце вольности блеснет

И с запада весна придет к России

Что станет с водопадом тирании?" Мицкевич, «Памятник Петру Великому»

Стихотворение «Памятник Петру Великому», из которого взят последний процитированный нами отрывок, посвящено «русским друзьям» Мицкевича, а насчёт диалога между «Сыном Запада» и «певцом русской вольности», как отмечает Эйдельман, «у русского читателя не могло быть сомнений, что описана встреча Мицкевича и Пушкина» Эйдельман, «Пушкин. Из биографии и творчества. 1826−1837″, с. 267. Таким образом, вопрос, прозвучавший в конце приведённого нами отрывка, принадлежит Пушкину Мицкевича, который вложил ему в уста этот „вопрос-предсказание“ Там же, причисляя его, тем самым, к врагам русского самодержавия, олицетворяемого Петром и его статуей. Это стихотворение как бы является продолжением тех бесед о личности Петра и его влиянии на Россию, которые вели в 20-х годах Мицкевич, Пушкин и Вяземский, что позволяет сказать, что каждое из стихотворений Мицкевича, приведённых нами — „вызов, поэтический, исторический, сделанный одним поэтом другому“ Эйдельман, „Пушкин. Из биографии и творчества. 1826−1837″, с. 269. Более того, в своём стихотворении, озаглавленном: „Русским друзьям“, Мицкевич „произносит самые острые, предельно обличительные формулы, которые Пушкин, по всей вероятности, принял и на свой счёт“, осуждая своих „русских друзей“ Там же, и Пушкина в том числе, за отказ от безоговорочного осуждения самодержавия. Таким образом, „“ Медный всадник“ [.] был ответом Пушкина на памфлет польского патриота» М. А. Цявловский, «Рукою Пушкина», Москва — Ленинград, 1935.С. 551, однозначно осудившего самодержавие и самого Петра.

Написание «Медного всадника» стало как бы «поэтическим ответом» на критику Мицкевича, но не просто «ответным выпадом», а таким ответом, где «правоте польского собрата противопоставлена высочайшая правота спора-согласия» Эйдельман, «Пушкин. Из биографии и творчества. 1826−1837», с. 277, так как Пушкин, не отрицая «тёмной» стороны самодержавия, и соглашаясь в этом с польским поэтом, описывает и другую его сторону — великолепие СПб в качестве символа величия империи и гения его создателя, становясь, таким образом, в позицию «печальной, высочайшей объективности» Там же, с. 275. Помимо схожих мотивов и прямых текстуальных совпадений, присутствующих в стихотворениях Мицкевича и «Медном всаднике» Конкретные примеры подобных совпадений приведены в цитируемой нами работе Эйдельмана (с. 265−267), Пушкин усилил связь своего произведения с творчеством польского поэта примечаниями, где прямо полемизирует с ним, отмечая, что его описание наводнения «не точно», а также ссылается не созданное Мицкевичем описание Медного всадника и отмечает «Олешкевича» как одно из лучших стихотворений поэта «Медный всадник», примечания, с. 150.

Можно сказать, что вступление, о котором шла речь выше, является как бы опровержением образа Петра и СПб, созданного Мицкевичем. Пушкин, в отличие от польского поэта, видит не только «тёмную», но и «сторону» «Северной Пальмиры», которую он любит и чьим величием, отражающим величие империи, столицей которой она является. восторгается. Отметим, что в стихах

Или, взломав свой синий лёд,

Нева к морям его несёт,

И, чуя вешни дни, ликует «Медный всадник», с. 137

Пушкин вводит использованный Мицкевичем в стихотворении «Памятник Петру Великому» образ тающего льда, сравниваемый им с падением тирании, в качестве одного из атрибутов СПб как центра великой и могучей Российской империи, которой он искренне восхищён.

Возвращаясь к двусмысленности невозмутимости Петра в последней сцене первой части повести, отмеченное нами в начале данной главы, можно сказать, что помимо «одического» Петра-покорителя Стихии, появляется другой Пётр, чем-то напоминающий Петра Мицкевича, равнодушно взирающий «в неколебимой вышине» на народные страдания. Таким образом, Пушкин, противопоставляя Петра Евгению в конце первой части, вводит в своё произведение новую оппозицию, развитую им во второй части повести, где Пётр выступает уже не только в качестве Героя, но и в качестве тирана, ради прихоти ломающего жизнь своих подданных, принимая, тем самым, в какой-то мере, позицию Мицкевича.

Можно сказать, что образ Петра, выступающего в качестве тирана, а также мотив бунта «маленького человека» против сломавшего ему жизнь самодержавия, были отчасти заимствованы Пушкиным у Мицкевича. Однако Пушкин, в отличие от последнего, не ограничился только критикой самодержавия, такой же «однобокой», какой была одическая традиция его безоговорочного восхваления. Принимая обе стороны фигуры Петра, русский поэт старается остаться объективным, и это приводит к тому, что все детали поэмы становятся образами, «в которых воплощается историческая мысль Пушкина, его размышления о судьбах России» Б. В. Томашевский. Пушкин. Работы разных лет. Москва, книга, 1990. «Поэтическое наследие Пушкина (лирика и поэмы) «, с. 179−288.С. 247. Таким образом, сама поэма становится философско-историческим трудом, включающим в себя, помимо уже рассмотренных нами ранее одической традиции вступления, «онегинской» манеры ввода разговорной речи в повествование и одическо-архаического мотива буйства стихий, реплику «поэтического диалога» двух поэтов, произнесённую в качестве части «беллетристического», почти прозаического повествования, в рамках которого, как правило, и обсуждались подобные темы, где Пушкин продемонстрировал ширину своего взгляда, охватывающего обе стороны российского самодержавия и не дающего ему однозначной оценки.

Бунт Евгения

Перейдём к разбору второй части «Медного всадника», где развивается вторая часть «оппозиции», противопоставляющая Петра не «дикой Стихии», усмирённой им, как это было в первой части, а «простым людям», чьи судьбы он сломал на пути к воплощению в жизнь своих великих замыслов, в частности, возведя СПб среди болот и «на костях», то есть ценой многочисленных человеческих жертв. Напомним, что в конце первой части мы оставили Евгения сидящим напротив медного всадника и со всех сторон окружённого продолжающей прибывать водой. Вторая часть повести начинается со сцены «отступления» реки после неудачного бунта против покорившего её города. Это «отступление» Невы говорит читателю, что, во-первых, и на этот раз Пётр был «сильнее» покорённой им Стихии, оказавшейся не в состоянии поколебать его невозмутимость, и, во-вторых, указывает на то, что мотив противостояния Разума и Природы, которому была посвящены первая часть повести, себя исчерпал. Отметим, что по мере этого «отступления» реки назад в своё русло, «тема» реки теряет и в частоте встречающихся нам анжабментов, которых в 14 первых стихах, посвящённых описанию поведения реки, их всего два (один на семь стихов), а не один на два стиха, как это было в первой части, что является дополнительным свидетельством того, что она, по крайней мере, на этот раз, смирилась со своим поражением и отказалась от дальнейшего «возмущения», «покидая» текст и, тем самым, как бы уступая место «бунтаря» Евгению, судьбе которого посвящена вторая часть повести.